Паттерн свободы

      Какой необычный город, в нём всё работает не так.       Вкупе с тобой всегда следуют определённые правила – вы неотделимы, как атомы железа и кислорода в наполненных жизнью клетках крови, питающих твой пытливый разум – без них ты сам не свой. Не касайся коленями пола, не издавай звуков, не снимай перчатки, не поддерживай зрительный контакт. Первое – основное, остальные – ситуативны. По настроению. Испачканные в коленях брюки – признак джентльмена, коим Бакалавр медицины для своих любовников никогда не был. Честь, оказываемая их персонам и тем гадюшникам, в которых они изъявляют желание, несопоставима с личными потерями. Никакого такта. Значит, с твоей – никакого уважения.       Следуя фабуле, окружающие обстоятельства представляют собой слишком незначительную переменную. Они – щелочная фосфатаза твоего бытия, от мозга и до плоти кишок. Они не формируют тебя, не изменяют; не сейчас, не в этом бараке два на четыре, вся суть которого – быть мусором для мусора, клочком бумаги на чашке Петри, стеклянной тарой для человека. Всё как на ладони.       Они – что-то податливое под колёсами истории, под неаккуратной детской рукой. А ты – это ты.       В Столице подобные коробки забиты протестующими, а в этом причудливом месте, по общему признанию - худшими людьми. Те ютятся поближе к удушающей необъятности дикой степи, к земле, покрытой йодной сеткой ветхих рельс, которые не жалко окропить концентратом чужих судеб, собравшихся в сером веществе. И никогда им не стать настолько едиными, как после поцелуя свинцовым сердечником, выпущенным из дула армейского карабина прямо в затылок. Однородный человеческий раствор. Такой же, как стоит от тебя по левое плечо на продолговатой тумбе. Это вы его туда поставили.       Даже хвалёной Матери-Земле такое не под силу. Вы оба это знаете. Вы оба держали такой совсем недавно. Творили историю.       Как ты тут оказался?       Это место – гематома на трупе, поражённом ядом. Пространство вокруг тебя такого родного болезненно-жёлтого цвета, холодное и сырое, плотное и неизменное при пальпации, хранящее в свежести саму Смерть. Ты чувствуешь её зябкое дыхание, разбивающееся о бисеринки пота на шее, бегущее по позвоночному столбу крысиной гурьбой, отдающееся в мозгу касанием каждой махонькой лапки. Твоя шея и твой крестец, твоя способность осознать и отреагировать, записать на подкорку. Всегда рядом, даже когда за закрытыми дверьми делаете вид, что это не так.       Саркофаг. Камера в морге для одного. Как забавно, что вас тут двое. Две одинокие клетки крови в запёкшейся ране.       Ты ослабил аскот, потому что плюс два градуса по Цельсию это слишком.       Быть здесь – значит проникнуть внутрь потрёпанной линзы медицинского микроскопа. На мгновенье стать с ней единым целым и бродить по хрупкой сетке ионов от ячейке к ячейке, от пылинки к пылинке, от одной мертвой частицы к следующей; мы её разносим, мы ей окружены, мы послушно ждём её часа. Всегда рядом, Смерть, Смерть и Смерть. С поверхности на поверхность, с тела на тело.       Всё лучшее в стекле. Оно защищает от Неё. Посчитаешь все вершины тетраэдров и запутаешься.       Быть здесь – оказаться между мирами. Повиснуть в пространстве между костью и дермой. Тебе всегда хотелось рассмотреть Её поближе. Тебе почти нравится.       Ты, твои правила и Смерть. Вам втроём хорошо вместе. Вам хорошо вместе, а Рубин следит за чистотой помещения. Она его не касается, но он касается Её.       А твои колени всё ещё не касаются пола.       Полы пальто на гранитной плитке, твоё лицо – на уровне чужого паха, впервые за много месяцев непримиримой борьбы с Властями. Свидетель этой слабости – силуэт мужчины на испорченном куске льна и крапивы. Обнажённый и откровенный Оракул, его указующий перс, его всевидящее око. Почитаемый и бесполезный, нерушимый, бесконечно близкий и далёкий. Фотография, из которой лепят икону. Ты чувствуешь связь, но не чувствуешь родства.       Наверное, вы оба виноваты.       Он своё отслужил. Он знает, что вы делаете вместе и как ведёте себя порознь. Тебе всё равно. Такой есть в каждом из нас, даже в Симоне, прямо между костью и дермой, но ты – другой. Пусть глазеет. Самый ценный зритель приходит и уходит без языка, и лишь поэтому он один здесь настоящий. Он им не расскажет, потому что они уже знают.       Если толкнуть Рубина сейчас, он встанет точно по контуру. Безупречная копия.       Вот бы плоть рвалась так же просто как ткань.       