CULVER

Грудь обжигает такой сильной болью, что Гермиона слышит треск крошащихся зубов и давится кровью. Она умирает? Нет. Она точно умрет. Прямо сейчас. Здесь. В одиночестве. И самое главное, как? Не в пылу битвы, яростно сражаясь с Пожирателями; не от убийственного заклятия, защищая своих друзей; и даже не от старости, уткнувшись носом в мягкую шерстку Живоглота, а по глупой случайности — такие вещи еще называют судьбой. Кто мог знать, что именно это место под ногами, покрытое наледью от атаки дементоров, будет настолько скользким, что она споткнется и упадет прямиком на обломок острого шпиля когда-то красивой башни Хогвартса, теперь одиноко валяющейся у ног развалиной и покрытой брызгами ее крови. Палочка выпадает из слабых пальцев. Дыхания почти нет, все тело бьется в предсмертной конвульсии от потери крови и невозможности вдохнуть, а в глазах пелена из слез, и где-то на фоне битвы Гермиона слышит, как к ней кто-то идет, громко шаркая ногами и истерически смеясь. «Теперь я точно умру. Совсем-совсем умру. Навсегда», — мелькает в голове у Гермионы. Грустная усмешка застывает на губах. — Грязнокровка, ах, я искала тебя, — мерзкий хохот доносится сквозь ультразвук в ушах. — Какое счастье встретить тебя именно здесь. Я даже не буду помогать тебе умирать. — Рот Пожирательницы некрасиво кривится, и Гермиона видит гниль вместо зубов. В глазах двоится. — Ты сдохнешь, как поганая магла, как грязь, которой ты покрыта изнутри, мелкая… Договорить Беллатриса не успевает. Все, что Гермиона слышит перед потерей сознания: треск аппарации, тихое «Диффиндо» и пустота после. Гермиона не дышит.

***

— … награжден орденом Мерлина, представляешь? Он убил тридцать восемь Пожирателей, помог уничтожить крестраж в виде Нагайны и спас героиню войны от смерти. Макгонагалл лично поручилась за него, — читает вслух Рон и откладывает выпуск «Пророка» в сторону. В его глазах плещется восхищение от прочитанного, будто Уизли выиграл кубок школы по квиддичу. Гермиону тошнит от вида алых щек и темных веснушек Рона, но больше от его голоса, воспроизводящего это. Бессмыслица какая-то, ей-Богу. Да Уизли говорит о нем с таким жаром, будто он — второе пришествие Мерлина на белый свет. Не иначе. Этого не может быть. Грейнджер думает, что перед ней раскинулась параллельная вселенная. Возможно Гермиона уже умерла, и это ее личный ад. Потому что он точно не мог помогать. Не стал бы. Не марал свои длинные аристократичные пальцы об обычных людей. Он бы, скорее, воткнул этот проклятый шпиль еще глубже Гермионе в легкие, затем прокрутил, удостоверившись, что она насажена на него предельно, как мясо на шампур, и танцевал с Беллатрисой танец на ее костях после, но точно не… — Он спасал детей от Круциатуса, пока Кэрроу неистовствовали в Хогвартсе. Он спас Лаванду от Сивого, поставлял еду и воду, а еще он… — Стоп, — тихий вздох, — хватит. Прошу вас, мальчики. Гермиона устало поднимает перевязанную ладонь вверх, призывая замолчать уже заговорившего Гарри. Она — наблюдательная ведьма, всегда ею была, и не увидеть чистоту намерений там, где ее попросту нет, она бы не смогла. Она не хочет слышать это сейчас, когда они защищают его, когда он спас Гермиону и убил Беллатрису. Мерлин, он убил ее. Убил эту психованную суку. Убил еще много людей, защищая школу, убил гребаную змею мечом Годрика! Слизеринец мечом, блять, Годрика Гриффиндора! Гермиона снова хмурится, понимая, что это не меняет того факта, что он убийца. Все они. — Ты должна поблагодарить его, Гермиона. — Тон