Государевы люди

Очень плохо палачам по ночам, Если снятся палачи палачам. (Александр Галич «Плясовая палачей»)

Горят факелы смоляные вкруг площади, вкруг места лобного. Горят, чадят; душно от них, воздуху не хватает, а и свет от пламени жаркого будто в аду… Тащат Фёдора Басманова, с руками, за спиной связанными, на помост. Глянул по обе стороны — Пахом тащит да Дунька его, тоже отчего-то не в бабьем наряде, как полагается, а в красной рубахе палачевской да в фартуке кожаном. — Чего дивишься, Федька? — ухмыляется Дунька, зубы скалит; не так она прежде с Фёдором, Пахому её сосватавшим, разговаривала, да нынче иначе всё — будто и впрямь в аду они. — Ты летник женский надевал, так нешто мне мужскую рубаху надеть невмочь? Ноне всё на Руси Святой с ног на голову перевернулось, всё вверх тормашками… — Вверх тормашками! Вверх тормашками! — подхватывают радостно шуты да скоморохи, скачут вокруг, будто черти, хохочут, бубенцами на колпаках разноцветных звенят, колесом ходят. — Вся Русь вверх тормашками! И толпа вокруг хохочет, кажется. И втаскивают Пахом с Дунькой Басманова на помост, а на помосте Малюта Скуратов уж поджидает, и кол толстый подле него, обтёсанный, для Фёдора подготовленный… Ухмыляется Малюта. Руки довольно потирает. — Не было ведь у нас с тобой уговору, Федька, чтоб смерть лёгкую я тебе даровал? То-то, что не было. Вот и скруглил я кончик кола, и маслицем смазал, как в землях турецких делают… долго тебе, Федька, на колу этом мучиться, а после — отправишься к батюшке своему, то-то Алёшка тебя в аду заждался… Оборачивается Фёдор туда, где должен помост высокий находиться, с коего царь обычно на казни глядит. Может, удастся ещё — умолить, убедить, что невиновен?.. Смотрит — а на помосте, на троне царском, не государь Иван Васильевич восседает, а Мария Скуратова-Годунова. Да добро бы хоть в наряде царицыном, а то — Господи, благослови, срам-то невиданный! — в шапке Мономаховой да бармах царских, и посох в руке, с коим обычно Иван Васильевич хаживал. Не одна Дунька нынче в одёже мужской, но Дуньку-то в палачихи ещё ладно, а вот чтоб на женщину — да Мономахову шапку… — Вверх тормашками! — шуты да скоморохи вопят. — Вся Русь вверх тормашками! А близ царского трона, у Марии за левым плечом, князь Курлятев стоит. Склоняется к ней, шепчет вроде — да так, что Фёдору и на лобном месте слышно. — Ничего, матушка, свыкнешься… вон в землях аглицких царь-девица правит, так нешто ты не сдюжишь… Усмехается довольно Мария, даёт Курлятеву руку себе поцеловать. А после — берёт царский посох, да стукает им оземь, да приподнимают Пахом с Дунькой Фёдора, чтоб помочь Малюте на кол его насадить… — Федька! Федька, чего орёшь дурниной?! Свет слабый — как на площади страшной, на месте лобном. И склоняется к Фёдору лицо Малюты Скуратова, рыжей бородой окаймлённое, и держит его Малюта за плечи, а кол, видно, Пахом с Дунькой направляют… — Малюта… Малюта, пусти… не надо, не надо, не хочу… не так… Хотел уже Фёдор сказать, что к любой смерти готов, только не на колу, да ещё и так обтёсанном, чтоб несколько дней кряду мучиться. Но — отстранился вдруг Скуратов, и будничным, изумлённым голосом спросил: — Да ты, Федька, грибов, что ли, поганых съел? Опять к колдуну какому шастать повадился? Или Демьяшка, собачий сын, накормил? Вот я его завтра попытаю… Вздрогнул Фёдор — и осознал всё, рассеялся окончательно морок сонный. Нет никакой площади, и нет палачей, и Малюта — давно не тот Малюта, что казнить его был должен, а полюбовник ему да покровитель. И заночевали они нынче, после бани, вдвоём в фёдоровой избе, Демьяна к Фимке отправив; и надо же было такому статься, чтоб именно в эту ночь вновь Фёдору кошмар приснился… Колотится