Дневник пропащей души

      Поздний август грел оранжевым солнцем каждый уголок небольшой глухой деревни, окружëнной со всех сторон лесом. Поселение одиноко стояло на своей неширокой равнине и тихо, по-немногу, жило, двигалось.       Небогатые домишки не очень возвышались над землëй, да и их самих было немного. Людей в деревне было не «битком», но имелась собственная школа, в которой училось человек пятьдесят, что-то в роде фермы, где трудились почти все жители, да здание, гордо именуемое клубом.       Жизнь здесь не была богата на развлечения да и вообще какие-то события, но сегодняшний день для Юнги обещал стать памятным.       Омега с кровати утром вскочил. Его нервная энергия била ключом с середины ночи, когда он проснулся и больше не спал. Наспех натянутые штаны, рубаха и резиновые туфли тут же были осуждены матерью.       — Куда ж ты так торопишься с утра, сынок? Хоть бы штаны подвязал, — строго сказала она, завязывая его пояс.       Это была женщина сорока пяти лет, пополневшая к возрасту, с чëрными волосами и глазами. Еë лицо, которого уже коснулись морщины, всегда было светлым, взгляд — чистым и незлобивым. Даже когда она поругивала сыновей, еë глаза не переставали смотреть на них с нескрываемой любовью.       — А он, мама, к своему учителю бежит историей заниматься, — с издëвкой, подняв многозначительно палец вверх, произнëс молодой мужчина, невыразимо похожий на мать; он был старшим братом Юнги. — Эх, всем бы такое рвение к учëбе. Даже после школы всë невтерпеж к учителям.       — У меня хоть рвение есть, а ты к двадцати пяти ни одной девчонки не нашел на всю деревню, — огрызнулся омега, толкая брата плечом и усаживаясь за стол.       Мать с улыбкой глянула на детей. Оба они, исключительно на неë похожие, были еë тихой гордостью.       Отец давно ушёл в город, поэтому некому было наругать Юнги за такие грубые слова старшему брату, хотя Чонки никогда и не возражал. Собственный характер старшего брата не был слишком уж приятным, но к семье он относился с любовью, однако возможности подразнить младшего не упускал. Юнги же, никогда не оставаясь в долгу, частенько получал крепкий выговор за «непочтительное» отношение к нему от строгого отца. В такие дни омеге запрещали идти гулять в свободное время. Могли бы, конечно, загрузить работой ещё, но все знали, что в последнее время ему было невыносимо сидеть дома, когда вся молодёжь веселилась, а занимать его делами, чтобы он забывал свою тоску, никто специально не хотел. Поэтому подобные дни были для омеги настоящей насмешкой над его гордостью и чувствами. После наказания он ещё какое-то время не разговаривал со всеми, кроме доброй матери, которая иногда тайком выпускала его из дома на час-полтора.       Такая серьëзная реакция была вызвана только одним единственным фактом, который Юнги так старательно скрывал и который, как это всегда бывает в маленьких деревнях, был известен всем.       — Всë, не хочу больше есть, — после пары ложек риса бросил омега, чуть не подавившись. — Пойду.       После этих слов он сразу, с бешено колотящемся сердцем, вышел из дома.       — Куда побежал? — закричала ему вслед мама. — Хоть водой запей! А тетради-то?!       Сбитый с толку, нервный омега уже не слышал ничего и не помнил ни о каких тетрадях, но в его руки тут же всунули две почти изорванные тетради и железную кружку с водой. Он сделал глоток и пустился в путь.       Что же был за Юнги? Обычный. Звали его Мин Юнги, он девятнадцатилетний омега, родившийся в семье альфы и беты. Ничего примечательного в нем, кроме того, что он был этим омегой, не было: чёрные, как у всех, волосы, чёрные глаза и бледноватая кожа. Ростом он был невысок, худ. Над ним частенько посмеивались румяные полные девушки (и беты, и немногочисленные омеги), да и мужчины не упускали возможности пошутить над его кошачьим взглядом и совсем лëгкой — но для них навящивой — женственностью. Нередко он слышал, как люди перешëптывались о какой-то невиданной ценности, но не придавал этому никакого значения. Он ничего особенного не делал, только помогал маме по хозяйству и, что как раз служило самым весомым поводом для шуток, бегал за занятиями по истории к молодому учителю. Конечно, никакой надобности научной для него они не представляли, а вот сам учитель… Это уж совсем другое дело, только не научное… ну точно не историческое.       Одним из немногочисленных убежищ его был дом хорошей молодой семьи. Почему ему там было хорошо? Всë просто. Семья эта состояла из спокойного и тихого альфы и мужчины-омеги. Оба они врачи. Альфа лечил людей, а омега был ветеринаром, что в деревне ценилось безмерно. Им было двадцать три и двадцать четыре (омега был постарше). Юнги было известно, что они бежали из какого-то большого города, где солдаты стали преследовать мужчин-омег, а здесь осели, потому что в такой, как они лестно обзывали деревню, «глухомани», никто их искать и не подумает. Юнги не исключал, что они были состоятельными людьми: с собой привезены у них были книги, различные врачебные инструменты, дорогая одежда, кожаная обувь и даже немного серебряных и золотых украшений.       Именно туда Юнги сейчас бежал. Он ворвался во двор и шлëпнулся о деревянную дверь.       Нерасторопный хозяин — омега точно знал, какой из них ему откроет — только через несколько минут отворил дверь и высунул из неë своë красивое заспанное лицо. Мужчина и вправду был красавцем: прямые чëрные брови, большие тëмно-карие глаза, белая кожа и пухлые губы — так кратко можно было описать его.       