Совсем не ромашки

— Просыпайся, малыш, — вкрадчивый шёпот раздаётся у самого уха и тёплой бархатистой щекоткой сползает по шее, мигом разгоняя приятный, но затянувшийся едва ли не до вечера сон. Эйден не торопится выползать из нагретой постели, лишь недовольно сопит и ёрзает по матрасу, натягивая на голову край прохудившегося шерстяного одеяла и беспечно утыкаясь носом в подушку. Ни один здравомыслящий человек в Вилледоре не станет выискивать его — на потеху дремлющим заражённым — по высоткам, недоступным чердакам и крышам, чтобы упасть рядом со всеми своими пожитками, несдержанным смешком огладить оголённое плечо, а после, прикусив зубами мочку уха, умильно прошептать угрозу, что, если парнишка не отскребёт своё бренное тело от кровати тотчас же, некто чрезвычайно нахальный, самодовольный, настырный и абсолютно, до невозможности обаятельный оприходует его сочный зад. — Отстань… — урчит Эйден, сбрасывая с себя чересчур шаловливые руки и вязкую сонливость. — Чего тебе? — Как головушка? — участливо раздаётся в ответ и вновь щекочет по коже ухмылкой и касаниями. — Лоан и старикашка Фрэнк проели мне черепушку, опасаясь, что я украл и совратил невинного мальчика. — Они почти правы, — произносит пилигрим, шебурша на лежанке и наконец-то поворачиваясь к Хакону. — Во мне ещё остались крохи из джентльменского набора, — в лицо Эйдена утыкается скромный букетик ромашек и лукавый взгляд тёмно-карих глаз. — А мёд? — деловито спрашивает парнишка, а Хакон только протяжно и наигранно вздыхает: у современной молодёжи никакого понятия о культуре свиданий, букетно-конфетной романтике и прочей приторной дряни, что сластит и разбавляет приевшийся бег с препятствиями в пределах одной конкретной эпидемии. Впрочем, Эйдену сейчас простительно и в той же мере позволено всё. Со щитом и грустью, закравшейся мокрым блеском в уголки глаз, вернуться в спасённый Вилледор, собрать собой все объятия и радостные похлопывания по плечам и лопаткам, впервые в жизни напиться в хлам, по глупости испробовав на себе всю силу и мощь дрянной рябиновой настойки Фрэнка, больше схожей по действию на ядерный взрыв и химическое отравление: одновременно убойно, с дезинфекцией внутренностей и тщательной стерилизацией подыхающих в алкогольных парах атомов здравых мыслей и связной речи. Сбивчиво отгорланить парочку песен, пошатываясь, сплясать с Лоан под скрыто-ревнивый прищур Хакона и разрешить ему увести себя подальше от «Рыбьего глаза» — в одно из убежищ в Сентрал Луп — до того, как пилигрима окончательно развезёт, и он уронит такого отяжелевшого и бессильного себя же на пол, следом утаскивая и своего спутника. Прижмётся и вклеится в Хакона всем горячим и душным телом, растирая по коже шершавые хмельные прикосновения, обжигая жаркими вздохами яремную впадинку и влажными губами скулу и щетинистую щеку. И Хакон будет весьма не против послушать его беспрестанный путаный трёп меж лобзаниями, потому что болтливый Эйден — хорошо; опьяневший болтливый Эйден, заливающийся краской до самых кончиков ушей и доверчиво выдающий под крепким алкоголем свои смущённо-пошлые мыслишки — восхитительно и волнующе едва ли не до треска штанов, красноречиво натянутых в области промежности. А после он, конечно же, ни под каким предлогом не поведает парнишке, чего ему стоило ограничиться лишь стянутой с него футболкой, лёгким петтингом и нежными успокаивающими поцелуями. — Не уверен, что на мне работает подобное, — Эйден привстает на локтях и вытаскивает из пальцев Хакона цветы, откладывая их в сторону. — Малыш, ты ещё холоднее, чем моя пятая жена. — Пятая? Несколько дней назад их было три, — недовольно фыркает парнишка, — и я почти смирился, что ты, старик, отыскал где-то четвёртую. — Порой сбиваюсь со счёта, — уветливым тоном произносит Хакон, склоняя голову и наблюдая, как пилигрим всё же поднимается и на нетвёрдых ногах бредёт в угол убежища, по