сердце после сна поганого глухими тяжёлыми ударами в груди. И мокрый весь от пота — рубаху хоть отжимай. В рубахах-то оба и легли; нынче только задрал их Малюта, чтобы Фёдора перед сном взять… — Григорий Лукьяныч… — всхлипнул Басманов, сам того от себя не ожидая, потянулся Скуратова за шею обнять. — Григорий Лукьяныч, прости… — Прощать-то за что? — усмехнулся Малюта, да тут же нахмурился, коснулся ладонью фёдорова лба. — Вспотел весь, а горячки нет… Не хворь ли какая? За Степанидой пошлю… нет, не за ней, за лекарем немецким, ему и царь верит… — Григорий Лукьяныч, не надо лекаря, никого не надо… — притянул Фёдор Малюту ближе, побуждая на себя лечь. — Сон мне дурной приснился. Прости. — Сон… Что снилось-то? Да погоди ты, Федька, лягу сейчас. Снимай рубаху, мокрая вся. Квасу тебе налить? — Григорий Лукьяныч, да я сам могу… — Да лежи уж. Я не гордый, мне и на допросах опальникам напиться поднести доводится, так нешто тебе не поднесу? Нацедил Малюта в кружку квасу, заставил Фёдора выпить. Обтёр Басманова его же рубахой. — Про что сон, рассказывай? — Да… — смутился Фёдор, отвёл на миг взгляд, — будто казнить ты меня сбираешься заместо Курлятева, а на казнь Пахом с его Дунькой ведут, а на месте государя дочка твоя Марья Григорьевна в шапке Мономаха сидит, и Курлятев живой у неё за плечом, как ближник верный… — Вот дичь-то, — хмыкнул Малюта, присел на край постели. — Точно грибов поганых не ел? Добром лучше сознавайся… — Да не ел, как перед Христом-Богом, Григорий Лукьяныч, — не выдержал Фёдор, засмеялся, поймал крест свой серебряный, на шёлковом шнурке висящий, к губам прижал. — Просто… снится мне порой всякая муть после казней… Вновь нахмурился Малюта. — Часто снится? — Да не шибко. Демьян тоже будит, когда я во сне кричать начинаю. Григорий Лукьяныч… ляжешь со мной снова, а?.. Да сними тоже рубаху, телом к телу хочу… — Срамник, — усмехнулся Малюта, но всё же рубаху через голову стянул, лёг обратно в постель, привлёк Фёдора к себе, головой на широкую грудь — белую, незагорелую, поросшую густым рыжим волосом. — Иные верят, что бесы сны дурные насылают… А лекари немецкие говорят — это разум вспоминает, что за день с тобою случилось, да будто сквозь кривое стекло искажает. Поди, немчинам-то и виднее… — Вестимо, так, — согласился Фёдор, вздохнул, щекой о грудь Малюты потёрся. — Прежде-то чаще я сам государя от снов дурных будил… когда в покоях его ночевал… — Государь наш Иван Васильевич добер больно да жалостлив, об изменниках своих всё печалится, — погладил Малюта Фёдора по спине, запутал пальцы в кудрях на затылке. — А тебе-то чего? Мы свою службу по государеву велению справляем, нам печалиться да задумываться не о чем. Али ты, Федька, недоволен чем? — Всем я доволен, Григорий Лукьяныч, — заглянул Фёдор Малюте в лицо, по груди ладонью погладил. — А тебе сны поганые нешто вовсе не снились никогда? — Снились, было дело, — вновь усмехнулся Малюта, вроде призадумался чуть. — После свадьбы по первости снилось, будто сватаюсь я к Матрёне своей, а она из терема-то в горницу спускается да смеётся мне в лицо: не пойду, говорит, за тебя, шляхтич рыжий, с самого начала я над тобой насмехалась, нешто и впрямь верил, что полюблю? Просыпаюсь, думаю: фу ты, дьявол, да ведь жена она мне уже, и ни в жизнь не посмеялась бы так… Улыбнулся Фёдор невольно. — А про казни сны дурные не снились? — И про казни снились. По первости-то нет, а теперь порой и случается… Нечасто, а всё же. По сей день, бывает, снятся. — Тоже… — помедлил Басманов, — тоже, как мне, — что не ты казнишь, а тебя? — Да уж такого-то вовек не снилось, — глянул на него Малюта будто удивлённо даже. — С чего бы? Верен я государю, и он о том ведает… Иной бы