Остаёмся зимовать

Свет лампы мягко и приглушённо играл на стенах и потолке небольшой, но по-домашнему опрятной каюты коммандера Фицджеймса. Полусидя в постели и укутавшись в одеяло, он читал. Вернее, безуспешно пытался. Строчки то и дело будто становились прозрачными перед застывшим взглядом, а смысл их убегал от него. Через размеренный и сдержанно-вдохновенный собственный голос в голове, декламирующий строчки сонетов, прорывался зловещий треск и стон льда за бортом и угрюмое поскрипывание дерева. Джеймс невольно ёжился. Новомодным романам также не удавалось зацепить внимание, фразы ускользали, как тюлени в свои чёрные дыры во льду. Стоило ли пытаться? Стоило. Ему бы после последнего совета углубиться в изучение специальных монографий, написанных предшественниками полярных исследований, ведь ими изобиловала богатая библиотека сэра Джона. Но ничто не шло в голову. И разве помогут теперь хоть какие-то новые знания, когда остаётся только набраться терпения и следовать указаниям командования? Книги ложились сегодня беспорядочной стопкой на полу у койки, как пепел костра. Он вздохнул и потянулся за гребнем. Чушь, конечно, после ночи – когда он опять будет беспокойно ворочаться - снова придётся расчёсываться. Но его успокаивал этот небольшой ритуал. Фицджеймс потушил свет и растянулся в постели, покорно закрыв глаза – с тем, чтобы ещё хотя бы пару часов перед веками метались тени размышлений. Его терзали сомнения, что, может, большинство на совете оказалось и не так уж право. Ведь всё равно нет гарантии, что лёд вскроется весной. Сэр Джон учил его верить. Но что-то подтачивало эту веру. Вообще, коммандера Фицджеймса преследовало некое странное ощущение после того совета. Ему однозначно понравилось, как сэр Джон дал отпор Крозье и Блэнки. Ну, ладно ещё Блэнки – он не источал враждебности, но вот Френсис... Сэр Джон, конечно, за него иногда мимоходом заступался в разговорах и ратовал за то, что они друг друга сто лет знают. Но Джеймсу капитан «Террора» однозначно не нравился – он производил впечатление паникёра, но притом ещё и желчного и самоуверенного. ...Блэнки хотя бы спокойный. Но они с Крозье два сапога пара, вроде бы тоже старые приятели, небось, ещё и пьянствуют вместе – Фицджеймсу было прекрасно известно, за что сэр Джон презирает своего подчинённого. Но победа на совете казалась пирровой. Неприятный осадок отравлял душу Джеймсу. Не дай Бог, ещё и остальным офицерам – хотя они разошлись раньше и не видели безобразного продолжения: о настырности Крозье ходили легенды, и даже после того, как разговор был кончен, он увязался за Франклином в наглом и беспомощном стремлении что-то ему доказать. Джеймс не стал задерживаться или как-то вмешиваться: казалось бы, старшие сами разберутся, на то и командиры. Но Френсис явно наговорил каких-то совсем вопиющих гадостей. Уж слишком подавленным выглядел Франклин в дни после совета. Просто сам не свой. Фицджеймсу было больно за своего командующего, учитывая, при всём мужестве, мягкость и чувствительность его натуры. ...Ему хотелось врезать Крозье по морде, даже при отсутствии явного, подтверждённого повода. Он вообще ему не нравился с самого начала. Чёртов плебей с наглой рожей, ещё и не имеющий маломальского самообладания. Джеймс тоже испытывал терзания по поводу того, что он не настоящий джентльмен, потому что наполовину простолюдин, и пока ещё относительно никто во флоте. Знаменитость просто из-за интересной, привлекательной внешности? Как же, как же, и до него дошли эти слухи. И казались ему оскорблением, а не комплиментом. Ведь признание даётся не за красивые глаза. Да и настоящее благородство – не в происхождении, а в делах, поступках. Ещё и в манере держаться. Вот последнему его учил сэр Джон. Главное – всё зависит от того, как себя поставишь и преподнесёшь. К людям стоит относиться без лишней спеси, но вести себя стоит со значением и подчёркивать статус при общей дружелюбности. Вроде бы, ему это удавалось. Вообще, в моральном плане сэр Джон оказался для него самым драгоценным наставником. У них сложились прекрасные, близкие отношения, Джеймса явно готовили к роли командира и потому охотно доверяли организационные вопросы, но в том сказывалась не беспечность, а доверие. Честно говоря, Джеймс мог бы открыто сказать, что любит сэра Джона. Ни с одной из сторон не звучало напрямую соответствующих