пути выискивая сброшенные вещи. Он гибко потягивается, разминая затекшие после сна мышцы и радуя глаза очаровательными ямочками на пояснице, наскоро умывается очищенной водой из пластиковой бутылки и вновь принимается за излюбленное: ворчит на вопросы и похабные подколы, вспоминает о своей диковатости и отчуждённости, опасаясь прямого контакта и избегая насквозь пронизывающего взгляда Хакона. Старший лишь недоумённо изгибает брови, оставляя его в покое, и, кинув под ноги одну из потрёпанных диванных подушек, усаживается на пол, принимаясь за разбор снаряжения: через несколько дней они вдвоём покинут Вилледор и двинутся за горизонт, подальше от человеческой суматохи, незнакомо-пугающей пилигрима лавиной голосов, и залитых химикатами трасс. Он раскладывает шмотьё по кучкам, мельком поглядывая на сидящего напротив Эйдена, не спеша набивает рюкзаки барахлом и с вопросом: «Что не так, малыш?» отставляет их в сторону. — Это… — после удавшейся гулянки и долгого сна голова у пилигрима тяжёлая и дурная, наполненная монотонным гулом и забитая сотней сомнений и невысказанных мыслей, что вертятся на языке, но не желают собираться в слова и лишь оседают в горле комком. — Ну… Ты ещё не передумал со мной идти? — А должен? — Хакон пододвигается к нему ближе и, порывшись в сумке, передаёт парнишке небольшой свёрток. — На, перекуси. Эйден с аппетитом совершает акт настоящего геноцида — чёрт побери, ради сохранения популяции рогатых в Вилледоре ему всё же не стоило приносить Карлосу электронику, — за обе щеки уплетая уже остывший кусок зажаренного мяса и свежий хлеб с куском козьего сыра. — Я не могу себя контролировать, когда обращаюсь, и не желаю тебе навредить. Со мной опасно, Хакон, — тихо проговаривает пилигрим, утирая ладонью крошки около рта. — Без тебя ещё опаснее, малыш, — мотает головой старший и тянет губы в улыбке. — Ты жуй, жуй. — Но… — Кто доведёт меня до океана? Ты обещал. — Есть и другие, Хакон. И если ты думаешь, что наши с тобой… — пилигрим на мгновение запинается, неуверенно подбирая верное слово. — …отношения повод подставлять себя под угрозу… — Заткнись, малец, — прерывает его старший, снисходительно махая рукой. — Есть, но только по твоей сладкой заднице я буду скучать до одури. — Блядь!.. — Эйден едва не давится непрожёванным куском и под заливистый смех отворачивает смущённое лицо. — Физические упражнения, однако, идут тебе на пользу, малыш, — Хакон на несколько секунд умолкает и начинает перетряхивать сумку. — Уверен, — он наконец-то вытаскивает из бокового кармашка зажигалку и примятую самокрутку, тычет ею в зубы и прикуривает, — ты в жизни такого не пробовал. Впрочем, ты многое не пробовал. — А это не вредно в твоём-то возрасте? — Эйден не упускает случая съязвить и продемонстрировать свои новоприобретенные навыки в нелепых подколах — учитель у него отменный. — Сопляк, — Хакон довольно выдыхает полупрозрачный дым, — запомни, я не старый, а опытный. Тем более надо порой расслабляться и наслаждаться жизнью. Будешь? Разгрузит твою башку. Пилигрим запальчиво кивает головой, словно желая в очередной раз доказать, что он не наивный мальчишка, развеять избитый скептицизм чёртового Хакона, бахвальствующего тонной жизненного опыта и бесчисленными половыми связями. Хакона, так щедро рассыпающего направо и налево безотказные усмешки и комплименты, несмотря на то, что добрая половина Вилледора ищет его по всем углам, а вторую он сам умудряется умело наёбывать в процессе пряток на недоступных простым обывателям чердаках. И Эйдену — вечному чужаку, очевидно, завидно, что старший столь быстро и умело вливается в окружение, всем своим арсеналом из увёртливости и хитрости лупит под дых, располагая и привязывая к себе. Он рьяно и с непривычки глубоко затягивается, вдыхает дым и понимает, что внутри самокрутки совсем не привычный табак и явно не безобидные сушёные ромашки. Ноздри