кто, помимо тебя, мне сказал, что снится ему, как казнят, так порешил бы я, что изменник он тайный, потому такое и снится. А про тебя-то уж знаю, что измены да крамолы за тобой нет, а потому, — поцеловал Фёдора коротко и крепко в губы, будто следующие свои слова поцелуем этим смягчая, — скажу только, что дурак. Казнили изменника, да и позабудь ты о нём сразу, государь заупокойную, вестимо, закажет, а тебе чего думать? А уж Курлятева мучениям ты и сам был рад, и не спорь. — Да чего тут спорить, рад, конечно, — вздохнул Фёдор, снова голову Малюте на грудь положил. — А что… а что тебе тогда дурное про казни снилось, ежели не то, что мне?.. Хмыкнул Скуратов. Помолчал чуть — вроде как не хотелось ему на сей раз приснившееся пересказывать. — Да снится порой, будто рублю я опальнику голову, а она ни с первого удара не отрубается, ни со второго, а вокруг уже люди смеются, кричат: постарел рыжий пёс, на покой пора, в конуру! А меня стыд берёт, в сторону помоста царского и глянуть боюсь, после проснусь — тьфу, пропасть… Засмеялся негромко Басманов. — Да уж тебе ли, Григорий Лукьяныч, о таком сны видеть? Ты, поди, и семидесяти годков от роду будешь, так любую шею перерубишь с первого удара! — Да уж хорошо бы, чтоб так, — и Малюта засмеялся, крепче Фёдора к себе прижал. — Вот ты мне такое сказал — может, и сниться после этого погань эта перестанет? У Матрёны так было. Просыпаюсь я однажды — не так много времени после свадьбы-то прошло, у батюшки с матушкой моих в доме мы ещё жили, даже опочивален раздельных не было, да и всё едино каждую ночь вместе спали, — а Матрёна спросонья криком кричит, вот прямо как ты сегодня. Я по младости-то лет испугался, подумал грешным делом: нешто понести уже успела да дитя теряет? Не знал ведь даже, что да как, чуть не кинулся людей звать, хорошо, не успел, то-то осрамился бы… А она мне и говорит: Гришенька, крыса мне приснилась! Я ей — что за крыса, какая крыса, нешто ты крыс так боишься, чтоб весь дом криком будить? Ну, она и рассказала, что напугала её как-то крыса здоровая в детстве, так теперь снится порой, да не такая, как въяве была, а с собаку размером. Я говорю: да хоть с медведя, вот пусть явится только твоя крыса, так я возьму саблю, одним ударом её надвое перерублю! Посмеялись вместе, так больше ей с той поры крыса эта поганая и не снилась… Так тебя-то, дурня, как успокоить? Единожды ты делов натворил, так отмолил я тебя у государя, объяснил ему всё как есть. Мудр кормилец наш, Иван Васильевич, вот и поверил… А теперь ты по колдунам, чаю, не ходишь, так чего и бояться? Да и лживого навета не будет — не в тех ты ныне чинах, на моих подручных сроду наветов не было. А коли и будет — изветчику-то тоже допрос учиняют, так живо лжу выявлю, а с тобой уж знаю, как быть: парой ударов кнута обойдёшься, а после и скажу государю, что чист, царь-батюшка наш тоже тебя пожалел бы, коли что, не забыл, видать, прежней службы… Да и не будет того, это я уж так, тебя успокаиваю. На тех, кто мне дорог, наветы лживые чинить да после у меня же на допросе их подтверждать — это уж вовсе смерти лютой надо искать, и Курлятева участь райскою покажется. Снова вздохнул Фёдор, щекой о грудь Малюты потёрся. — Вот ты сказал, Григорий Лукьяныч, так может, и впрямь мне больше дряни-то этой не приснится? — Да уж добро бы, чтоб не приснилось… — А то, говорят, сны и вещими бывают, — промолвил Басманов да вздрогнул невольно. — Федька, ты уже как скоморох: на колу мочало, начинай сначала… Вещие сны — с чего бы им вещими быть, коли, сколько раз я уже тебе повторил, не изменник ты государев? Мало я тебе разъяснил всё, вдругорядь, что ли, надобно? Аль, может, и мне вещий сон снится, что голову я опальнику