"Но, наконец, настала и для меня весна..."

      На Колыме солнце особенное; оно всегда затянуто лёгкой дымкой облаков и не бывает таким остро-палящим, как на материке*. Здесь, на краю земли, оно греет скупо, как бы вполсилы, даже летом, а сейчас едва начался март. Несколько дней подряд держался тридцатиградусный мороз, и если москвича или ленинградца такая температура всерьёз пугала, то для заключённых Дальстроя, которые за много лет научились распознавать сорока- и пятидесятиградусные морозы (и никогда их не путали) это было добрым знаком. Это значило - ещё одна зима пережита; самое страшное отступило на долгих девять месяцев. И казалось, что само небо, уже не грозно-стальное, как зимой, а приветливое, лазурное, светлое, улыбается и радуется весне вместе с сотнями тысяч лагерников, а скромное северное солнце спешит обласкать своими тонкими лучами тех, кто долгие годы был лишён иной ласки...       ...Молодой заключённый Шевцов, недавно попавший в лагерь Бутугычаг с другого ОЛП как "штрафник", старался не думать о страшных легендах, которые ходили вокруг тех, кто работал с урановой рудой на фабрике. По слухам, месяца хватало, чтобы крепкий человек "сгорел" от ядовитых испарений... А ведь физически работа нетяжелая, четыре часа переворачивать на противнях руду - не то, что по четырнадцать часов долбить мерзлый камень в забоях! Многие доходяги верили, что с такой сменой деятельности окрепнут, а в действительности - стремительно укорачивали свои последние дни. Сам Шевцов мог только надеяться, что ему хватит сил на общих работах, чтобы удержаться от дьявольского соблазна сменить труд на более легкий. Бу-ту-гы-чаг... Казалось, даже само слово оставляет на языке металлический привкус. Звучит как лязг и скрежет какого-то механизма. На Колыму недоучившийся студент-инженер Александр Шевцов попал за любовь к запретному творчеству Осипа Мандельштама на десять лет, из которых уже отсидел полных три. Пытался сочинять и сам в редкую свободную минуту, и свои строки заучивал наизусть. Вот сейчас было воскресенье - законный выходной. Намаявшиеся за неделю лагерники после нехитрого завтрака отсыпа́лись, сколько это было возможно, до обеда, а он, Шевцов, вышел из барака. Хотелось поговорить с другом, а это было возможно только там, где никто не мог подслушать. Двадцативосьмилетнего Шевцова сразу взял под свою опеку сорокапятилетний Сергей Петрович Гордеев, до ареста - крупный специалист в области агрономии, внешне, однако, больше напоминавший не профессора, а купца времён Островского. Иногда к их компании присоединялся меланхоличный армянин Мелик Алквиен, искусствовед, большой ценитель живописи Тициана.       У стены барака находилось сбитое из бревен подобие скамьи, где можно было присесть, но старший товарищ предложил: - Пройдемся? - и Шевцов не стал отказываться. Вытащил из кармана самокрутку, зажёг, втянул в себя плотный махорочный дым. Прошли они пару кругов вдоль бараков, пока Гордеев заговорил. Чувствовалось, что он долго не решался затронуть острую тему: - Ты слышал? Федька вчера в санчасти помер... - Да... - тоскливо протянул Александр, уставившись вперёд, на серые сопки. - А тебе, насколько я помню, и тридцати нет? - спросил Сергей Петрович. - Двадцать восемь, - немного удивлённо ответил Шевцов. - А что? - Умер Федя, многие до него, ещё многие, быть может, и после, но самое главное запомни, - Гордеев понизил голос до шёпота, дёрнул Александра за рукав, чтобы тот нагнулся, и проговорил: - Самое важное сейчас - пережить Сталина. Не может быть, чтобы Гуталинщик** второй человеческий срок отжил, когда-нибудь и ему конец настанет, и этот день станет днём освобождения! Земля содрогнется от всеобщего ликования! Если сдохнет упырь, тогда есть у нас, зеков, шанс вернуться на материк и дожить, сколько Богом отведено, по-человечески! Чтоб знали, где могила твоя, чтоб не валяться в общей яме под номерным колышком на краю света! И ты, Саша, если хочешь встретить этот день, держись, не цепляйся за фабрику, гиблое там место. - Да я и не цепляюсь, наоборот, - сказал молодой человек. - Но только понимаю, что от нас многое не зависит. Живём одним днём. Сегодня мне не сказали: "Заключённый Шевцов! Переводишься приказом таким-то на такой-то участок" - и слава Богу! Вот сейчас я стою, дышу, смотрю на голубое небо, и понимаю, что эта самая минута, своя, неказенная - и есть жизнь... Подальше только от вохры и от оперов держаться. Ещё повезло, что блатарей в Бутугычаге нет! А так - что загадывать, сегодня есть, а завтра, как Федька, упал на камни и не поднялся. - Правильный у тебя настрой, с таким доживешь до отлёта на материк. Только помни: как ни станут вербовать на фабрику, золотые горы сулить - стой насмерть! Ты же инженер, неужели другой работы не сыщется, теоретической? И здесь придурки*** есть! Главное, к начальнику хорошему попасть, который продвинет специалиста. Эх, вот помню Полякова в Тайшете... Это не начальник лагеря, а отец родной был нам. - Был?.. - уцепился Шевцов за безжалостное слово. - А что с ним стало? - Сняли, - кратко ответил Сергей Петрович. - Не может человек с сердцем стоять над другими и помыкать.