и горло щемяще обдирает до приступа сухого кашля и слезящихся глаз, а к языку намертво прилипает горьковато-травянистый привкус. — Эй-эй-эй, — старший легко щиплет его за шею, невзначай мажет пальцами по шершавым губам и отбирает самокрутку, пока парнишка не всосал её полностью за раз, — не перестарайся. — Хакон, — сипло произносит пилигрим, — почему вдруг я, с твоим-то набором жён? Ну, кроме задницы, извращенец. — Потому что ты, — не думая говорит тот с лаской, пододвигаясь ближе, а Эйдену хочется вцепиться ему в горло за столь размытый ответ. И разозлиться, по-мальчишески искренне, со всей силы оттолкнуть от себя, но пилигрим не может. Даже если насильно припомнить себе, что этот кретин — предатель, однажды бросивший его в абсолютном одиночестве в тоннеле, давящем серыми бетонными стенами на и без того битое-перебитое доверие к окружающим, под самокруткой, от которой сознание колышется на тёплых волнах, и кончиками пальцев, потирающими подвздошную кость и недвусмысленно цепляющими резинку штанов, он кажется вполне себе сносным и менее раздражающим со всеми своими гениальными вариациями «скрипучего такси», вздохами о бесконечных зазнобах и фразочками из разряда «как сообщить, что я похотливый кобель в первую минуту знакомства». В последнем, конечно, с ним может посоперничать Хуан, и тогда, возможно, Вселенная таки решит схлопнуться. «Моя сторона — это я сам», — однажды уверенно заявил пилигрим Райнеру, удостоившись укоризненного взгляда и короткой ворчливой реплики про «нелюбовь к одиночеству». И соврал на все двести с лишним процентов, потому что проклятый старик необъяснимым образом что-то накрутил-навертел с шестерёнками в его внутренних механизмах и врубил на полную утерянную и заблокированную функцию потребности в ком-либо. — Хакон?.. — неловко обращается Эйден, а юркие пальцы переползают на его бедро, и от щекотно-острых касаний он начинает таять прозрачной льдинкой под жгучим летним солнцем. — А… Ну… Ну, у нас там… Было что-то этой ночью? Я ни черта не помню, если честно. — Малыш, прости, но ты был просто в кашу, а я из уважения к себе же не могу трахать бессознательное тело, — старший делает долгую затяжку, а потом прислоняет самокрутку ко рту парнишки. — А что, хотелось? — лукаво прибавляет он, и щёки Эйдена едва ли не мгновенно покрываются премилым румянцем. — Не знаю, — пилигрим сквозь полувозбуждение выдыхает сизый дым и свою маленькую ложь. — Возможно. У меня всё в тумане с того момента, как мы вышли из «Рыбьего глаза». Но да… Да, я хотел бы. — Я бы себе не простил, забудь ты свой первый раз, — Хакон добивает самокрутку до конца и прислоняется лбом к плечу Эйдена, ощущая, как его потихоньку разматывает в сторону ленивой неги и повышенного уровня тактильности. — Не думаю, — пилигрим опускает ладони на его спину, проглаживая по лопаткам, несмело подаётся вперёд и на выдохе выдаёт: — Это не был бы мой первый раз. — Что? — старший удивлённо приподнимает голову, ловя хитроватый взгляд серых глаз. — Ты спрашивал о девушке, — отвечает Эйден, вплетая пальцы в густые волосы Хакона, разбавленные серебряными нитями, а у того от любопытства зудит в штанах и столь яро на языке, что просто выворачивает и несдержанно рвётся наружу недвусмысленное и до смеха понятное. — Подловил меня. Парень? — Да. — Расскажи, — летит вдогонку очень тихо, впечатываясь горячими губами в губы и сливаясь с коротким стоном. Хакон неторопливо выцеловывает щеку и подбородок Эйдена, задевая косой и побелевший от времени шрам, прикусывает кожу чуть ниже линии челюсти и ведёт кончиком языка по острому кадыку, подмечая, как он ходит вверх-вниз, когда парнишка сглатывает и задерживает дыхание. — Расскажи. Ты встретил его, пока путешествовал? — В одном… из поселений, — пилигрим откидывает голову, подставляя доверчиво открытую шею под неспешные касания и рык сквозь сцепленные зубы, вибрирующий горячечным