с одного удара отрубить не могу? — Да я ж не про тебя, Григорий Лукьяныч… — Не про меня он. Может, и про бабу-палачиху сон вещий? И про Марью в Мономаховой шапке? А что, коли баб в палачи можно было бы, так лучше Марьи я наследницы бы и не сыскал… Или у Матрёны про крысу размером с собаку вещий был сон? Чтоб наяву да крыса размером с собаку — это разве что пьяному Ваське Грязному привидится… Или у меня вещий сон, что в сватовстве мне Матрёна отказала? Как он вещим мог быть, коли женаты мы были уже? И Курлятев вон тебе живой приснился, с кола он, что ли, сойдёт да оправится? Засмеялся Фёдор. Со смущением засмеялся, взгляд даже отвёл. — После твоих слов, Григорий Лукьяныч, и впрямь себя дураком чувствую… — Да ладно уж. Среди ночи чего только не помстится… А про вещие сны забудь, дурь это, тоже, видать, колдуны да колдовки какие языками своими погаными мелют, люд православный с толку сбивают. Вот лучше вспомни, что ещё говорят: как от дурного сна проснёшься, на иконы перекреститься надо, чтоб быстрей позабылось всё. Матрёна так говорит, от матери своей слышала, и дочкам нашим рассказала… — И мне так мать-покойница говорила… Каждый раз и крещусь. А всё мысль не покидает: образы-то в избе, а угодники святые всё едино далече, может, и не видать им с небес, чем я тут маюсь… — Может, и не видать, — согласился Малюта. — А коли образы святые не больно в помощь — хочешь, закажу тебе у мастеров немецких часы, из коих кукушка деревянная выскакивает? Может, с кукушкой этой веселее ночевать будет, когда меня подле нет? А? И вновь у Басманова смех вырвался — беспечный неожиданно да весёлый. — Часы с кукушкой… а хочу часы с кукушкой, Григорий Лукьяныч… коли на то твоя ласка… Потянулся за поцелуем. Прильнул всем телом, погладил Скуратова по груди да животу, скользнул рукой вниз, к твердеющему уду. — Григорий Лукьяныч… возьмёшь ли меня нынче ещё разок?.. — Срамник, — усмехнулся Малюта, а сам вновь целует Фёдора, берёт крепко за плечо, переворачивает на живот, коленом бёдра раздвигает. — Возьму… может, хоть уснём оба крепче, а то после страхов твоих весь сон слетел… Хотел Фёдор за страхи те повиниться, да чует — не до того Малюте, и ему самому уж не до того. Провёл Скуратов пальцами между ягодиц, скользнул внутрь, размял чуть… — Не обтирались после вечернего, так без мази степанидиной обойдёмся… А, Федька? Обойдёмся? Ухмыльнулся Фёдор в подушку, потёрся о неё щекой. А чего бы не обойтись — внутри, поди, и впрямь плёнка семени скользкая, засохшая ещё осталась… да и знает Малюта: любит Басманов, когда лёгкая боль к наслаждению примешивается… — Обойдёмся, Григорий Лукьяныч… Навалился Малюта сзади, сжал крепче плечи, вошёл внутрь — медленно, глубоко, почти сразу двигаться начиная. Застонал сладко Фёдор, мазнул поцелуем по шершавой ладони, к губам прижавшейся, пальцы в рот вобрал, посасывать начал, как они оба любят. — Гришенька… Вырвалось невольно — когда на миг Малюта руку от его рта убрал. Отчего вырвалось — оттого ли, что Скуратов только что рассказывал, как Матрёна его Гришенькой называла?.. Нет. Не оттого. Давно уж назвать хотел ласково, да не решался всё. А теперь вот решился — и замер тут же, сжался даже, испугавшись, что палку перегнул. Не жена он Малюте Скуратову, чтоб Гришенькой называть… так ведь?.. И не то чтобы шибко страшно было прогневать — а не хочется. — Ну?.. Сжался чего?.. Опять что мерещится?.. Ляг, ноги шире раздвинь, ну… Вышел из него Малюта, приподнялся чуть, скользнул губами и колючей бородой по спине, по глубоким чувствительным шрамам. Вновь за плечо взял, по боку и по бедру погладил, снова внутрь погрузился… Не прогневался. Не прогневался. И не мог же ведь не расслышать… А стало