Цветок папоротника

— Грелль!.. — Иду, золотко моё, иду. Как раз же думал молочка тебе принести. Грелль быстренько нацедил в кружку молока, прихватил блюдце с наломанным хлебом и зашёл в спальню. Уильям лежал всё также, на спине. Он с трудом отыскал Грелля взглядом. — Ну что ты ухмыляешься? Весело тебе? — просипел он своим, не узнаваемым от болезни голосом. — А чего же плакать? Плакать по живому неправильно же. Грелль поставил у кровати кружку с блюдцем, аккуратно убрал с лица Уилла чёрные отросшие волосы, промокнул лоб. Его глаза опять глядели в пустоту. — Не надо мне молока. Тошно от него, — проговорил он. — Воды дай. — А я водичкой разбавил его наполовину — так не тошно, настояще не тошно, попробуй. Отелло так сказал — он никогда глупости не скажет. А вода у тебя вот здесь, в кувшине, есть ещё, но я посвежее тебе сейчас налью. Грелль убежал опять на кухню и принес чистой воды. Уильям пил, когда только ему голову поднимали, сам уже не вставал. Пил маленькими глотками и морщился: больно ему. С молоком Грелль придумал по-другому: отщипнул кусочек хлеба, обмакнул в молоко и положил ему в рот. Хоть один маленький кусочек, хоть и трудно, а всё же лучше, чем не есть ничего. Грелль вытер ему губы, уложил опять на подушку и стал смотреть на его лицо. Дышал он коротко, хрипло, будто грудь у него совсем забилась. Взглянул на Грелля, и между глаз залегла крепкая морщинка — когда ему было совсем больно, она появлялась. — Зачем мучаешь? Кончи уже всё… И глаза его стали такими умоляющими, будто от него, Грелля, одного единственного он ждал сейчас помощи. — А если сам не можешь, так дай мне… Ружьё моё принеси. Хоть не будет зря валяться. — Ружьё твоё я отцу Отелло завтра же подарю, раз так говоришь. Настояще подарю, — ответил Грелль, улыбаясь, хотя глаза начало щипать. — Поправишься — он же тебе его обратно не подарит, только продаст. — Вот оно как! Всё моё всем бы раздарил. Один убыток с тебя, — попробовал Уилл рассмеяться, но зашёлся сильным кашлем. Грелль поднёс ему платок, вытер с губ новую кровь. — Поправишься и наладишь прибыток. Сперва убудет, потом прибудет — так всегда бывает, так надо. А как по-другому? — отвечал Грелль, складывая ему чистый платок. Уилл насилу скривил губы. — Нравится тебе на меня такого смотреть, — прошептал он чуть слышно. — Не отпустишь меня ведь. Не отпустишь… Тебе надо кого-то мучить — ты не живёшь по-другому. Человек ты вообще? Не-е-ет, не человек… Я сразу знал, кто ты и что меня мучить будешь. Грелль посидел недолго, ничего не отвечая, потом поцеловал его в горячий лоб. — Ты поспи лучше, попробуй поспать — так легче будет и боли меньше. А я вернусь скоро, хорошо? Грелль ушёл на кухню и тихо заплакал. Боялся всхлипнуть, чтобы Уилл вдруг не услышал, что по нём плачут. Глянул в окно: Отелло пришел. Скорее набрал в ковш воды, умылся и поспешил его встречать. Отелло всегда к ним приходил не с пустыми руками. То мёда принесёт — его отец пчёл разводил, то вкусного хлеба, то молока, то ещё какой-нибудь снеди. На этот раз принес горстку ярко-голубых незабудок да какую-то запаянную бутылочку. — Это чего же ты мне принес такое? — спросил Грелль, любопытно вертя её в руках. — Ты подожди, подожди!.. — торопливо заговорил запыхавшийся Отелло. — У меня для тебя одна новость. А это, кстати, — очень важное дело, настойка. Осторожней, не разбей! — Отелло придержал Грелля за плечо, наклонился к нему и прошептал: — Пчёлы отца нашли странные цветы. А потом как будто с ума посходили. Мы, глядя на это всё дело, подумали: что если из этого настойку сделать… — Настояще? — удивился Грелль. Через весь лоб его, ровно над бровями, пролегла милая морщинка, Отелло отвлёкся на неё и забыл, с чего хотел начать рассказывать. — Проходи скорее, проходи же. Я сейчас поесть чего-нибудь согрею, — не дав ему собраться с мыслями, позвал Грелль. Заспешил, как обычно, на кухню лёгкими, мелкими шажками. Отелло прошёлся по кухне, открыл чан с водой и чуть крышку не уронил. — Ты что, опять воду сам таскал?! — вскричал он, совсем забыв, что может разбудить Уилла. — Закончилась же, я и принёс. Грелль виновато улыбнулся, прижал палец к губам и продолжил разводить огонь в печке. — Что за дела опять? Почему меня не подождал? — спросил Отелло, перейдя на шёпот. — Заскучался чего-то я, — прошептал Грелль в ответ и подавил смешок. Взял со стола бутылочку, открыл и попробовал