Государевы люди

— Да ты, пёсий сын, веником, что ли, как след замахнуться не можешь?! Гладишь им по спине, будто кошку… Демьян, державший в руке берёзовый веник, затрясся, встретившись взглядом с приподнявшим на лавке голову Малютой. Фёдор, наслаждавшийся горячим банным паром на своей полке, тоже взглянул на обоих, и в его серых глазах блеснули смешинки. — Отвечай, когда спрашиваю, язык проглотил?! Чего веником по спине еле мажешь, силы, что ль, в руках не осталось? Как женился, так всё в Фимку ушло? Демьян, всё ещё дрожа (не боялся он, хоть и будучи холопом, дерзить простым опричникам, пусть и вольным, но боялся с самой первой встречи Малюту Скуратова), сглотнул, облизнул влажные от пара и пота губы и внезапно громко выпалил: — Батюшка Григорий Лукьяныч, не вели казнить, сила-то в руках есть, а ударить как след и боюсь! Вот как посильнее ударю, а ты меня возьмёшь и сказнишь! Замер на миг Малюта, приподнявшись на руках да будто решая, прогневаться всерьёз али рассмеяться. Замер и Фёдор, погасли искорки смеха в его глазах — никак снова придётся сейчас Демьяна отмаливать… Не пришлось. Расхохотался Скуратов в голос, рукой махнул. — Ну тебя к дьяволу, уморишь насмерть… вот дурак как есть, что с дурака возьмёшь, и за что тебя Федька держит… Вон пошёл! — Батюшка… — снова начал Демьян — и попятился, когда приподнялся Малюта сильнее. — Вон, говорю, пошёл! Толку от такого банщика как с козла молока! Уж лучше пусть Федька меня попарит… — Демьян, — и Басманов голос подал. — После волосы мне отваром ромашковым ополоснёшь да расчешешь. Всё как обычно. — Слушаюсь, Григорий Лукьяныч… слушаюсь, Фёдор Лексеич… Демьян поспешно, пятясь, поклонился — из-за наготы это смотрелось вовсе смешно — и выскользнул за дверь в предбанник. — Федька, бери веник, ты-то ударить не боишься? Аль и впрямь каков холоп, таков и хозяин? Ухмыльнулся широко и с лукавством Фёдор, отбросил с лица влажные русые волосы, встал со своей полки. — Не боюсь, Григорий Лукьяныч, коли сам велишь, так чего же бояться? А Демьяна за то держу, что верен он мне да ходит за мной хорошо… — Ходит хорошо… Вот то-то и ходит, как девка сенная, что косы заплетать умеет, а силы в руках — только веретено крутить! Бери, бери веник, да попарь как следует, да квасу на камни плесни, чтоб дух добрый был… — Григорий Лукьяныч, в отваре веник для духу не омочить ли? В мяте, али в ладане росном, я-то Демьяна всегда так прошу… — В мяте… Ну точно как баба — лишь бы запах посильнее! А в ладане — это что ж, как после всенощной от нас нести будет? — Чего ж как после всенощной, Григорий Лукьяныч? Как мятой да росным ладаном попаришься, так дух добрый, не хуже, чем от квасу на камни… И на тех службах, на коих государь быть изволит, не росный ладан пользуют, а какой надо, церковный. А что и бабы так парятся, так нешто сие плохо? И не узнает ведь никто. — Ладно уж, давай. Хоть мятой, хоть ладаном, когда дух добрый — оно и хорошо… Пусть как от баб несёт. Не беда. Фёдором, в отличие от Демьяна, Малюта доволен остался — пошутил даже, что недаром, видать, учит кнут палачевский держать, вот и с веником банным рука не дрожит. Сам потом Басманова другим веником от души отходил — а после сел на лавку, вздохнул глубоко и довольно, откинувшись взмокшим затылком к влажным брёвнам стены, расставил широко длинные мускулистые ноги и кивнул: — Иди, Федька, сюда… Понял Басманов, опустился между ног малютиных на колени, провёл ладонями по бёдрам снизу вверх — поглаживая, лаская, сжимая слегка, с наслаждением влажную кожу да крепкие мышцы под руками ощущая. Опустил голову к паху, к мокрым рыжим завиткам и поднявшему красное навершие уду, тоже вздохнул глубоко — что ни говори, а сразу после бани, да ежели, как сегодня, мятой и росным ладаном овеять, дух особливо приятный… Коснулся