быть, позволил. — Гришенька… — повторил Фёдор и всхлипнул не столько оттого, как брал его Скуратов, сколько от разлившегося в груди — горячего, теснящего, сладостно-острого. — Гришенька… — Ну что ты… — поцеловал его Малюта за ухом, снова по бедру погладил, накрыл обеими руками вцепившиеся в подушку пальцы, со своими переплёл. — Лежи, лежи… хороший мой… И Малюта его прежде хоть хорошим, хоть другими ласковыми словами не называл. Говорил только, что как малина сладкий да как лучина от страсти вспыхивает. Защипало у Фёдора под зажмуренными веками — и то ли стыдиться этих слёз, то ли нет. Распластался на постели, под тяжёлым горячим телом, отдался наконец целиком страсти — хорошо-то как… — Гришенька… Гришенька… Коснуться бы собственного уда, от возбуждения уже ноющего, или Скуратова попросить — но нет, не хочется, лучше пусть за руки держит, как сейчас, в подушку их по обе стороны от головы вжимает. А удом просто к перине притереться, да пододвинуться чуть, чтобы каждый толчок внутри сладко всхлипнуть заставлял… вот, так, может, и снова без рук удастся… Удалось. Когда потекло внутрь густое горячее семя да навалился Скуратов сильнее, пробормотав в ухо не то ласковое что, не то бранное, излился со стоном и Фёдор. Полежав так немного, откатился Малюта в сторону, притянул Басманова вновь головой к себе на грудь, укрыл обоих одеялом, запутал пальцы в фёдоровых чуть влажных от пота кудрях. — Спать, что ли?.. Помедлил Басманов, прежде чем ответить. И хорошо уже всё, и не хочется худого говорить, но, видимо, ночь уж ныне такая. — А вот стану я старше, Григорий Лукьяныч… — сейчас, не в порыве страсти, не так легко Гришенькой назвать, как ещё недавно, — так, поди, и разонравлюсь тебе… — Опять дурь бабья нашла, — хмыкнул Скуратов, но не гневается, тоже разнежился после любовных утех, перебирает волосы Фёдора, почёсывает лениво загривок. — С чего разонравишься-то? Ты станешь старше, так нешто я помолодею? Я с женой двадцать лет уже, так не разонравилась ведь? А тоже боялась, когда после родов раздобрела… Впрямь ли в тебе, Федька, от бабы что, а? Да не дёргайся, не обидеть хочу, но ведь тревоги-то — чисто бабьи! Службу служишь, так чин чином всё, уж на что я придирчив, а редко тобою всерьёз недоволен бываю, а как ночь — так точно будто крысы испугался… — По-всякому бывает, Григорий Лукьяныч, — вздохнул Басманов, тихо совсем промолвил — да усмехнулся всё же. — И жёны наскучивают, и жёнам мужья, и полюбовники с полюбовницами… да вон как я государю… — Сравнил грешное с праведным. Я тебе что — государь? На государе нашем бремя державное, а ты что — ты ему ради потехи был. Я бы уж ради потехи вожжаться с тобою не стал — да перед государем же заступаться. — Знаю, Григорий Лукьяныч, — приподнялся Фёдор, чтобы ещё раз Малюту в губы поцеловать, снова обратно лёг — да с лукавством уже усмехнулся. — А что, не будешь смеяться, даже если старше стану, а бороду брить продолжу? И волосы носить как сейчас? — Да носи, таким и нравишься… И в летнике нравишься, когда иной кто не видит, — усмехнулся и Малюта. — Ты же мне и снился в летнике-то… когда при государе ещё был… вишь, не только дурными сны бывают… — Снился? — вскинулся Фёдор, распахнул от изумления глаза. — Впрямь снился? — Врать я тебе, что ли, буду? Снился. — Прости, Григорий Лукьяныч… Просто — в ту пору мне казалось, что уж ты-то вовсе на меня не смотришь. — А я не шибко и смотрел. Как я тебе тогда сказал: псу — псово, царю — царёво… А сны — снились. Как в летнике пляшешь да бубен с лентами цветными в руке. В юности, помнится, так же снилось, как Матрёна у реки с подружками танцует, до свадьбы снилось ещё… А тут вот ты. И тоже — просыпаюсь, думаю: с чего бы. На пирах уж и не