на вкус. — Ты осторожней с этим делом! Много не пробуй, смотри, — предостерёг Отелло и кивнул в сторону комнаты Уилла. — Ему дай. Уснёт хорошо. Это такое дело. Точно тебе говорю. Он помог ему сам накапать в стакан настойки, сколько надо. Грелль собрал незабудки и заглянул к Уиллу. Тот так и не уснул. — Всё свои цветы мне таскаешь. Таскал бы и таскал. Надоест тебе когда-нибудь? Всё одно — вянут на второй день, — безразлично произнёс он и отвернул голову к стенке. Грелль вытащил из банки завядшие цветы и поставил свежие незабудки, расправив примятые ладонью Отелло лепестки. Умыкнул себе один цветочек — так, в руках повертеть. — На то они и живые, чтобы вяли. Они вянут, а ты поправляешься. Каждый день же буду тебе их носить. А на солнцестояние много-много цветов тебе принесу, поставить будет некуда. Настояще так и сделаю. — Не хочу до солнцестояния ждать. Сил нет. Скорее бы, — пробормотал Уилл в подушку. — Не дождёшься солнцестояния — дождёшься жатвы, — подхватил Грелль. — А там уж точно цветов на тебя хватит и яблоки наши доспеются. Уилл тяжелыми глотками выпил лекарство из кружки. — Так-то лучше. Теперь поспишь, настояще поспишь, и больно не будет. Отелло мне так сказал, он всегда правильно говорит. Уилл вздрогнул, как будто расслышал что-то важное, взглянул на него благодарно и закрыл глаза. Наконец поспит. Грелль потрогал пальцем его морщинку, наблюдая, как она разглаживается. Потом вернулся на кухню, положил в тарелку подогретой в печке перловки и поставил на стол. — Свеженькая, утром готовил. У меня ещё пирог есть, с яблоками. Недозрелые — в самый раз для пирога, сейчас достану. — Да зачем? Вот не надо этих дел, душа моя, не хочу, — запротестовал Отелло. Он хотел было удержать Грелля за руку, но задел и опрокинул кувшин с водой. — Сейчас уберу! Дёрнулся из-за стола, хотел поднять кувшин, но уронил его на пол. Руки дрожали. Из комнаты донёсся болезненный стон. — Тихо, тихо, сиди же спокойно, вытру я. Тебя сегодня чего-то руки не слушаются, ужалился ты сегодня. Настояще ужалился. Грелль, хихикая, усадил его обратно, не позволив ни в чем себе помогать. Отелло с нетерпением ждал, когда он усядется, нервно скрёб по краю тарелки ложкой, которая периодически валилась из рук. — Ты всегда так наворачивал у меня, а теперь чего же? Нехорошо это, неправильно как-то, настояще неправильно, — ласково сетовал Грелль, придвигая к нему тарелку с пирогом. — Ты бы сам поел по-человечески. Таешь на глазах. Одни глаза скоро останутся. — На глазах… глаза, — прыснул Грелль. Отелло тоже не смог удержаться от смеха. — Я поел сегодня. Целых две тарелки уже съел, настояще. Он погладил себя по животу. Верилось с трудом. Отелло жевал, то и дело прикусывая себе щёку. С грустью поглядывал на большой кусок свежего, ароматного пирога, так душевно испечённого, и не мог к нему притронуться. — У тебя и мука, наверное, всё… последняя. Я завтра принесу тебе. Напомни только. — Брось, золотко. Я же пеку нечасто, это так, Уилла побаловать. Но он баловаться не хочет — буду тебя баловать. Ну а как по-другому? Грелль присел напротив и принялся вертеть в пальцах цветок. Глядя на его ровную спину, Отелло сам машинально выпрямился. Смотрел на него, на его тоненькие кисти рук с грубо вздувшимися венами, на синяки под глазами. Дотронулся до его руки, Грелль перевернул ладонь и переплел свои тёплые пальцы с его. — Ты бы прилёг, поспал бы хоть недолго. Мм? Я бы пока посидел с ним. Тем более он уснул сейчас. Приляг. Не спишь ведь совсем. Да поспишь тут, когда такое дело… Вон, на что уже похож? — Брось, — весело отмахнулся Грелль. — Чего с ним сидеть вообще? Он не любит же, если над его душой сидят. Я всё равно же не усну сейчас, ночью посплю. — Ничего. Всё пойдёт, как надо. Всё пойдёт, как надо, — пробубнил Отелло, а потом резко вспомнил, о чем хотел сказать. — Доктор, который у вас был вот, с моим отцом, кстати, разговаривал! — Настояще? — удивился Грелль и взял незабудку в зубы. — А мне он ничего не сказал, ушёл, да и всё. Отелло глубоко вздохнул, нахмурился и запустил руку в волосы, не зная, как начать. — Такое дело. Сказал, что что-то в нём… сидит. И грызёт изнутри. Потому он и кровью кашляет. А вытащить это он не может. Отказал, в общем. Вот… Ещё велел печную золу ему давать. Разводить в воде и давать, в общем. Бред! Не доверяю я ему. Сомнительный человек. Отелло стыдно было взглянуть