Рона какой-то неправильный, будто он копирует ее манеру речи, но получается не очень — мало практики. — Он хотел тебя проведать, но газетчики, хм, сама знаешь. «Нет, не знаю», — хочет сказать Гермиона, очнувшись лишь два часа назад с перевязанной грудью и дырой в душе. Вкус победы отдавал на языке железом. — Мы сами только выбраться смогли, а тебя за дверью уже ждет толпа, чтобы ты поведала им историю о крестражах и произошедшем в Малфой-Мэноре. Над Малфоем, кстати, будет суд, — говорит Гарри. — Как Нотт там с тобой вообще оказался? До сих пор не пойму. Удача, не иначе. Если бы не он, ты бы умерла, — и Гарри срывается. — Гермиона, ты понимаешь? Он кладет голову ей на колени, как маленький ребенок, кем ему никогда не давали быть. Мессия, герой, Надежда, но никак не обычный человек с чувствами и желаниями. А она гладит его по волосам и не может сама сдержать слез от неверия в происходящее. Все меняется — и враг станет другом. Поттер хрипло дышит и притягивает ее ближе за ладони, обнимая ими свою голову. Шрамы на их ладонях горят алым, как и клятвы друг другу, данные, когда Рон ушел, — не оставлять друг друга. — Гарри, я здесь. Все закончилось хорошо. Рон тактично смотрит в окно и мнет в пальцах палочку, будто он не должен быть здесь и становиться свидетелем такого интимного момента. Гермиона и Гарри не замечают его. — Я больше глаз с тебя не спущу, — шепчет Поттер куда-то ей в бедро, и Рон глотает собственный вдох от этой картины, чувствуя себя абсолютно лишним. — Я допустил эту… эту оплошность. Нет, самую главную ошибку в жизни. Такого больше не повторится, я обещаю тебе. Рон складывает пальцы в замок и рассматривает безоблачное синее небо. Он уже давно чувствовал перемены: как вернулся к ним в палатку, как увидел не привычный огонь в глазах и мягкие улыбки на лицах, а холодное равнодушие. Уже не будет ничего, что он себе напридумывал, не будет Золотого Трио — он потерял их доверие и назад вряд ли вернет. — Гарри, это была случайность. Честное слово, это все моя неуклюжесть, — Грейнджер дрожит и тянет побледневшее лицо друга к себе ближе, обнимая его за плечи и закрывая глаза. — Я здесь, пожалуйста, не плачь, Гарри. — Маленькая Грейнджер. Гермиона резко вскидывает голову и поднимает подбородок от звука знакомого хриплого голоса рядом. Она даже не услышала, как он вошел в палату, а теперь стоит здесь, без эмоций на лице, как фарфоровая кукла, которую Гермиона так хотела в детстве. И как у него только духу хватило сражаться столь яростно, снаружи будучи таким айсбергом. В тихом омуте… — Нотт. Темно-зеленые глаза следят за ней и Поттером, не отвлекаясь, и Гермионе кажется, что она видит в них искринку смеха, но резко проводит потными ладонями по лицу, размазывая слезы, и эффект момента пропадает. — Гарри, профессор Снейп ждет за дверью, и твоя мать тоже, Уизли. И забери всех репортеров с собой, — говорит Тео и обходит койку по кругу. — Снейп? Он жив? Гермиона морщится от своего же вскрика, однако Нотт не вздрагивает. Стоит все так же, как оловянный солдатик, будто не дышит даже. Будто не живой. И смотрит на нее, не моргает. — Что же… Пожалуй, мы придем вечером. Гарри на прощание еще раз ее крепко обнимает, а Рон неловко машет рукой, оставляя их наедине. Милостивый Мерлин… Лучше бы она осталась в клетке со львами, чем с ним. Пройдет буквально минута их диалога, и Гермиона снова начнет сомневаться в своей адекватности, потому что после разговоров с Теодором Ноттом ей хочется устроить массовый геноцид всего живого в радиусе