Остаёмся зимовать

- Господи, помилуй меня, грешного... У Франклина вырвался глубокий, болезненный вздох – бессчётный за последнее время. Легче не становилось, несмотря на бесконечные молитвы по ночам. Сэр Джон, медленно закрывая глаза, распростёрся в земном поклоне, утыкаясь лбом в холодный пол каюты. Дыхание сбивалось, в груди всё так же щемило. И не было надежды на облегчение. Пожалуй, он теперь даже в чём-то начинал понимать Крозье. Нет, не сочувствовать. Но хотя бы постигать механизм, доводящий человека до отчаяния – когда совершенно непонятно, куда бежать, на что надеяться и когда всё закончится. - Молю, услышь меня, Господи... Он издавна помнил, что самое ужасное – даже не наказание, за которым последует искупление. Истинный кошмар – оставленность Богом. А именно это Джон и чувствовал в эти долгие дни. Всегда, всю свою долгую жизнь, он ощущал и угадывал какой-то отклик. Но сейчас... - Я виноват. Виноват. Только не молчи. Дай мне знак. Колени начинали ныть. Не в его возрасте проделывать такие экзерсисы много ночей сряду даже с самыми благородными устремлениями. Тем более, что и это, кажется, сейчас было Богу безразлично. Он отвернулся и не видел, попросту не желал видеть ни его, склонённого и почти сломленного, ни корабли, застрявшие во льдах. В ответ на самые истовые молитвы – лишь глухое молчание в пустоте, так напоминающей безжизненную арктическую пустыню. Сэр Джон чувствовал, как изменяет ему вера, как он впадает в уныние, в котором упрекал Крозье в праведном гневе. Самым омерзительным было осознание правоты Френсиса и его ледового лоцмана Томаса Блэнки – нужно было огибать остров Кинг-Уильям не западным, а восточным путём, нужно было переправить команду «Эребуса» на «Террор» ещё раньше... И этой правоте можно было бы морально противостоять, но кое-что ещё терзало душу сэра Джона. Грех, совершённый после злополучного совещания, когда он не нашёл в себе сил противиться атаке Зверя, который принял облик капитана «Террора». Который напоминал ему то, как он оступился в двадцатые, и всё – с тем же человеком. «Не было у меня хуже заместителя, чем Френсис, но на то воля Божья, это испытание, а я его не выдержал...». Чего же он стоит на самом деле? Он пытался доказать и себе, и миру свою состоятельность в качестве капитана и исследователя, попутно пытался, по крайней мере, жить праведно. И всё рассыпалось, всё разбито в щепки. Раздавлено, как могут быть раздавлены льдами корабли, если весна не придёт. Джону стоило труда сдержать слёзы. Он пережил величайшее унижение. Но одновременно - наслаждение и небывалую страсть. Лучше бы Френсис отвесил ему пощёчину, а то и несколько. Тогда всё было бы хотя бы понятным. Но теперь он ненавидел Крозье и одновременно сгорал от желания. Ни единая живая душа не знала о происшедшем, у него не было повода отстранить Френсиса от командования, и всё-таки как же хотелось дать ему отпор – пусть и запоздало... А так ли хотелось? Перед внутренним взором слишком часто всплывали грубые мужественные черты капитана «Террора», звериное сверкание льдистых глаз, непримиримая линия рта, злой излом бровей, ямочка на волевом подбородке, и руки... При плебейской внешности – какие чудесные, сильные, но нежные руки... Джон порывисто разогнулся, чувствуя, как предательски стреляет в спине. Но сейчас он принимал любую боль как благословение. Как знак того, что он ещё жив и что даже столь мелкими страданиями, вероятно, может заработать прощение. Хотя на самом деле, прощения ему не полагалось, потому что он изменил дорогой своей супруге, леди Джейн. Он не просто оказался беззащитен перед Зверем и не дал ему отпор. Он покорился. Неужели было достаточно непристойного поцелуя и лютого шипения: «Джон, чёрт тебя подери, Франклин, я тебя люблю...» А потом произошло непоправимое. И он теперь не знал, что руководило Френсисом, но это было так непохоже на любовь – слишком много ярости и похоти. Но только лишь сейчас Джон осознавал, что и Френсис мог быть по-настоящему унижен и имел повод отомстить. Поведение и отношение, что представлялось донельзя естественным, начинало отзываться крайне нехорошими чувствами. Он был высокомерен и сам впал в грех гордыни, а на кону теперь стояли судьбы людей, лучших моряков Англии. Он вообразил себя выше сослуживца только потому, что получил титул, тогда как оба они имели похожее происхождение: Крозье – сын богатого адвоката, Франклин – сын торговца. Если копать глубже, он желал лучшей доли своей племяннице Софии, но разве Джейн не рискнула, вступив с ним в брак, зная, что жизнь мореплавателя – та ещё непредсказуемость? Она настроилась на три года разлуки, когда провожала его. Но какими же тёплыми были её объятия, а взгляд – будто она заново влюбилась. «Пожалуй, в том преимущество. Мы не успеваем друг другу надоесть». А Френсис надоел ему уже через пару месяцев. ...