Греллю в глаза. Но тот смотрел на него очень спокойно, понятливо и, как всегда, щурился, будто бы хитрил, — просто скрывал в глазах небольшую косинку. — Ну, ну, брось… Он тоже человек же, не всё может. Сказал, и на том хорошо. Мы не больше его в болезнях знаем, а сам не додумывайся — намучаешься же только. Будем искать, кто-нибудь да возьмётся за Уилла, — ответил он обыкновенно тихо, но отчётливо. — Мы с отцом сейчас будем искать другого, конечно будем! Денег он ему даст. Это ведь такое дело. Нам-то для вас ничего не жалко. Вот… Ты бы знал еще, как про тебя люди в деревне говорят. Такое дело. Я услышал случайно, а хоть бы не слышал. Вот честное слово. — Прильнув к самому уху Грелля, он прошептал: — Якобы «староста наш спутался с безродной теребенью, а тот его присушил — вот он и сохнет теперь от этого». Видишь, что делается? Так и доктор туда же! Не могу… Выпалив всё это, Отелло почувствовал себя последней свиньёй. Грелль же, держа цветок во рту, слушал с наивным любопытством, от чего забылся и глаза его стали невозможно большими, смешными и приятными. Отелло дернулся, не заметив, как рука Грелля подобралась к его руке. — Брось. Чего тебе «говорят»? Пусть себе говорят. Им же своей беды некуда девать, вот и девают ее на того, на кого глаз лёг первым делом. Настояще же так. — Вот, вот! Вот полностью согласен. А ещё у отца какое дело!.. Он, понимаешь, когда настойку эту вот продавать решил… Узнали, короче говоря, про это дело. И теперь кости нам перемывают. Угрожают, требуют цену снизить, и на мёд тоже. Говорят, что донесут человеку, который вместо Уильяма сейчас. Рассудит, так сказать, всех по справедливости. С Уильямом-то у нас всё хорошо было, а этот что? А этот нас не знает. Что от него ожидать? Вот такое дело. А то, что свои деньги отец кровью и потом зарабатывал всю жизнь, всем плевать! Добьют нас, душа моя. Добьют, добьют… — Кто же, кроме твоего отца, им продавать будет, если добьют? Настояще нет им толка вас добить, брось. У человека этого, что за Уилла, уж достаёт забот, чего ему до вас? А слова словами. Вы живёте и не мешаете никому, ты сам знай это, просто делай, что можешь, и всё. Больше думаешь — больше терзаешься. — Вот не знаешь ты людей, душа моя. Сомнительные люди все. Такое дело это всё… Ну ничего. Всё пойдёт, как надо. Нет, правда, всё пойдёт, как надо. Отелло поёжился, потёр плечи и стал ковырять на запястье заживающий пчелиный укус. — Чего же ты, бедный, дрожишь всё? Успокойся, тише. Грелль подсел к нему ближе и приобнял за плечо. От него так приятно пахло яблоками и тёплой печной золой. — Ещё ведь к тебе ходить перестали. Думаешь, я не вижу всё это дело? Не покупают ничего. У Уильяма покупали, а у тебя — боятся. Боятся, что ты на яблоки что-то там наговариваешь. Тьфу! Ей-богу, сомнительные люди. Ничего больше не скажешь. — И хорошо, если не покупают, настояще хорошо. У нас же ничего и не осталось сейчас. — Грелль рассмеялся. — Одна банка варенья только, да и всё. Подожди-ка, я сейчас вернусь. Он выскочил из-за стола. Быстрые шажки его послышались на лестнице погреба. Вернулся с банкой. — Тебе хотел же как раз отдать. Дома откроете, вкусное. Как ни пытался Отелло возражать, Грелль его не слушал и продолжал: — Сидра зато много там ещё. Будет солнцестояние — налетят только так, всё раскупят. А будет жатва — там уж наверняка, там и яблоки доспеются. Грелль открыл печную заслонку, сунул опять свою незабудку в зубы и стал ворошить кочергой дрова. Он сидел так близко, а огонь буквально рвался наружу, что сливался с его волосами, и Отелло стало страшно. — Ты что творишь?! — вскрикнул он и вскочил. Грелль сунул голую руку в печку, достал упавший на угли злополучный цветок и преспокойно зажал его в зубах. Отелло облегченно выдохнул. — Всё хорошо. Огонь — нестрашно, огонь всегда с нами рядом, что вода, что огонь. Сел у печки, подобрал по себя ноги и уставился своими смешными прищуренными глазами. Точно спросить о чем-то хочет. — Что, душа моя? Что такое? — Ты сказал же, у тебя какая-то такая новость для меня есть. Отелло осенило. Чуть не забыл! Глянул на пузырёк с настойкой, осмотрелся, будто их кто мог подслушивать, и начал как можно тише рассказывать: — Да, да, да. Такое дело. В общем, мне сон приснился. Ты только… Не смешно это. Короче, какое-то существо приходит. Вот то ли человек, то ли животное, то ли чёрт его знает. И