смотреть старался, чтоб вновь во сне не увидеть. Да как тут не смотреть… И со снами ничего не поделаешь. — Не поделаешь, Григорий Лукьяныч, — засмеялся Фёдор тихонько и счастливо. — Хочешь, в следующий раз и с бубном станцую… — А хочу, — и Малюта засмеялся громко, крепче его к себе прижал. — Чего ж не хотеть? А про волосы и бороду ты говорил — да велика ли беда. Вон немчинов взять — у иных и седина уже в волосах, и на лице морщины, а так и ходят голобородыми да волосы по вороту распустивши. И ничего, вовсе достойными мужами себя почитают… Так коли государь и машины пыточные немчинам велел построить, и лекарей их привечает, и игрушки вон эти механические они на Руси делать повадились, так чего б тебе как немчин бороду не брить? Коли уж сам царь им рад — да и обычаи русские перенимать не велит, сам заместо того выдумкам их радуется. А ведь и удумают же… — хмыкнул Малюта, вновь немецкую мудрёную механику вспомнив. — Слышь, Федька? — взглянул он вдруг Басманову в лицо, в глаза. — А ты-то чего тревожишься, не разонравишься ли мне? Говорю, что не разонравишься, но даже ежели бы вдруг — ладно, милость царёву боялся ты потерять, а со мною что? Из подручных всяко не выгнал бы. Вон и писать тебя Борис разборчиво выучил, а на казнях принародных — когда ты на помосте, так баб больше на площади сбирается, любят они на тебя глазеть, видать, и бабам ты пригож. А государь всегда радуется, когда на казни опальников много народу приходит, любовь свою к нему, царю православному, тем выказывает. Так чего тебе вовсе печалиться-то, а? Вздохнул Басманов. Хотел отвести взгляд, за волосами скрыть — да не стал. — С государем, верно, милость я боялся утратить, богатство да чин. А с тобою… полюбил я тебя, выходит, Григорий Лукьяныч… Ну всё, сейчас так рассмеётся Малюта, что на всю Слободу будет слышно. Снова скажет, что Фёдор уже заместо скомороха. И вот сейчас — больно будет такое услышать. Пусть и ожидаемо, а больно. Однако же не засмеялся Скуратов. Улыбнулся только, по спине Фёдора широкой ладонью погладил. — Полюбил… Так и я ж тебя. Токмо ради блуда, думаешь, столько с тобою вожусь? По первости-то, может, и блуд один был… а может, и нет, кто знает. Поди их пойми, дела-то сердечные… — Гришенька… Снова затопило у Басманова горячим в груди, снова полез он целоваться. А всё ж не удержался, после поцелуя тихо и лукаво спросил: — Стало быть, и жену любишь, и меня? — Стало быть… — усмехнулся Малюта, вроде как малость сам себе удивляясь. — Жену — как не любить? А и тебя, выходит, тоже. Хоть и дури у тебя в голове много, никак всю не выбью, а вот такая она, выходит, любовь… Ну что, Федька, спать-то будем? Поди, до обедни теперь проспим. Коли государь слуг пришлёт спросить, не померли ли, то-то сраму не оберёмся… Засмеялся Фёдор. Уютно и хорошо в крепких тёплых объятиях, и нынче-то уж точно более ничего худого не приснится… — Давай спать, Григорий Лукьяныч… а то и впрямь рассвета дождёмся… — Давай. А часы с кукушкой этой закажу тебе, не думай… — Верю. Ты мне всегда… что обещал, то и делаешь… — То-то… Уснули. Тихо в избе, дыхание только мерное слышно — да Малюта негромко похрапывает в бороду. Полкан на дворе в конуре дремлет — да изредка, выглянув из неё, с соседскими собаками перелаивается. Тихо в царской Слободе. Иногда только услышать можно, как перекликаются сторожа да простучат вдруг конские копыта, да окликнут конного. Спит Русь православная. Даже царь Иван Васильевич ныне крепко спит — вновь заночевал он в опочивальне молодой царицы, и подле неё не мучают его привычные кошмары, не вскакивает он от них, как бывало, посреди ночи, сгоняя опричников на всенощную. Все спят. До утра. Пока солнце красное над Русью вновь не взойдёт.