слов, но дело было в обращении. Сэр Джон часто смотрел на него так, будто любуется пейзажем или какой-то диковинной птицей. Иногда он даже с добродушным умилением делал комплименты его внешнему виду. И однажды обнял его за плечи, как-то по-особенному отставив от себя, как отставляют произведение искусства с тем, чтобы издали насладиться видом, и с теплотой произнёс: - Ты так хорош, мальчик мой. Это обращение иногда проскакивало у сэра Джона в шутливом тоне, но сейчас Джеймс смутился. - Ты станешь замечательным капитаном и встанешь на моё место. - Но, сэр... я... - Всему своё время. Я вижу, что Господь наделил тебя силой, чтобы сделать всё... знаешь – правильно. В иной момент, может, Джеймса бы согрело это признание, но оно прозвучало зловеще. Отвратительное чувство. Сэр Джон будто прощался. Нет. Нет. Господи, нет! Да и с чего бы?! Когда-то с его губ сорвалась фраза: «Я погиб...» - но Фицджеймс предпочитал считать, что ослышался. Пока всё было хорошо. Так, как провозглашал капитан Франклин и перед Адмиралтейством при отправлении в экспедицию, и всем, решительно всем сейчас, в Арктике. И всё-таки у него всё внутри перевернулось. Ещё и учитывая, что это было после злополучного совета на борту «Эребуса». Джеймс так злился на себя за суеверность и за излишнюю чувствительность... - Джеймс, у меня есть дочь, Элеонора, и я бесконечно люблю её. Но мне бы хотелось иметь и сына, и ты... понимаешь, Джеймс? Его иногда смущала старомодная сентиментальность Франклина. Иногда капитан клал руку ему на плечо, иногда обнимал, немного неуклюже притягивая к себе. И это было приятно. Никакой неловкости. Иногда сэр Джон даже бегло целовал его в губы при приветствии. Это трогало. Казалось таким чистым и прекраснодушным. В какой-то момент Джеймс и сам настолько осмелел, что смел подойти ближе, чем то полагалось уставом, тронуть его за руку, приобнять за талию – точнее, за то место, где она некогда наблюдалась, - погладить по спине, даже... даже над картой так, что их щёки почти соприкасались. У сэра Джона было большое сердце. Он любил свою команду и того, кого избрал соратниками, иногда даже больше Господа, и в том Джеймс недавно даже полушутя упрекал его. Это был самый добрый и ласковый человек на свете. И его больше всего теперь хотелось защитить от этого хама Крозье, за которого он незаслуженно по доброте своей душевной заступался. А тот ведь явно сделал какую-то гадость. Фицджеймс беспокоился за сэра Джона. Последнее время он просто до невозможности изменял своему привычному настрою и манере держаться, хотя видел это лишь он, Джеймс, перед иными подчинёнными - всё тот же бодрый тон и мягкий юмор. Он отважился на расспросы, но удостоился лишь грустной снисходительной улыбки. Но Франклин стал как-то слишком рассеян и углублён в себя. Он заводил странные разговоры о том, что на всё воля Божья, но иногда даже не верится, что есть Его воля даже на совершаемые грехи и ошибки – а ведь человеку в силу своей слабости трудно бывает понять, чему служит допущенное неправильное решение или момент неспособности противостоять искушению, и каждый новый этап испытания потому оказывается страшен. Тут можно было молить только о силе и знаках. Но, видно, даже пресловутые знаки изменили сэру Джону. Джеймс, не будучи особенно религиозным, аж прямо любовался на то, как вера помогает его наставнику и как он старается зажечь ею всех, кто рядом. Но последнее время что-то в нём погасло. Он гораздо реже улыбался, осанка стала не такой уж горделивой, он часто тяжело вздыхал и взгляд его обращался будто на две тысячи ярдов. Он избегал любых прикосновений, даже служебные записки с посланиями на «Террор» отдавал ему, как лохмотья чумного. Так, будто сам был чем-то запятнан. Джеймс мог бы злорадствовать, чуя в этом высокомерие. Но, ощущая надлом, он тоскливо недоумевал. В последние дней десять капитаны двух судов общались исключительно письмами, в которых обсуждали детали зимовки, которая теперь оказалась неминуемой. «Ох, не к добру это, не к добру». Джеймс заснул с чётким намерением отыскать повод для того, чтобы спровоцировать и вызвать Крозье на дуэль. Это были крайне ребяческие мысли. Конечно, никогда и ничего такого не случится. И всё-таки как было бы приятно вышибить мозги или сердце этой ирландской скотине, которая – наверняка, это он! – ввергла сэра Джона в такую подавленность и горе.