рассказывает, что можно загадать желание на достаток. На деньги, короче говоря. В общем, нужно пойти в солнцестояние, в ночь, на другую сторону болота и проследить, как упадёт звезда. Если найдешь ее, с земли то есть поднимешь, можно якобы пожелать сколько угодно денег, и твоё желание однозначно пройдёт куда надо. Вот так вот. — Настояще звезду если найдёшь? — Грелль тоже перешёл на шёпот, и его это рассмешило. — Да, звезду. Точно тебе говорю. — Пойдёшь? — Да я, если честно… — Отелло хотел сказать, что не особо в это верит. — Такое дело… Что если эта звезда не только на деньги срабатывает? Может быть, можно загадать что-нибудь другое. Вылечить кого-нибудь, например, и всё такое… Может, ты попробуешь? — А я не видел, как бы звёзды до земли долетали. — О том и речь! Они на другую сторону болота падают. Точно тебе говорю. Тебе попробовать действительно можно. Даже нужно, я бы сказал. Нет, серьезно, если есть такая возможность, почему бы не попробовать? Только вот болото… Лишний раз туда ходить, конечно… Болото — это такое, знаешь, дело… — А чего болото? Наш лес, наше болото, мы здесь всю жизнь живем, чего страшного? — Это как раз наше, ты прав. Только вот на той стороне — уже не наше. Никто ещё не находил звёзд на земле, потому что на ту сторону болота никто не переходил. Вот так. Понимаешь, какое дело? — А чьё же тогда там, если не наше? — Чьё… Не знаю, чьё. Ничьё, наверное. Грелль с пониманием покачал головой. Отелло задел рукой ложку и вздрогнул от неожиданного звука. — Если хочешь, я с тобой пойду. Ну, на болото и всё такое… — предложил он неуверенно. — Ты лучше останься. Не оставлять же Уилла одного тут. Только не говори ему, куда я пошёл, он же заволнуется. — Само собой не скажу! Что-нибудь придумаю, конечно. Ты не переживай даже на этот счёт. На том и порешили. Поздно вечером на солнцестояние Отелло опять пришел, объяснил Греллю, что до леса идти лучше по короткой дороге: так не заблудится и никто из людей его, дай Бог, не заметит. Напоследок обнял его и сказал: — Ты только, если вдруг что… Не найдёшь если… Не вини себя, хорошо? Нет, правда. — Всё будет хорошо. Мы попробуем, а там посмотрим: что получится, то получится. Не думай сейчас, ложись спать, отдохни, не мучься зря, — успокоил его Грелль. Отелло проводил его в ночь, усыпил Уилла настойкой, а сам не находит себе места. На улице стало шумно: праздник вовсю. Уже хорошо подвыпившие мужики заскучали и стали искать себе веселья. Сперва рядом с домом ошивались, а потом стали стучать в окна. И у одного из них был нож. А может быть, и не у одного. Только бы Уилла не разбудили… Отелло с неспокойным сердцем вышел к ним. Требовали Грелля: «Отдай, мол, нам его. Без него не так жарко и огонь не так ярок. Старосте уже всё равно не надо, а нам надо». — Его нет здесь… Он, вроде как, в лес побежал только что. По длинной дороге, в обход, вон туда вот. — Теряясь, объяснил Отелло и указал рукой на дорогу. Мужики его услышали и собрались уже идти, куда их направили. — А сегодня ведь такое дело… нельзя, вроде как, обижать никого. Солнце разозлится, и всё такое. Условие праздника. Разве нет? — пролепетал Отелло вслед и попытался выдавить из себя смешок. — А солнце сегодня вместе со всеми гуляет и не видит! — Чего нам условия? Условия прошлый староста придумывал, так он уже нежилец! Только посмеялись и пошли себе. «Ничего. Всё пойдёт, как надо», — продолжал повторять про себя Отелло. О том, чтобы лечь спать и ни о чем не думать, не могло быть и речи. Грелль тем временем дошёл до края леса, спустился под яр по скользким лопухам, прямо к болоту. Через него был мостик, густо поросший по краю сочной травой. Стал в небо смотреть, ждать, когда звезда упадёт. Небо чистое-чистое, всё усыпанное звёздами, но ни одна не падала. Грелль сорвал белую фиалку и стал по привычке в руках вертеть. Наконец одна звезда как дрогнет, вспыхнет и прямо к земле полетела — упала на другой берег болота в густые заросли папоротника, и не видно её больше. Грелль обрадовался, взял фиалку в зубы, ступил на гать и пошёл на другой берег. Сам глаз боится оторвать от того места, куда звезда упала — как бы не потерять из виду. Мостик старый, сильно шатался. Дошёл до середины — мостик под ним сильно прогнулся. Грелль ступил на траву, что рядом, да так и ушёл с головой в холодное болото. От неожиданности чуть цветок свой не проглотил. Вынырнул, попробовал