возбуждением. — Я помог ему отбиться от заражённых… в лесу, а он… — Продолжай, — приказывает Хакон, комкает меж пальцев тонкую растянутую футболку и ведёт ладонями по спине, прощупывая позвонки. А потом рывком затаскивает парнишку к себе, усаживая на бёдра, обхватывает крепко за талию и сжимает едва ли не до хруста в рёбрах. — Это было… никак, что ли, — пропускает усмешку Эйден, облизывая шершавые губы, — и слишком быстро. Мы забрались на чердак, подальше от посторонних… Он первый начал раздевать меня, — пилигрим притирается промежностью сквозь ткань одежды, — мы целовались и… Блядь. — Тише, — Хакон распускает завязки на его спортивных брюках, ослабляет пояс и запускает ладонь под бельё, обхватывая пальцами вставший и чуть липкий от предэякулята член. — Говори. — Я… Я был сверху. — О-о, — тянет старший, про себя удовлетворённо подмечая, как положительно влияет травка на говорливость парнишки. — Мне стоит ожидать поползновений и в свою сторону? — А что, хочется ожидать? — не упускает случая метнуть вопрос Эйден, а взамен получает сощуренные хитрые глаза, окаймлённые тонкой паутинкой морщинок, и многозначительную молчаливую ухмылку. — Н-наверное, нам стоило тогда лучше подготовиться, — он вздрагивает и прикрывает веки, ощущая медленные дразнящие ласки между ног и влажные губы на своих ключицах. Цепляется за Хакона, прогибается в пояснице, толкаясь поджавшейся мошонкой, и получает сочный укус в плечо. — Чёрт. Чуть больше привыкнуть друг к другу… Хакон, мать твою… — Я так сорвусь, малыш, — ухмыляется старший и отрисовывает языком узор вокруг алеюющей отметины. Трётся щетинистым подбородком о шею и продолжает водить умелыми пальцами по члену, потирая уздечку и прижимая под головкой. — Может, я этого и добиваюсь? — с придыханием произносит парнишка, цепляя сереющей бездонностью глаз и неприкрытым желанием, от которого спирает в области солнечного сплетения и лупит тревожным колоколом по ушам. — Тебя, а не нелепое подростковое воспоминание. — Ты накурен. — Как и ты, — парирует пилигрим и хаотично покрывает лицо старшего поцелуями. — Стань вновь подлецом и выполни угрозу. Раскладывать Эйдена прямо на полу — это в высшей степени грубо и совершенно не в манере джентльменской версии Хакона, которого сейчас просто тащит и мёдом размазывает по дёснам — в сотню раз хлеще, чем от подозрительной «ромашки», — едва парнишка лезет ему под одежду и тычется губами в висок. И он легко подхватывает пилигрима, словно тот не весит и фунта, роняет на скрипучую кровать и устраивается между ног. Стаскивает с него мешающую футболку, с глухим рычанием швыряя её на пол, а следом и брюки вместе с бельём, оголяя крепкие бёдра и упругую задницу. Шарит руками по груди, задевая отвердевшие соски, и забегает на шею, чтобы сжать её под самым подбородком и сполна прочувствовать, как ускоряется под пальцами пульс, как пьяняще гулко отбивает сердце свой ритм, и с головой свалиться в этот дурманящий разум шум, слиться ощущениями от касаний и где-то в середине точно сойти с ума. Потому что его Эйден, растрёпанный, лежащий в ожидании на скомканной постели, необычайно податлив, притягателен до паники и тянущей боли в заполненных до упора яйцах. И Хакон — заторможенный то ли от возбуждения, то ли от дури, — дрожащими пальцами избавляет себя от одежды, а потом нервно выискивает в ящике под кроватью нужный ему тюбик и презервативы: если с последним в Вилледоре туго (и баснословно дорого), то смазку местные умельцы научились делать давно — ни один апокалипсис не выбьет из человека желание трахаться с комфортом. — Перевернись на живот, — произносит он, густо смазывает пальцы и, дождавшись, пока парнишка послушно выполнит указание, приставляет мокрые подушечки к сжатому входу. Неторопливо водит вокруг, параллельно разминая второй рукой ягодицы и крестец, проталкивает первую костяшку: бережно, давая парнишке, сипло