Когда ты предлагаешь, он не спрашивает ничего в ответ.       Молчание между вами очень удобное, такое, что и не истолкуешь по-другому. Он смотрит на твой крохотный шрам на щеке, а ты – на его потрескавшиеся губы. Он думает о сердце, которое ты принёс, а ты – о его ранении в самом центре лямбдовидного шва, соединяющего теменные и затылочную кости. Где скрывается душа? Податлива ли она так же, как и желание даже шептать в этом вакууме? Разрушение магии и битое стекло звучат так похоже и так удушающе.       На улице давно за полночь.       Осязание – прекрасное чувство. Надёжное. Позволяет определить реальность в той степени, в которой хочется. Необязательно помнить, как всё обстоит наверняка. Под руками море чёрных линий, тысячи партитур, наложенных друг на друга. Движение ладоней от груди к пупку даёт знать о себе характерным скрежетом, рассекающим разом его страх и твоё сожаление, словно ножом хирурга. Одинаково заряженные частицы не могут стать единым целым, и ты просто добавляешь ноту в эту мелодию. Ткани любого организма складываются в не слишком сложную схему. Вы возвели собственные в квадрат чтобы скрыться.       Дразнишь, с лёгкой полуулыбкой дёргаешь за верёвочки, игриво прощупываешь границы. Едва показавшиеся за шнуровкой кусочки тёплой человеческой кожи тут же покрываешь своей, холодной и искусственной. Это больше, чем нота. Две полярности, отдающая и принимающая. Пальцы жадно ползут внутрь открывшихся створок, ища струны. Несмотря на иголки в глазах, ты пристально вглядываешься, как одна материя перетекает в другую, неловко смешиваясь. Гипнотизирует. Даже не уверен, что ещё дышишь. А разум продолжает блуждать среди купола распахнутых рёбер, украденной реликвии, вокруг которой смыкались семь мечей. Полое и пустое. И когда его долгое спокойное молчание выражает очевидное согласие, возвращаешься и приказываешь. Сложно сказать кому именно.       Своя роль есть даже у актёра второго плана. В хорошей партии не бывает лишних фигур. Тебе неизвестно, была ли в его сценарии реплика, заботливо предлагающая снять плащ. Ход, в котором нет выгоды. Дебют в простой таран. А ты ведь даже не коснулся его так, как касаются на очередной репетиции. Хотя бы для виду.       Внутри этой ничтожной подделки рядом с одиноким фонарём ты никогда не узнаешь, был ли это он на самом деле. Но ты – это ты.       Наверное, так бывает, когда ты совсем пустой.       Погружаясь во тьму, немного меняешь угол. Его сильная сторона - руки, и сейчас он держит их при себе. Безоружен и открыт. Указующий перст, которому никто не повинуется. Гобелен на стене.       Приятное уху слово «послушный». Осознанность диаметром в кулак. Заслуженная поблажка. Просто немного ослабнувшие тиски.       Местные говорят, что почва тут другая, живая и бьющаяся в агонии собственного сознания, плачущая от страшной колотой раны, но даже у неё бы твои любимые кости стали бы поперёк горла. Связи, которые она прокладывает, изменчивы и непроверяемы, недоказуемы. Они ведут в никуда, а в таких изгибах нет места прямым линиям. Через одну точку можно провести бесконечное множество прямых. Ты надеешься, что хотя бы одна из них – его.       Земля здесь, как и везде, тёплая, но не обжигающая. А аксиома всё ещё в том, что всё окружающее не формирует тебя, не изменяет, даже теперь, в этом бараке два на четыре и за его пределами. «Изменить» — значит поменять структуру и форму, стать чем-то совершенно новым. Чем-то прекрасным. Закопав важную часть себя, ты оставишь её одиноко задыхаться в пропитанном ненавистью пласте, из которого нет ни выхода, ни продуха. Слабость и бездействие. Бесконечно огромная камера и её кандалы из песка и глины.       Но он не дал ему пропасть и сделал нас всех чем-то прекрасным. Из тела в тело, из кокона в кокон. И пока они горят изнутри до хруста раскалённых костей, открывается всепроникающая истина. Посмотреть в окуляр кинетоскопа и умереть. Всё лучшее на стекле. Оно становится самим собой лишь при воздействии высоких температур.       Ты не такой. У органов нет ячеек, а у тканей – вершин. У конечностей нет цепей, а у капилляров – кристаллитов. И всё же, ты – это ты.       Изменит ли эта загадочная болезнь тебя? Позволит ли испепелиться, сделает ли эти ложные связи прочнее? Соединит ли все точки на карте воедино в пусть неприглядный, но правдивый узор? Истина не всегда должна быть приятной, но ей положено быть. Ты устал от этого беспорядка, от этих рвущихся швов. Этого ли хотят обитатели Каменного Двора? Встроится или возглавить, понять или подчинить? Ты так и не понял разницу между Смертью, Смертью и Смертью.       