головки языком, приласкал губами, вобрал медленно в рот — глубоко, расслабляя горло, позволяя на всю длину проникнуть во влажное тепло. Обвести языком, сглотнуть, начать двигать головой, лаская ртом от верха до основания… Какое-то время только шумно дышал Скуратов, пальцами мокрые русые кудри Фёдора перебирая, загривок да за ушами почёсывая. Затем пошевелился чуть, отстраняясь, взял за плечо, потянул вверх. — Иди сюда… садись… И сейчас не понять нельзя. Улыбнулся Басманов, запрокинув лицо, облизнул напоказ припухшие губы, поднялся послушно на ноги и забрался к Малюте на колени верхом. Поёрзал, примеряясь, прикусил губу, зная, что лёгкая боль неизбежно последует… — Погодь, Федька… Готовить, что ль, тебя? — прошлись пальцы Скуратова по ложбинке между ягодиц, погладили колечко мышц, чуть вмялись внутрь. — Слюной? Аль, может, раствором мыльным? — Не надо, Григорий Лукьяныч, — ответил Фёдор — и сам почувствовал, как сладкая дрожь предвкушения удовольствия и боли вдоль хребта прошла. — Мокро внутри… осторожно я… и тебя-то как следует облизал, ну, больнее чуть будет — так стерплю… — Ну, терпи, — усмехнулся Малюта, мелькнуло в глазах его то, что обычно мелькало, когда Фёдор на рубцы на спине надавить просил. — Не порвись только… Взял Басманова крепко обеими руками за плечи да сам вниз потянул, насадиться помогая. Прижался ртом ко рту, стон невольный ловя, не давая вновь губу закусить; погладил по плечам, по рукам до локтей, по спине ладонями на ягодицы скользнул. — Вот так… до конца давай, Федька… а у меня, слышь, подарочек для тебя есть… — Какой… — двинул Малюта резко бёдрами вверх, и вновь застонать Фёдору пришлось, — какой подарочек… Григорий Лукьяныч?.. — Масло заморское… цветами пахнет. лавандой, вот… Дух любишь, чтоб хороший?.. — крепче сжав ягодицы Фёдора, наклонил Малюта голову, зарылся лицом в его волосы, втянул ртом тонкую кожу на шее, мазнув влажной бородой. — От тебя и так… дух как от девки… девок-то мне каких попало не надобно, а вот ты… Но раз любишь такое, будешь, что ль, масло то пользовать… Повёл бёдрами по кругу — и снова Фёдор стоном захлебнулся. И сквозь боль да наслаждение, да пульсацию горячую в заду, да молнии сладкие вдоль хребта вновь благодарностью в сердце плеснуло. Был у него когда-то масел заморских целый ларец — всё новыми и новыми государь Иван Васильевич одаривал, Басманова уж и удивлять, и радовать те подарки почти перестали, — пользовал он их даже не токмо как притирания благовонные, а и с той же целью, с коей нынче мазь степанидину пользует, чтоб полюбовнику в тело войти легче было. А теперь и единому пузырьку, да чтоб мазнуть разве что за ушами по капельке, и то не кажный день, будет рад так, как не был рад и всему тому ларцу… — Спасибо… — обхватил Малюту крепче, прижался всем телом, сам двинул бёдрами, до упора насаживаясь, — спасибо, Григорий Лукьяныч… — Не токмо мне спасибо… Матрёна Ивановна присоветовала… подарок тебе сделать… Ты говори хоть, коль надо чего! А то хотелки у тебя порой чисто бабские, поди угадай… как с маслом-то этим… совсем уж баловать не буду, но коль хочешь чего шибко… коль надо… порадую… Любил прежде Фёдор, когда дарил ему подарки богатые царь. Думал — и государева казна, чай, не оскудеет, и мне не задаром хоть срам на всю Русь терпеть. Порой и просил чего — хотя чаще всё же царь сам одаривал, не жалел он на полюбовника денег, а не пожалел, сердцем остыв, и его самого. Кабы не заступился тогда Малюта… — Ничего не надо… Григорий Лукьяныч… — сквозь стон выдохнул, от сердца; не соврал, не в доверие втереться решил — правду молвил. — И так… по гроб благодарен… всё есть… — Ну, иди сюда, иди… Снова закрыл Малюта Фёдору поцелуем рот, тело руками до синяков сжал — да вновь с силой бёдрами двинул, глубоко внутрь вонзаясь.