стонущему в подушку витиеватые ругательства и его имя, привыкнуть и расслабиться. Хакон вслушивается в звук его рваного дыхания, сладким сиропом текущего в уши, вылизывает языком шрамы на плечах, словно надеется нежностью стереть въевшиеся в кожу отметки с карты жизни, и зарывается носом в волосы Эйдена, втягивая ноздрями ставший уже родным запах. — Хакон, прошу, — вымаливает пилигрим слабым голосом, когда два пальца уже свободно двигаются в нём, и рубит все сдерживающие цепи, отсекает терпение и сдержанность под самый корень и втаптывает самообладание в раскрошенный асфальт до такой степени, что старший едва успевает раскатать резинку по стволу, прежде чем срывается. Эйден вздрагивает и сдавленно шипит, мгновенно зажимаясь, и, возможно, Хакон слишком торопится, толкаясь в него, но вид парнишки: спрятавшего раскрасневшеее лицо в сгиб локтя, с липкой от смазки и пота внутренней стороной бёдер и искусанным загривком, кипятит и вываривает кровь в густой клейстер, забивающий вены. Он замирает неподвижно, ощущая, как Эйден сдавливает его член, чуть приподнимает пилигрима за таз и крепко придерживает за талию одной рукой, а второй ведёт по его рельефному животу к паху, приглаживая жёсткие тёмные волосы. — Долго думать будешь? — парнишка изворачивается, бросает из-за плеча фирменный колючий взгляд и сам подмахивает бёдрами, с упорством насаживаясь до конца. Наверное, так Хакону и надо. Плавиться и растекаться с каждым медленным и растянутым движением тазом, дышать большими глотками и хватать на лету стоны Эйдена: болезненно нехорошие, обрывистые и на грани с удовольствием, когда старший точно проезжается головкой по простате. Исследовать каждый уголок его мускулистого молодого тела — языком и пальцами, — наблюдать, зажевав собственную губу, как он елозит грудью по кровати и весь такой узкий и мокрый от смазки внутри принимает в себя член. Затягивает тугими мышцами по самые яйца, и Хакона едва ли не шарашит током и окунает с головой в наслаждение, потому что с Эйденом всплывает то чувственное и настоящее, отличимое от секса в ночлёжках баров и тёмных закутках — лишь бы спустить на живот очередной пассии-однодневке и получить разрядку. — Малыш… — мурлычет он прямо в ухо, двигая бёдрами — плавно и гибко — и попадая точно в цель, а пилигрим отзывается дрожью и глухими стонами, цепляет его вспотевшими руками и тянется розовеющими искусанными губами, выпрашивая поцелуй. Выпрашивая горячий рот на своём члене и умелый язык, ритмично ласкающий головку и с дотошностью обводящий каждую выпирающую и пульсирующую венку — потому что Хакон так несдержанно умудряется кончить первым, остро вцепившись зубами в плечо Эйдена. «Почему вдруг я?» Хакон сам не понимает — почему. И не сможет ответить на вопрос, по какой причине этот посторонний, явившийся из-за стен и играющий в догонялки со смертью парнишка поддевает его душонку стальными крюками, и она тянется, скребётся когтями, пытаясь вырваться наружу к нему, пока её заталкивают поглубже в желании утихомирить. Понимает лишь одно: в серых глазах Эйдена, среди узорных трещинок, непокорный штормящий океан, манящий и долгожданный. А Хакону так необходимо туда, где волны жадно лижут мелкий белёсый песок, тащат его на глубину, а взамен вымывают цветные камушки и пятнистые ракушки, чтобы во время отлива вновь украсть свои бесценные дары. Туда, где небо сливается своей лазурью с прозрачной водой — хотя бы ради того, чтобы наконец-то сделать с Эйденом всё, что тот томно нашептал ему в пьяном бреду и даже больше; разрешить безрассудному парнишке сотворить с ним самим любую запрятанную под смущением фантазию, а после расцеловать до ярких отметин и залюбить загоревшее тело: лишь бы чувствовалось огнём и жизнью в груди, солью на шершавых губах, вязко и влажно, стекая смазкой и семенем между ног. «Потому что ты». «Потому что без тебя не будет смысла и цели, щенок».