десяти метров. Настолько он ее выводит из себя. И сейчас она мысленно готовится к перепалке, потирая ноющие виски. — Вижу, у тебя много вопросов, Грейнджер, — Гермиона слышит несвойственное его тону веселье, — могу ответить на все по порядку. Уверен, ты уже припрятала в кармане пять футов пергамента со всеми претензиями. Он улыбается. Улыбается ей. И это так странно, потому что все шесть лет, что они друг друга знают, он улыбался только тогда, когда она от ярости поджимала губы, слушая его с Малфоем оскорбления или приказной тон, а после не-плакала в туалете, потому что Нотт не достоин ее слез. Он вообще ни черта не достоин, даже ее взгляда, поэтому она отворачивается к окну, ведь там такой интересный пейзаж. Краем глаза она все еще видит его улыбку и… напрягается от того еще сильнее. Слизеринец все годы улыбался гриффиндорцам, когда сочился ядом, как гадюка; улыбался девушкам, с которыми потом гулял после отбоя; улыбался учителям и своим соседям по дому; улыбался, когда летал на метле, но никогда — ей. Никогда, только если эта улыбка не являлась верхом его превосходства над ней в споре. А спорили они часто. — Ну же, — садится на стул, на котором сидел Гарри, — я весь внимание, маленькая Грейнджер. У Гермионы чешутся пальцы проклясть его. — Раньше ты называл меня маленькой грязнокровкой, — шипит в ответ и откидывается на спинку кровати, скрестив руки на груди. — О, тебя продолжить так называть? Не знал, что героиня войны — мазохистка. У нее дергается веко. Сукин сын расслаблен, пока она напоминает себе статую. Ее нервы буквально кричат о дискомфорте. Тео снова улыбается, как ангел — какая же красивая улыбка у такого противного человека. Гермиона морщится и упрямо смотрит в окно. Солнце светит прямо ей в глаз, будто не позволяя смотреть куда-либо, кроме Нотта. Ей все же приходится удостоить визитера взглядом. — У меня лишь один вопрос: как ты там оказался? — выделяет каждое слово. — Я уверена, что тебя не было в начале битвы. Честно говоря, мне казалось, — она пытается расслабиться, но у нее получается лишь разжать кулаки, — что ты сбежал к своему папочке. Теодор откидывается на спинку стула и кладет ногу на ногу, опираясь локтями на коленку. Узкие джинсы и черная футболка сидят на нем идеально, мышцы на руках лениво перекатываются под кожей, и Гермиона завороженно смотрит на его белое предплечье без-темной-метки. Наклоняет голову набок, темные кудри с шоколадным отливом закрывают обзор на один глаз. У него появились шрамы. Один самый длинный прорезает бровь, разделяя ее на две части. Родинки мелкими созвездиями рассыпаны по шее и скулам. Он со смешком вздыхает, поправляя непослушную, как у Гарри, шевелюру, и внимательно смотрит на ее белую ночнушку. — Я решал вопросы, — отвечает он, и ей уже хочется его ударить. — Это не ответ, Нотт. — Ты задаешь неправильные вопросы, маленькая Грейнджер, ведь главное не как, а когда. Опоздай я хотя бы на пару секунд — мы бы сейчас не вели такую приятную светскую беседу, — снова смешок, натянутый, как нервы Гермионы. — Я жду благодарности. У Гермионы и так мозги кипят от последних новостей, и она понимает, что не готова к этому разговору. И вряд ли когда-то будет. К Теодору Нотту жизнь никогда ее не подготовит. — Благодарности? Не понимаю о чем ты, — и яд почти капает с ее губ, отзеркаливая такую же скотскую улыбку, как у него; на секунду она сама пугается своих же желчных слов. Боль резко сковывает ее движения, и дыхание замирает. По лицу пробегает дрожь, она чувствует, как ее зубы