И всё-таки, если ваши кости нагреть, они станут хрупкими. Таков Закон.       Когда давление на стенку горла усиливается, ты не давишься. Слышишь слабый стон сверху, нелепый звук, бьющийся о сухие сжатые уста. К нему добавляется ещё один, и множество одинаковых следом. Мир вокруг тебя барабанит о крышу капельками дождя. Так было с самого утра. Ты не удивлён, ты просто забыл. Секунду назад тьма обволакивала тишиной и покоем. И лишь кто-то одиноко ходил там, наверху.       Мыслю значит существую. Cogito ergo sum. В руке, размазывающей слюну, мало мысли.       Он бы не понял, скажи ты этим языком любую глупость. Верный служитель. Будет угодно, и у Станислава Рубина не останется ничего своего. Это никогда не о нём, это всегда о тебе. И ты бы никогда не сказал ему глупость.       Покоящийся в черепных впадинах геданит с пузырьками воздуха размером с игольное ушко. Сокрытый тонкими складками век стантиенит с железным эллипсом. Это и есть родство. Он смотрит – ты знаешь это, даже не открывая глаз – ведь они все смотрят. Просто делает это по-другому.       Рубин считает родинки на твоём лице. Не только сейчас, всегда. Одинокая крапинка под губой, о которой ты сам подчас не помнишь; такая же на носу практически у самого кончика, легонько касаешься её во временна неискренности; ещё пять на левой щеке, формирующих кукольный ковш, ребяческий повод для гордости. Всем телом чувствуешь, как жадно всматриваются эти глаза, из раза в раз с жалостью замирая на глубоких тёмных мешках. Он не знает как ещё много таких точек под этими цветными слоями, под плащом из змеиной кожи, алым жилетом из саржи и измятой рубашкой из хлопка. Ты замечаешь, что их становится больше с каждым годом.       Из тебя набивка лезет, Бакалавр.       Ты не позволил ему оголить больше тела, потому что боялся, что оно не похоже на твоё.       Время дорого, и лишь тело в состоянии покоя ему неподвластно. Таков Закон. Все твои движения ускоряются. Вторая рука, лежащая на колене все это время, словно не гнётся. Это холод, просто холод. Обстоятельство, посягнувшее на свободу. В протесте резко и нелепо хватаешься за чужое бедро. Он обеспокоен сильнее, чем за все предыдущие дни эпидемии. Не замечает несправедливости в скованности своих движений и распущенности твоих.       В нём больше плоти и крови, чем любом другом человеке. Больше ли на нём Смерти? Ведёт ли он Её за собой? Вместится ли в нём чужая?       Ладонь сжимается будто в судороге, облачённые в перчатки ногти ощущаются такими же болезненными, как и без них. Шипение, словно канюля пронзает мышцу. Мир вокруг исчезает всего на секунду, когда он тоже прикрывает глаза. Ты должен слышать влагу своего языка, но внимаешь, как мертвец кричит во всё горло тебе прямо в ухо. Рвёт понапрасну изувеченные связки.       Если я надавлю сильнее, то на время окрашу трупное пятно в бледный холодный цвет или перемешаю отруби? Из чего состоишь ты? Из чего состою я?       Истина не может быть приятной, но ей положено быть. Смотришь на него в ответ за мгновенье до финала и вдруг чувствуешь, как что-то сломал.       Он цедит сквозь зубы. Так звучит кульминация. Не чувствуешь ни губ, ни горла. Даже не помнишь, как вернулся в изначальное положение. Надеешься, что молчание выразит всё лучше любых слов. Рука на твоём плече, ломающая нежностью пополам. Тяжело, когда большую часть времени не дают двигаться самому. Глоток воздуха в вакууме, и обратно смотреть на две одинокие капли крови под микроскопом. Такая вот роль. Какую дали.       Он целует тебя, и оболочка наполняешься стонами безымянных, нашедших здесь последний приют, щекочущих каждый уголок, который знаешь и помнишь. Ты словно конечность, которая снова наливается кровью, пробуждаясь. Живая. Она просто тоже немного об этом забыла.       Навсегда запертые в темнице, не из глины и песка, но из кальция и коллагена. Путы из корней ничем не лучше, чем из полой нижней вены.       Гудит в ушах.       Ты хотел рассмотреть Её поближе, и вот Она внутри.       Простой таран, не дающий ответов, лишь оттягивающий неизбежное.       Какой необычный город, в нём всё работает не так.       Две точки разорвали бесконечную прямую и дали ей название.       Они не формировали тебя никогда. Ты — это ты.       И ты хотел этого.