rayon d'amour

Если бы у Квакити спросили, за что он полюбил Карла, то собеседнику потребовалось бы немало терпения, чтобы выслушать о том, что: ну, во-первых, у Карла самая искренняя улыбка из всех, которые Квакити приходилось видеть, — Карл любил улыбаться и делал это часто, потому что рассмешить Карла могло что угодно; последнее, между прочим, Квакити тоже в нём нравилось; во-вторых, пытливый ум Карла было сложно не любить. Да, иногда поток его мыслей едва ли можно было разобрать — Карл то и дело находил новую идею, требующую хорошего рассказчика, и пытаться угнаться за ним было гиблым делом. Но Квакити всё равно гонялся. Было у Карла кое-что ещё, эдакая черта его натуры, о которой он сам вряд ли подозревал, а может, лишь сторонился осознания. Это было бы справедливо сравнить с крапивой и чертополохом, нежели с декоративным садовым растением: Карл не был грубияном, однако время от времени в него словно вселялся некоторый воинственный дух, развязывающий ему язык в споре (как правило, это были споры с человеческой глупостью: Карл с детства будто имел на каждый диалог и каждое действие точный сценарий, и когда собеседники начинали творить чушь, что ж...), и он тот же час преисполнялся уверенности, критичности и — чуть реже, но тоже бывало — язвительного юмора. Последнему порой завидовал даже Квакити. Эта черта была наиболее для Квакити загадочной и интригующей. Стоило бы также заметить, что Карл, казавшийся живым примером самого лучшего человеческого, вне этого образа мог быть и специалистом по метаниям в вас острых словечек. Не то чтобы Квакити уже успел испытать это на себе, и он едва ли испытывал жалость к тем бедолагам, на которых обрушался гнев Карла (они все действительно были туповаты, Карла бы понял любой, кто прочитал от корки до корки хоть одну книгу), и тем не менее такой Карл неплохо будоражил ему разум. И вот где-то здесь его бы перебили. Потому что Квакити, разумеется, высказал бы всё это иначе — длиннее, чувственнее, с сотней нелепых пауз и ещё бог знает чем. Квакити уже как лет пять ждёт, что ему зададут тот самый вопрос, который позволил бы ему говорить, говорить, говорить, но, увы, публики так и не нашлось. Так что говорил он об этом только сам с собой, а такие диалоги выматывают — они всегда самые длинные и въедливые. Было кое-что ещё, о чём Квакити вряд ли бы смог сказать в своём ответе. С Карлом в душу западал каждый момент, и Квакити рядом с ним видел себя самого поющим, мечтающим, в нём будто просыпался дух авантюризма и странствия, что-то близкое к возвышенной литературе. И заканчивались все их последние встречи для Квакити необыкновенной приятной печалью, словно та была навеяна невидимыми скрипками, щемящим чувством. Так, словно Квакити упускал своё счастье, не обратив на него внимания и пройдя мимо. В общем-то, да, всё это имело некое сходство с возвышенной литературой. Но то было не более, чем лёгким наитием, потому что возвышенного в них было мало: они слишком громко и неприлично ругались, спорили о темах глупых и несуразных и не стеснялись выглядеть нелепо. Это, пожалуй, даже было лучшей частью. Ещё между ними были вечера, в которые тихо играли пластинки одна за другой, они то долго молчали, то принимались неустанно болтать, пока не останется слов. Сегодня был один из таких вечеров. Только Квакити сегодня было не в меру паршиво. Он не ударялся в постоянные рефлексии, но такое бывает: тебе печально без, казалось бы, всякой на то причины, когда та на самом деле лишь дремлет глубоко в сознании, выжидая. Если бы Квакити спросили, за что он любит Карла, то он бы обязательно постарался упомянуть про подобные моменты между ними, которые уже было бы справедливо обозвать интимными. Карл с удивительным совершенством владел нежным искусством утешения, участливого присутствия, целительного смеха и был лишь рад одаривать им Квакити в трудную минуту. Сколько Квакити себя помнил, Карл всегда был здесь, когда находил его в плохом