сжимают губу до боли. Тело пытается отвлечься от того, что происходит с ее грудной клеткой. Она не знает сколько времени прошло, но когда открывает глаза Нотт все еще в палате и все еще на стуле. Солнце уже не светит столь ярко, палата погружена в полумрак. Она устало смотрит на него, понимая, как сильно он изменился, как сильно изменилась она. Они разглядывают друг друга молча, словно это мгновение позволяет им увидеть изменения, произошедшие почти за год. Перед ней уже не мальчишка, что дразнил ее за гнездо на голове и грязную кровь; перед ней молодой мужчина, который спас ей жизнь. А она уже не маленькая грязнокровная заучка — она та, кто разгадал загадки самого страшного волшебника столетия; та, что помогла уничтожить его и, черт возьми, сделает это снова, если понадобится. Все будто с ног на голову переворачивается, и ей это не нравится. Не нравится и то, как сердце сжимается от взгляда на него, а руки потеют. И дыра в груди в этом точно не виновна… — Ты потеряла сознание, — говорит Нотт. — Так почему ты все еще здесь? — она видит стакан с водой на столике рядом и жадно осушает его. — Мы не договорили, — он разминает шею, Гермиона слышит хруст позвонков. — Я сказала уже все, что хотела. До свидания, — она показательно тянется к газете, но Тео вырывает ту из рук и невербально сжигает прямо у нее на глазах. — Прости, что? — он смеется, громко и будто по-настоящему веселится. — Ты, по ходу, не поняла, что имеет под собой долг жизни, а ведь самая умная волшебница поколения, — качает головой в притворном удивлении и тихо цокает языком, — видимо, ошиблись господа. Ой ошиблись. У Гермионы замирает сердце, а кровь превращается в лед. Ей уже плевать на пепел, оседающий на одеяле. Долг жизни это плохо. Очень, блять, плохо. — Меня спасли колдомедики, — неуверенно, тихо, — не ты. — Да что ты? Может мне показать? — он протягивает ей свою палочку, будто издеваясь. — Давай же, посмотри, — она не берет ее, и он теряет терпение. — Ну же! Он протягивает ей свою палочку. Грязнокровке, которую ненавидит, над которой не смеялся разве что по праздникам. Просто кладет в руку и подмигивает. Шрам на его лице особенно заметен ей, и она рассматривает его слишком долго. Гермиона дрожащей ладонью берет в руки чужую силу. Она тяжелее ее собственной палочки, длиннее и толще. Древко будто изгибается, как сорванная ветвь. Грейнджер чувствует приятную тяжесть в руке — палочка слушается, что очень непривычно после непослушного жезла уже покойной Лестрейндж. Она в недоумении смотрит на Нотта и вертит палочку в руках. — Что я должна сделать? — Направь вот сюда, — он показывает пальцем на свой лоб, — и скажи: «Легилименс». Ничего сложного нет. — Не слишком ли это… — Ты что, — он наклоняется к ней ближе, — боишься, что у тебя не получится? Она смотрит на него тяжелым взглядом, а затем делает резкий выпад вперед. — Легилименс, — шипит она и попадает кончиком палочки прямо в его лоб. Гермиона тут же ныряет в белоснежное пространство, но даже не успевает испугаться, потому что тут же видит себя со стороны и пейзажи Хогвартса. Она лежит на камнях бледная, как призрак, в разорванной одежде и торчащим из груди штырем. Рядом тело уже мертвой Пожирательницы с отсеченной головой, и Гермионе от этого хочется выблевать все свои внутренности, но она сдерживается. Вокруг кровь: ее, текущая из пробитого легкого, и Беллатрисы из обрубка на шее. И кровь ничем не отличается: что ее — грязнокровки, что другой — аристократки, — такая же красная и горячая. Ей хочется