грести руками, но трясина схватила за ноги и не пускает, тащит на дно. Схватился за мостик, а он весь во мху, из рук выскальзывает. Вдруг заметил рядом какую-то палку, будто кто ее ему протянул. Схватился обеими руками за неё покрепче, вырвался из трясины, догрёб до берега. Выбрался, встал и видит: стоит перед ним мужчина, высокий, худой, волосы седые-седые, а лицо молодое, бледное совсем, кожа одни кости обтягивает, через всё лицо большой шрам. Стоит, на слегу свою опирается, смотрит на Грелля внимательно, искоса. — Но зачем сюда ходить? — спросил он. Голос скрипучий, со странным, чужим совсем выговором. — Звезда упала на эту сторону, я за ней же хотел, — ответил Грелль и слегка отступил. — Зачем ее искать тебе? — Для одного человека, спасти его. — Но какой такой человек? Зачем спасать его? — Любимый мой человек… — Грелль смущённо заулыбался. — Уильям, староста нашей деревни, вот здесь, за лесом. Не знаешь? Он болеет сейчас сильно, плохо ему. Я думал же, что можно желание загадать, если звезду найдёшь. Мой друг так сказал, он никогда глупость не скажет. Незнакомец засмеялся — точно дерево старое заскрипело. Потом вынул из-за пазухи что-то. — Но эта бишь звезда? На его ладони горела настоящая звезда! Свет ее дрожал и ясно вспыхивал белым сиянием. — Эта. Настояще звезда… — обрадовался Грелль, не в силах оторвать глаз от такого чуда. Мужчина спрятал ее обратно. — Но всё, чему на эту сторону болота упасть, — моё. Нечего здесь искать. — Я не знал же, что они твои. Я думал, всё, что на этой стороне болота, — ничьё. — Грелль, извиняясь, посмотрел в его глаза. Тот опять усмехнулся. — Но пойти тебе со мной надо, а там и разобраться можно, что с тобой делать. — Мне нельзя ни с кем ходить. Если Уильям узнает, заволнуется же, нельзя ему сейчас. Незнакомец вгляделся глубже в его глаза. — Но если тебе в таком виде вернуться, он ещё больше волноваться будет. Жил он неподалёку, в лесу, у самого болота. Домик его был странный, похожий на бревенчатую баньку с пристройкой. Брёвна снаружи сильно отсырели и поросли мхом, над дверью висела подкова. Грелль немного побаивался туда заходить, но зашёл. Как-никак, он спас его. — Как тебя зовут? — спросил Грелль. — Луноликим называть. Внутри дома было совсем темно, тихо и сыро. Луноликий как повернётся — хрустит всеми костями. Он взял Грелля за плечо и завёл первым делом в пристройку, которая в самом деле оказалась баней. — Снять тебе всё надо, — сказал он. — Я тебе чистое дать смогу. Ярко-зелёные глаза, не мигая, следили за ним из полутьмы. Грелль разделся, прижался спиной к стенке и невольно закрылся ладонями, почувствовал, что краснеет. Луноликий и сам разделся. Шрамы у него по всему телу были. Бледная кожа отдавала зеленцой. Подошёл он ближе, убрал Греллю волосы с лица, откинул назад и продолжил разглядывать. — Но что бояться тебе? Всё, как у всех. Но хорош… Набрал тёплой воды, полил на Грелля, ополоснул, промыл волосы, потом и сам ополоснулся. От него пахло болотцем. Руки у него холодные, но бережные. Когда дотрагивался, Греллю становилось приятно и стыдно, он улыбался, старался спрятать лицо в волосах, чтобы Луноликий не увидел его румянца. Но тот видел всё. — Повернуться теперь спиной надо. Мне бы везде тебя помыть. Грелль повернулся. Чужая рука легла на спину, надавила, заставив аж прогнуться. Грелль поскользнулся и чуть не упал, едва оперся локтями на полок. Холодные руки удержали, стиснули крепче, прижали к костлявой груди. Сердце Грелля колотилось, как у подстреленной пташки. Он замер, стоит ни жив ни мёртв. Луноликий повернул его, погладил по плечам. — Но что ты? Не хочет обидеть тебя никто, — сказал он. Потом дал ему чистую рубашку. Грелль потрогал ее осторожно, но надеть не решался. — Такая белая, чистенькая. Жалко, вдруг испачкаюсь, когда пойду обратно. — Но не надо пачкать тебе, — сухо ответил Луноликий и позвал его куда-то. Кухня у него была небольшая, но уютная, там хорошо пахло сушеными травами. Темно, однако чистенько, прибрано и печка даже затоплена. — Хозяйки нет у меня, как видеть можешь, — признался он сразу. — Но что смотреть так на меня? Спрашивать надо о чем-то. — А чего у тебя в доме окон нет совсем? — Но мне на что? Без солнца мне не блёкнуть, а ночью — звёзды собирать хожу, как видеть можешь. Он вынул что-то из печки, насыпал горящих угольков в вороний череп — очевидно, не любил