сумеречный ребёнок

Семья у Маэглина была, хотя таким никого и не удивишь. Семьи на самом деле были у многих, просто Маэглин был как минимум на весь этаж единственным, о ком семья не вспоминала. Ладно мама, с мамы было бы странно спрашивать, потому что она давно умерла, он был ещё совсем маленьким. И плевать на отца, Маэглин не хотел бы, чтобы он вообще существовал. Но ведь, он это точно знал, помнил из рассказов мамы и ругани отца, что были и другие родственники, дяди и дедушка, почему же им до него никогда не было дела? Почему они не то, что не озаботились взять его под опеку, но даже ни разу с ним не встречались, даже когда ещё он жил дома? Маэглину одиннадцать, он возвращается из школы, разбирает рюкзак, распихивая мелочь и всякие важные безделушки по тайникам в стене и в матрасе, спускается на обед. Воспитательница проходит мимо полупустых столов и будничным тоном сообщает, что отец умер. Ни сожаления, ни попытки утешить, хотя бы просто сказать дежурное «мне жаль» — все давно уже знают, что этот ребёнок не нуждается в утешении. Поначалу он, привыкший к вниманию и ласке, что всегда получал от матери, мама была с ним почти постоянно, даже спала чаще всего в его комнате, пытался искать тепло в давно выгоревших и ожесточившихся работниках, в хрипло матерящейся уборщице и, конечно же, других детях. Опыта общения со сверстниками у него было катастрофически мало и он пытался делать так, как в рассказах мамы она сама играла со своими братьями и кузенами. И его били. Никто не нуждался в его нежностях и не хотел, чтобы мальчишка ходил хвостиком. Маэглину двенадцать, он сидит один за задней партой, он отряхивает в который раз затоптанную куртку. Он не умеет играть, не умеет дружить и не знает, куда девать руки. Руки у Маэглина поэтому постоянно чем-то заняты, в карманах лежат камешки, каштаны, перья, старая мелочь, лишь бы можно было это перебирать и вертеть. Его дважды брали в семью и дважды возвращали с презрительным «невыносимый ребёнок, с ним невозможно справиться». Маэглину вообще-то даже не интересно, что им не нравилось, он вёл себя так же, как и в детдоме: тихо и стараясь не отсвечивать, ни о чём не просить, не проявлять эмоций. Не принимать никаких вещей — всё равно ведь у него не может быть ничего личного. Он знает, что закончит школу, потом скорее всего по льготе отправится в какое-нибудь училище, после совершеннолетия его с облегчением выпустят из детского дома, а дальше что — Маэглина не слишком волнует. У него нет ни планов, ни амбиций. Воспитательницы переговариваются между собой, что ничего его и не ждёт. Асоциальное, как говорят они, чмо, в лучшем случае будет бомжевать и сопьётся. В худшем — будет, как папаша: убил, сел, умер. Когда-то, когда шёл всего лишь его первый год здесь, Маэглин очень надеялся, что его возьмут к себе добрые любящие люди, потому что во всех прекрасных историях в административном корпусе всё так и происходит. Сейчас семьи ему совсем не хочется, от других людей Маэглин ожидает только предательства. *** Глорфиндель всегда был уверен, что, когда они решат усыновить ребёнка, это будет обязательно младенец, малютка нескольких месяцев от роду, неуклюжий, но ужасно хорошенький. Так, чтобы наблюдать за его первыми шажками, учить первым словам, ходить на детскую площадку. Черт возьми, он даже был готов вставать по ночам, если у малыша будут колики или его нужно будет покормить. И вот, когда он уже потратил несколько дней на выбор самой подходящей кроватки и почти закончил составлять смету для детской комнаты, его муж вдруг предложил… Взять ребёнка постарше. Отлично, Глорфинделю представилось, как они заведут первую в жизни малыша собаку, как вместе поведут его в первый раз в школу, как запишут на какую-нибудь секцию, которая ему понравится… Эктелион потащил его на день открытых дверей в детский дом в пригороде. Глорфиндель детей открыто обожал, что несколько не