сказать спасибо Нотту, что он не показал смерть Пожирательницы от начала и до конца. Она бы не выдержала. Грейнджер переводит взгляд от своего, казалось бы, уже мертвого тела, и видит, с какой тоской Нотт смотрит на нее, будто она не лежит, умирая и хрипя, а мешает ему пройти по коридору школы. Он наклоняется к ней, приглаживая волосы, почти ласково, и начинает выписывать незнакомые движения палочкой — Гермиона обязательно узнает, что это за заклинание — бормоча под нос что-то о безрассудных грязнокровках и ее тупых дружках. И вот, он берет ее за плечи и резко снимает со штыря, на ходу накладывая еще кучу заклинаний на рану, открывает маленькую сумку, такую же, как носит она, только из кожи, и вливает в нее зелья, одно за другим: крововосполняющее — минимум десять флаконов, рябиновый отвар, животворящее, укрепляющее — в глазах рябит от скорости того, как быстро он выливает содержимое флаконов в ее синие губы, массируя горло. — Давай, маленькая, дыши, ну же, — Гермиона слышит отчаяние, когда он прижимает ее к своей груди, баюкая, как ребенка, но ни на секунду не прекращая движения палочкой. Она не может поверить в увиденное. Нет, нет, нет. Это не Нотт, которого оскорбляло само ее существование в этом мире. Он не мог сделать для нее такой широкий жест. Или он прекрасный актер, или она слепа, как… И только когда она резко делает вдох, невидящим взглядом смотря ему в лицо и сжимая его пальцы, лежащие поверх раны, он аппарирует с ней в Мунго, кидая мешок с монетами колдомедикам, и тут же оказывается на опушке леса около сторожки Хагрида. Она выныривает из воспоминаний, как из теплого одеяла, и ошарашенно смотрит на него. В ноттовском взгляде так и читается: «Что, не ожидала, Грейнджер?» И ей хочется пищать от волнения и злобы на саму себя, от клокочущего чувства вины, что она не поверила Гарри, не верила, что ее просто спас слизеринец: безвозмездно, как она думала, но теперь… — Ты спас меня. Я верю, — она протягивает палочку обратно, попутно озираясь в поисках собственной, но той нигде нет. Она поднимает голову вверх и смотрит прямо в зеленые глаза напротив. — Зачем? Чтобы я была тебе должна? Она понимает, что плачет, только когда кожу с еще не зажившей царапиной на щеке начинает нещадно щипать. Это нервы, просто нервы. Гермиона со злостью вытирает щеки, но взгляд не отводит. Теодор сжимает пальцы в кулаки и отворачивается первым, смотрит в окно, покусывая губы. — Ты иногда такая идиотка, Грейнджер. Я просто шучу над тобой. Не настолько я ублюдок, чтобы требовать от тебя чего-либо, хотя простое: «Спасибо, что спас меня, Тео», — услышать было бы приятно. Гермиона, кажется, не дышит, недоверчиво округлив глаза. Он шутит? С ней? А не над ней? Ад покрылся льдом, не иначе. — Спасибо, что спас меня, Нотт. Теперь ты можешь оставить меня? Я хочу… — она вскидывает руку в непонятном даже ей самой жесте, — просто дай мне побыть одной. — Ты такая, — он прикрывает глаза рукой, а после устало трет переносицу. — Забей, Грейнджер. Он медленно встает, потирая ладони друг о друга, будто они чешутся, и просто смотрит на нее, кусая нижнюю губу. — Хогвартс нужно помочь восстановить, не задерживайся здесь, — и снова этот приказной тон, что она привыкла слышать весь шестой курс, пока он был префектом. Она невольно улыбается, слыша такие привычные отголоски прошлого, и устало накрывается одеялом с головой. Ей нужно поспать, а после она уже подумает обо всем на свете. Особенно о том, что иногда даже самый ужасный человек способен сотворить добро.