жечь лучин. Положил в миску чего-то горячего и пахнущего очень вкусно и поставил на стол. Это была каша с мясом. — Но поесть бы тебе. Грелль несмело взял ложку, подул, пригубил. — Вкусно. Настояще вкусно, спасибо. Ел медленно, с удовольствием. Сам Луноликий стал есть сушеные ягоды, да так странно: возьмёт одну ягоду, понюхает, положит за щёку и долго сосёт, прищёлкивая языком. На столе лежало несколько яблок, он ему одно пододвинул — странное такое, малюсенькое. Грелль надкусил его и сморщился: жуть как кисло. — Но откуда мне другие взять? В лесу все яблоки кислые. — А у нас в саду сладкие. Уильям выращивал их раньше, теперь я ему помогаю, он меня учил их правильно продавать, ещё варенье делать и сидр бродить учил. У нас их раньше вся деревня покупала, а сейчас перестали чего-то. Наверное, знают, что Уильям болеет, боятся лишний раз тревожить. Ничего, будет жатва — яблоки доспеются, и сидра ещё больше будет, всё раскупят, и тебе тоже принесу. Грелль поел ещё немного и, благодарно кивнув, отодвинул тарелку. У печки зашуршало. Что-то крупное — не то кот, не то собака. В темноте загорелись два жёлтых глаза. К столу подошёл лис — седой, прямо как сам хозяин, лапа у него была перевязана. Встал возле Грелля, обнюхивает. — Какой ты… Седой. Настояще седой. Разбудили тебя? Чужого почуял — не нравится? — ласково заговорил Грелль со зверем. — Но чужих ему по-другому чуять, — вдруг отозвался Луноликий. — Бояться не надо — он трогать не станет. Грелль, вопросительно поглядывая на Луноликого, протянул руку, погладил по жёсткой шерсти. Лис стоял спокойно, не уходил. Грелль взял несколько сушеных ягод и хотел было дать ему. Лис понюхал только и отвернул морду. Луноликий усмехнулся, взял с прикрытой тарелки кусок сырого мяса и протянул лису: тот жадно съел его и облизнулся. Хозяин присел на корточки, потрепал своего зверя, промурлыкал по-лисьему. — Ты его из леса взял? — Но из капкана вытащить смог, лапу полечить. Скоро в лес бы отпустить. Но чего опять на меня смотреть? Спрашивать надо. — У тебя чего-то спину немного скосило. Болит? — осторожно спросил Грелль, смотря на его спину. Луноликий повел плечами, попробовал выпрямиться и снова захрустел. Очевидно, больно ему было. — Но есть такое. Защемить могло. — Хочешь, я тебя выправлю? Я Уилла моего выправлял. Луноликий подумал-подумал и решился. — Но смотри, как бы хуже не сделать. Не то могу и положить тебя, откуда взять. Он глянул на Грелля с предупреждением. Встал грудью к стенке, как тот сказал. Грелль подошёл, провел руками вдоль острых позвонков. — Теперь не дыши. Будет немного больно, но быстро совсем. Он надавил посильнее куда надо, и позвонки с хрустом вправились. — Так-то лучше. Луноликому и впрямь стало легче, он расправился, повернулся и вдруг взял Грелля за руку. Оглядел её, погладил своими длинными узловатыми пальцами. — Но откуда шрам у тебя этот? — спросил он. На его левом мизинце был шрам, такой же, как у Грелля. Вот так совпадение! — Это я серпом порезался же, чуть палец не отхватил, настояще, — смеясь, начал рассказывать ему Грелль. — Уильям тогда поругался на меня немного: я серп неправильно держал. Но сейчас правильно умею. Уильям говорит, я всему быстро учусь, настоящее быстро. Он сам крови тогда испугался: много же ее было. Потом зашивал мне палец. Не больно было, настояще не больно: золотые у него руки. Хоть и дрожали они тогда… Но золотые всё равно, — он рассмеялся сильнее, а потом тихонько спросил: — А твои шрамы? Чего же у тебя случилось? Луноликий опять посмотрел на него искоса. — Но не к добру вопрос. От большого знания как бы голове не поседеть. Усадил Грелля опять за стол. Сам сидит напротив, похрустывает пальцами и всё на Грелля поглядывает. Тот вдруг разглядел у него на столе кружку с засушенными цветочками. Попросил один, взял и по привычке вертит в пальцах, ждёт, когда хозяин сам заговорит. — Но что твой Уильям? Как давно тебе с ним жить? Как долго ему болеть уже? Рассказать бы. — Он меня с детства взял. Родителей своих я не помню же, его только помню. Говорил мне: «Мне тебя солнце подарило». Настояще так говорил. Так и жили, хорошо жили, учил меня всему. С прошлого солнцестояния ровно он болеет. Лежит и не встаёт совсем сейчас, кровью исходится, а вылечить его никто не берётся пока. — Но почему бы не отпустить тебе его? — Как же это «отпустить»? — переспросил Грелль, не поняв