вязалось с исходящей именно от Эктелиона инициативой взять под опеку ребёнка, ведь тот всегда отличался сдержанностью и такой сильной любви к малышам не испытывал. Даже в тот раз, пока супруг, блистая голубыми глазами и лучезарной улыбкой, знакомился с ребятнёй, Эктелион тихо наблюдал за всеми и играл в шашки с тихой болезненно худой девочкой. Сидящий в углу и бесконечно вертящий в руках фломастер мальчишка определённо не был заинтересован в том, чтобы кому-то из посетителей понравиться. Он настолько старательно сливался с окружающей обстановкой, что даже Глорфиндель как-то умудрился обойти его стороной. Тогда Эктелион подошёл и предложил поиграть с принесенным с собой кубиком Рубика. Парень брать отказался, Эктелион догадывался о причине, но ведь и не собирался дарить. Объяснил, что может позаимствовать на то время, пока будет здесь. Спросил о возрасте и едва заметно вздохнул, что двенадцатилетний маленький человек уже такой… Отчаявшийся. А потом Эктелион очень долго сидел в кабинете директриссы, сохраняя ровный тон и спокойное выражение лица — Глорфиндель порой искренне удивлялся, как ему это удаётся, даже когда диалог приходится вести с отпетыми мудаками. Выслушивал, что есть много потрясающих, перспективных, добрых детей, которые мечтают о том, чтобы обрести семью. Что есть много детей без отцов-убийц. Выслушивал умело скрытые сомнения, что такая пара, как они, вообще способна дать достойное воспитание, а также едва ли не запугивания, что с такими, как выразилась директрисса, рецидивистами добра ждать не стоит, этот мальчишка совершенно не сможет адаптироваться к нормальной жизни, уж лучше вам не мешать и выбрать кого-нибудь из тех, с кем явно будет попроще. Эктелион не мог объяснить, почему и как он почувствовал, что нужно остановиться на Маэглине. Просто… Будто бы их что-то объединяло. Глорфиндель привык доверять чутью мужа, хоть и немного расстроился, что никакого «первый раз в первый класс» уже не будет, на что возлюбленный ухмыльнулся, мол, ну это пока что. Маэглин своих будущих приёмных родителей почти не знал. Конечно, они старались заезжать, чтобы пообщаться с ним, пока вели дома ремонт, пытались выспросить, что бы ему хотелось иметь в своей комнате и какие ему нравятся цвета, но в свои двенадцать он уже был настолько ни в чем не заинтересован, что преимущественно притворялся глухим и все вопросы игнорировал. Маэглин был абсолютно уверен, что в последний момент они передумают или в крайнем случае снова через неделю привезут обратно. Ребята старались его поддеть, постоянно напоминая «ну что, Маэглин, тебя забирают богатенькие геи? Едешь к хорошей жизни?». Наконец Глорфиндель приехал оформить последние документы и они вместе вышли из здания, Маэглин кутался в старую потертую куртку и отказывался дать понести свой рюкзак с пожитками. Отказывался от предложения сейчас же поехать в магазин за новой одеждой. Отказывался сесть на переднее сидение. Отказывался выбрать, какую послушать в дороге музыку. И когда они отъехали от детского дома на приличное расстояние, безэмоциональным голосом спросил, зачем они вообще его выбрали. Разве им не рассказали, что Маэглин — наименее пригодный для семейной жизни ребёнок? «Знаешь, когда люди приезжают в приют для животных, они тоже стремятся забрать маленьких щенков. Или совсем молодых, активных и игривых собак. Но ведь и старых, больных, запуганных и проблемных животных тоже забирают, они постепенно привыкают к новой жизни, а потом и человек, и собака понимают, что всё было не зря. Но это собаки, а ведь разве люди не достойны хорошей жизни ещё больше?», — сказал ему тогда Глорфиндель. Тогда, впервые сидя в машине и смотря, как на город опускаются сумерки, Маэглин впервые за долгое время плакал. Не знал, от сравнения со щенками, от того, что его считают достойным хорошей жизни, или от того, что ему как будто бы дают шанс эти странные, явно двинутые люди.