Нет, в двадцатые всё было по-другому. Не было в нём этой подавленности, желчности, злобы и педантизма, достойного лучшего применения. Джон смутно ощущал, что он не столько жертва, сколько подстрекатель – а незнание закона не избавляет от ответственности. Он догадывался, что наказан, и именно поэтому Господь вверг его в эту пучину грязи. Но он? Он не сумел достойно выстоять. Как же соблазнительно было откреститься от самообвинений и весь груз ответственности переложить на подчинённого, который оказался не просто неприятной личностью, бестактным, настырным и неотёсанным, вероятно, меркантильным и тщеславным... Это всё тяжкие, но рядовые человеческие слабости, и кто из офицеров Адмиралтейства полностью от них свободен, пускай бы кинул в него, сэра Джона, камень. Но нет, оказалось, что Френсисом владеет куда более отвратительный, противоестественный порок. Рядом с ним меркла даже его презренная слабость к горячительному. Более того. Кажется, Франклин нащупал ещё одну догадку. Ему часто хотелось обвинить Крозье в том, что он сам сделал себя несчастным и не сумел противиться унынию. Но вряд ли он ставил себе цель бороться. Он делал свои собственные страдания обоюдоострым оружием. Он явно находил смутное удовольствие в том, чтобы делать несчастными других – всех вокруг себя опосредованно, как, например, рядовых подчинённых своей чёрствой и придирчивой манерой командования, но кое-кого он хотел ударить более явно и целенаправленно – и теперь, наверняка, ликовал, пусть даже его торжество было смешано с горечью (на то сэр Джон питал беспомощную надежду). Беспорядочные, смятённые мысли накрывали девятым валом, и Франклину даже показалось, будто пол каюты начинает тихонько ходить ходуном. Так. Стоп. Вообще-то это всего лишь знак того, что стоит уже разогнуться. Он сделал это слишком резко и немедленно пожалел. В глазах потемнело, он утратил равновесие и валко осел на бок, впечатавшись щекою в пол. Стыдливо мелькнуло в сознании: не наделать бы шума. И как бы он объяснялся перед вестовым?.. Ещё и дополнительное унижение: Бридженс был его тёзкой, да ещё был старше годами, а на корабль попал из-за намеренной ошибки в бумагах, вместо «шестьдесят два» в графе «возраст» некто написал «двадцать шесть», и когда-то это показалось сэру Джону забавным, но только не сейчас. Он старательно отдышался и уже более осторожно поднялся на колени, а затем переполз на широкую койку. Несколько суетливо снял сапоги и мундир. Нашёл в себе силы потушить лампу – если Бридженс и заглянет в каюту, ничего не заподозрит. Зарылся в глубь пуховых одеял и свернулся там, обнимая себя в отсутствии таких желанных объятий леди Джейн. Или Френсиса?.. О нет. Лучше встречаться с ним как можно реже, а лучше бы и вообще не видеть. Это чудовище. Беда похлеще убийственного холода или белых медведей. Ведь если медведь при неудачной охоте терзает тела несчастных моряков – хвала Небесам, такого пока не случилось ни с его людьми, ни с кем-либо из команды «Террора», отправлявшимися на охоту, например, у острова Бичи, - то Фрэнсис растерзал его душу (хотя плоти тоже несколько досталось, и это Джону было особенно постыдно осознавать). Ещё хуже было помнить сорвавшиеся с губ слова: «Не останавливайся...», и то, что следовало, и это забытьё, граничащее с исступлением, и телесную тоску, что так невовремя ворвалась в его жизнь и сознание на старости лет. Время суток в этих проклятых широтах ничем не походило на нормальное, и полярной ночи суждено было длиться месяцами. Но, если судить в привычных терминах, сэр Джон Франклин забылся беспокойным сном лишь под утро.