его. — Но так, прямо. Если его пути закончиться, тебе — дальше надо. Зачем держать? Может, оно и правильно — отпустить. Грелль спокойно смотрел ему в глаза, зажав во рту цветочек. — Как же? — тихо спросил он. — Это мой долг — держать: не я же сам брал его на себя, не мне снимать. Закончится его путь, так закончится, а сейчас не закончился же, и отпустить — не моё право. Настояще не моё же. — Но что сам он? Самому ему жить хочется? — Ему очень хочется жить. Всё, что говорит он, — это же не он говорит, болезнь в нем говорит, больно ему. Он очень скучает по прежнему, загрустился сильно, когда узнал, что нового старосту вместо него уже назначили. Очень хочет снова работу свою делать и яблоки продавать, у него их всегда покупали много. Один раз я сказал ему: «Будет жатва — я цену снижу, чтоб наверняка продать». Он ответил: «Добрался бы я до тебя, но встать не могу». — Грелль заулыбался, вспоминая. — Очень он жить хочет, настояще хочет. Луноликий в ответ ухмыльнулся, похрустел пальцами. — Но этот твой долг — это плохо, по-твоему, или хорошо? — Это хорошо, — ответил Грелль. Помолчав немного, Луноликий опять спросил: — Но что опять смотреть так на меня? Спрашивать бы. — Я не знаю, к добру или не к добру спрошу. — Но по твоим глазам видеть могу, к чему. Спрашивать надо, не то передумать могу. — Ты же сказал, что звёзды собираешь. Настояще ты их собираешь? — «Ненастояще» этого не сделать. Но показать тебе, чтоб верить стал? Грелль широко раскрыл глаза от такой радости. — Покажи. Луноликий отвел его в закуток, там стоял большой кованый сундук. Открыл его, и весь дом залило ослепительным светом, что стало больно смотреть. Там лежало столько звёзд, что невозможно себе представить. Луноликий достал звезду из-за пазухи — ту самую, что сегодня упала. Грелль тронул его за руку, привстал на цыпочки, чтобы прямо в глаза ему смотреть. — Постой. Ты не можешь мне ее продать? Вот эту, одну только, пожалуйста. У меня денег с собой нет, но я у Отелло попрошу — ему отец даст. Отец его всегда Уиллу помогает. Он мёд продаёт, а для тебя даст просто так. Я расскажу, что ты помог Уилла спасти, — он обрадуется и будет всегда тебе мёд просто так давать. Ещё пчёлы у него умеют лекарство делать, настояще — тоже могу тебе принести. А будет жатва — принесу много-много яблок тебе. — Но я тебе не торгаш, — строго ответил Луноликий, поддев Грелля за подбородок острым, длинным ногтем. — Ни мёду, ни яблок твоих мне не надо. — Чего же мне дать тебе за неё? — Нечего тебе давать. Надо мне — забрать смогу и тебя не спрашивать. А звезду хочу так тебе отдать. От такого счастья Грелль не поверил своим ушам. — Ты настояще мне ее так отдашь? — прошептал он, чуть дыша. — Не по мне звёзды раздаривать всем, кому желание исполнить нужно. Но тебе хочу отдать. В платок бы тебе ее завернуть — не раскрывать, пока до дома не дойти: руки пожечь можно. А сейчас тебе отвернуться надо, не смотреть. Грелль отвернулся, пока Луноликий ему звезду складывал. Потом взял у него платок, припрятал поближе к сердцу. Но Луноликий подозвал его ещё и говорит: — Через лес пойти — тебя увидеть могут. Но хочу дать тебе ещё одно. Он достал амулет из шерсти, надел Греллю на шею. — Теперь тебя никому не увидеть. Но на этот раз осторожнее бы через болото идти. Грелль обнял крепко-крепко своего доброго помощника и вышел на улицу. Дошёл он до болота, осторожно перешел мостик, зная уже, что на траву рядом наступать нельзя. Недалеко послышались голоса: люди забрели в глубь леса и теперь искали его. Подошли к болоту, думали перейти, а мостика-то и нет. Грелль прижался спиной к дереву, не дышит. А они всё ходят и ходят совсем рядом и не видят его. Дошёл Грелль до дома, вошёл внутрь: тихо, все спят. Прошёл на цыпочках, стараясь не скрипнуть половицами. Потом достал платок, развернул: а звезды-то и нет, только щепотка печной золы. Не успел он растеряться, как слышит: Уильям хриплым голосом зовёт его из комнаты. — Пить… Дай мне пить, Грелль. Грелль налил воды, высыпал золу из платка в кружку, как любую печную золу, что доктор велел ему давать, принёс Уиллу. Тот выпил всё разом и сказал: — Что-то мне лучше стало. Видно, скоро кончусь. Хорошо-то как… Приляг со мной, хочу с тобой в последний раз побыть. Как же ему теперь лечь с ним, если недавно его другой трогал? Точно ляжет сейчас, а Уильям сразу поймёт, где он был, и тут же ему снова