расположении духа. Когда Карл — дорогой его сердцу Карл — с тоном, заключавшим в себе нечто успокаивающее-веселящее, говорил с ним, Квакити никогда не мог устоять. Тем более, у Карла всегда находилась история, которую можно поведать, и большинству красочных эпитетов Квакити учился никак иначе, как из чужих уст. — Карл, давай теперь что-нибудь про нас. Про детство, например. Они сидят на одном диване, жмясь друг к другу боками. Они всегда так делали, если один из них чувствовал себя неважно. Карл глянул на него, раздумывая совсем недолго, и уверенно произнёс: — Помнишь, когда мы были маленькими, ты сломал руку, и я пошёл, упал с дерева и тоже сломал себе руку, чтобы тебе не было так обидно? О, Квакити помнил. Квакити помнил об этом всегда, и сейчас ещё одно напоминание вызывало в нём смех. — Ага. А ещё я помню, что ты, Карл, умудрился наебнуться так, что сломал не только руку, но и ногу в придачу, и я тоже пошёл падать с того же самого дерева, чтобы сломать себе ещё и ногу, но вместо этого сломал ребро. — А потом ты прятался от меня больше месяца, не открывал мне дверь, даже записки никакой не оставил, Квакити! — Да, потому что я знал, что как только ты узнаешь об этом, то пойдёшь с дерева прыгать. Поэтому я просто ждал, когда всё заживёт. — Вообще-то, Квакити, это было довольно грубо — вот так взять и скрываться от меня столько времени, ещё и с переломами. — То есть ты, Карл, хочешь мне сказать, что ты не пошёл бы пытаться забраться на дерево со сломанной ногой, чтобы снова что-то себе сломать ради меня? И в этот момент Карл завис. Квакити нравилось, когда он приводил Карла к тем вопросам, которые заставляли его не только признаваться в чём-то сокровенном, но и по-простому тупить. — Ну, ладно, твоя взяла, — выдохнул Карл. — Я бы действительно попытался. — И тогда ты бы скорее всего разбил себе голову, Карл. — Даже не сомневайся. Тут они примолкли. Карл молчал, потому что для него эта ветка разговора закончилась. Квакити молчал, потому что у него появилась идея. Появился вопрос, который хотелось задать. Он был бы провокационным, бесспорно, но ему страшно хотелось знать ответ. Он думал с несколько минут, как было бы правильно это выразить, пока в конце концов не выдал: — Карл, почему ты так хотел идти на все эти безумные поступки ради меня? Потому что «чтобы тебе было не так обидно» — лишь следствие, а не причина. Потому что под этим обязано крыться что-то ещё. Квакити хочет говорить о «розах» и заставить Карла кричать: «пожар!». Карл мелькает под боком уж сколько лет, он приходит к тебе по сей день, и это слишком аномально для того, чтобы быть по разную сторону баррикад, чтобы быть знакомыми, чтобы быть друзьями. Карл без всякого сопротивления отвечает: — По той же причине, по которой ты пытался сломать ради меня себе ногу, Квакити. Квакити удивлённо смотрел на него. Уголки губ чуть тронула улыбка, но в остальном лицо стало неподвижным, словно в этот момент проснулись только глаза, а всё остальное погрузилось в сон. — Знаешь, Карл, наедине с тобой опасно быть глупым, но можешь, пожалуйста, продолжить мысль? Ради меня. Умысел Квакити сработал, и Карл закричал: «пожар». — Потому что я люблю тебя, разумеется. И этих слов было достаточно, чтобы они проговорили ещё очень много часов, а затем легли спать только под утро. И будущее было так далеко: конфликты, путешествия во времени, бесконечные потери и ещё очень, очень много всего. Время, когда они будут смотреть друг на друга будто с неправильной стороны телескопа, становясь крошечными и очень далёкими, — всё это было вне зоны досягаемости прямо сейчас. Зато сейчас было хорошо. Хорошо, как в первый день лета после затяжной зимы, и этого было достаточно, чтобы будущее казалось исключительно светлым и безбедным. У Квакити здесь и сейчас был слушатель, задавший ему тот самый вопрос. И готовый слушать его даже дольше, чем Квакити мог бы себе представить. Этого было достаточно, чтобы быть счастливым.