плохо станет. Но Уильям очень просил. Грелль прилег, прижался к краю, не мог позволить себя обнять, всё внутри у него сжалось. Глаза Уильяма дико горели. Он вцепился в рубашку Грелля. Другая рука быстрыми движениями перебирала его волосы. Горячее дыхание стало очень частым, прямо как у зверя. — Почему ты такой холодный, Грелль? — спросил он. — Это не я холодный, это у тебя жар. Ты поспи сейчас, поспи, моё золотко, а к утру подостынешься. Грелль погладил его по горячему лицу, успокоил немножко. Уильям постепенно утих, закрыл глаза и уснул. А Грелль не спал, всё слушал его дыхание и с трепетом отмечал, что оно становится ровным и в нем исчезает страшный присвист. Так и пролежал остаток ночи. Не знал, сколько пролежал, но в комнате начинало светлеть. На утро после солнцестояния всегда светлеет рано. В соседнем дворе горланил третий петух. Грелль при свете всмотрелся в лицо Уилла. Он лежал щекой на подушке, слегка приоткрыв рот. Раскрытая грудь его потихоньку вздымалась. У губ всё ещё собиралась слюна, но в ней больше не было крови. Он просто крепко спал. Как же хорошо. Пусть отоспится вволю. Грелль укрыл его одеялом посильнее, наклонился к лицу и чуть-чуть тронул губами волосы, боялся разбудить. Уилл вздрогнул, повернул голову поудобнее. Грелль зажал рот ладонью и едва не рассмеялся. Потом соскользнул на пол и прокрался в кухню. Отелло спал под окошком, свернувшись клубком, как будто прятался от первых лучей, образовавших на полу, совсем рядом с ним, солнечную лужицу. Грелль хотел принести ему одеяло, но подумал, что только разбудит. Лучше всё оставить так. Только прикрыл занавеску, чтобы солнце сильно не светило. Всю ночь не спали, наверное, бедные, ждали его. Скорее надо к Луноликому, поблагодарить его, он же скоро спать ляжет. Люди в окрестных домах уже проснулись, вышли на улицу. Грелль на всякий случай надел амулет Луноликого, вышел в сад, сорвал немного (сколько поместилось в подол рубашки) яблок. Они, конечно, ещё не созрели, только задумались, однако даже теперь они гораздо лучше тех, что из леса, что бы Луноликий ни говорил. Может, он их положит на окно, и они дойдут сами. Жаль только, у него окон нет, а без света яблокам тяжело дойти. Зато будет жатва — он ему много-много яблок принесёт, целую корзину. Неправильно же как-то одни эти жуткие, кислые яблоки грызть. Поняв, что руки все заняты и цветочек никакой теперь не сорвать по пути, Грелль зубами оторвал себе лист с яблони и пошёл к болоту. Луноликий стоял на другой стороне, опершись на свою слегу. Жмурился — видно, тоже не выспался, ему ведь днём отдыхать надо. Увидел Грелля, поманил его рукой, мол, иди смелее, я здесь, если что. Грелль перешёл мостик. — Спасибо же тебе! Он поправился, настояще. Там зола была в твоём платочке, я сначала не знал, чего делать, а потом насыпал в кружку ему, и он сразу лучше стал, представляешь? Спасибо. Я же тебе яблок принес, наших, сладких. Они не доспелись ещё, но это ничего. Луноликий слушал его, молчал и слегка улыбался своей необычной улыбкой. Потом подошёл ближе, убрал с лица Грелля волосы, заправил за уши, будто нравилось ему видеть, как у того краснеют щёки. — Но дай мне поглядеть на тебя. Грелль заулыбался, задрожал весь от радости, что аж яблоки попадали на землю. Засмущался чего-то, чуть руками лицо не закрыл. А Луноликий взял его тёплые руки в свои, щекочет, ласкает, в макушку дышит, всё хочет, чтоб Грелль поднял на него глаза.       Мужики, что в ночь хотели Грелля поймать, только через три дня из леса выбрались — измученные, перепуганные до смерти, веселья долго ещё ни с кем не искали. Уильям поправился, вернулся на своё насиженное место старосты. И по-прежнему вся деревня у него и яблоки, и сидр стала покупать, даже лучше, чем раньше. Удивлялись только, отчего он цену вдруг снизил. В ту ночь на солнцестояние Грелль утонул в болоте. Тело его не нашли, ведь гиблое болото поглощало всё, что ему попадалось. А на другую его сторону упала в ту ночь еще одна звезда и проросла в папоротнике дивным цветком — алым и ярким, как живое пламя. Не каждый день этот цветок найти, только в ночь на солнцестояние он зацветает. Да и не всяким показывается, только тому, у кого душа чиста, тому, кто без корыстных целей за желанием приходит. Но говорят, видали. Вот только Луноликого никто не встречал больше — видать, с новой хозяйкой прибавилось у него забот.