Когда же он показался весь, то лишь подтвердил свою привлекательность. Мужчина был высоким, крепко сложенным, и Юнги, грубо говоря, ему изрядно проигрывал. Ничто не выдавало в этом красивом мужчине омегу, кроме двух особенностей. Во-первых, он пах чем-то кисло-сладким (он и его муж говорили, что это запах засахаренных лимонов, но юноша в глаза этих лимонов никогда не видел, поэтому верил), а во-вторых, сразу как показался, он запахнул вязаную кофту на огромном круглом животе.       — Доброе утро, ребëнок, — сонно произнëс старший омега и пропустил его в дом.       Юнги, коротко извинившись, вошёл и тут же сел на пол, нервно схватив пальцы ног руками. Тетради были безжалостно брошены у порога. Беременный мужчина, под своë же недовольное ворчание, вытащил из ящика в углу вещицу, отдалëнно напоминавшю подушку, и протянул еë юноше.       — Подстели, а то застудишься.       Сам же он сел на стул, более удобный для него сейчас.       Юнги молчал, но болтливый нрав хозяина не смог выдерживать долго, поэтому практически сразу старший омега начал странно:       — Так вот, приходил твой учитель на днях. Беспокоился за тебя сильно, но я ему сказал, что ты на него не злишься, не обижаешься. Тебя ведь наказали опять? Дома три дня просидел… Что ж у вас случилось там с ним, раз он такой нервный был? Да и ты вон, крутишься на месте в разные стороны.       Юнги ссутулился и сжался, как только мог, но под внимательным и на редкость серьëзным взглядом старшего, омега выпрямился через несколько секунд и сам гордо посмотрел в тëмно-карие тëплые глаза, ставшие до ужаса прекрасными в оранжеватом утреннем свете.       — Мне нужен совет, — его смелый порыв тут же стих, потому что теперь нужно было говорить не о самых пристойных вещах.       Мужчина на стуле чуть заметно дëрнул бровями и, как он обычно делал, когда сосредотачивал своë внимание на чëм-то или ком-то, положил палец под пухлые губы.       — Как я понимаю, любовный. Очевидно, узнать тебе хочется не о невинных поцелуях и объятиях — об этом ты уже и сам, скорее всего, догадался. Так что же, ты пришëл спросить меня о том, как удобнее лечь в постель с мужчиной?       Юный омега, услышав последние слова, смутился ещё больше, но молчать не стал, потому что ему действительно было необходимо узнать мнение старшего друга.       — Что ты такое говоришь, Сокджин-хëн? — Юнги замялся на время, потому что именно это он и хотел узнать, но не так в лоб же говорить! Он помолчал и продолжил. — Я же не могу у матери об этом спросить! Стыдно, да и случай у меня не тот.       Сокджин, отняв наконец палец от лица, сложил руки над животом, расставил ноги шире, чем они были до этого. От таких движений шерстяной коричневый тапочек слетел с его правой ноги и обиженно остался на полу, перевернувшись на бок.       — И что же ты хочешь узнать? Как ножки расставить? Как ребëнком не обзавестись в девятнадцать лет? Или куда компресс наложить, чтобы потом боль снять? — явно издеваясь, прошипел Сокджин.       Юнги, сбитый с толку с самого утра, совсем потерялся под градом неудобных вопросов. Он смотрел во внимательные глаза напротив своими, слегка наивными и напуганными.       — Я просто боюсь, что слишком я глупый для него в любви, совсем не знаю, как к нему прижаться и что сделать, чтобы понравиться ему больше.       Сокджин, хоть и слыл довольно обаятельным и добрым омегой, был довольно жëстким со всеми мужчинами и не давал им абсолютно никаких привелегий; своего мужа он крепко держал в узде и Юнги не позволял никогда принижать себя перед другими (но юноша редко следовал полностью этим советам), поэтому сейчас он разозлился.       — Ты глуп в любви? С чего бы тебе думать о каждом своем действии, если ты весь полыхаешь, когда видишь его? Не имеет значение твоë умение прикасаться, потому что ты и без того научишься сам всему, что нужно. И не думай о себе так плохо! — он довершил это высказывание прикусанной верхней губой и утвердительным, полным самоуверенности, кивком головы. — Выбрось из головы всякую дрянь и делай так, как чувствуешь.       Юнги, смирëнный раздражительным и злым тоном старшего омеги, еле заметно поклонился и задумался, покосившись на круглый живот Сокджина. Может быть, хëн прав. Не стоит удивлять мужчину, который знает о неопытности партнëра, своими «умениями» (это могут не так понять, к тому же, в случае краха, опозориться можно было на всю жизнь… или не на всю, но Юнги не хотел бы этого делать вообще).       — А ты не ответишь на те вопросы, о которых говорил раньше? — не отрывая глаз от живота, проговорил Юнги, надеясь, что его не погонят из дома.       Сокджин нащупал ногой брошенный тапочек и, дëргая ступнëй в разные стороны, надел. Он вдруг напустил на себя величественное выражение и сдержанно поймал взгляд юноши. Похолодевшие карие глаза прищурились.       — У матери спросишь, не развалишься, — припечатал он. — Болеть будет — пусть твой ненаглядный к мужу идëт. Друзья как-никак, поможет. Я проведу беседу с моим учëным другом, а ты иди и скажи тëтушке Минсо, что я приду вечером.       Юнги, раздосадованный испорченным напрочь делом, поклонился хозяину и вышел.       «Точно, что люди судачат. Он господин, а не торговец какой… А муж его, наверное, нет. Сын чиновника мелкого, способный. А старший хëн совсем цветок*», — думал омега, распинывая крупные камешки на дороге.       Тëтушка Минсо, пожилая вдовая, жившая почти у здания школы, обрадовалась посланию безмерно. Она рассказала рассеянному Юнги о еë хворой кошке, которая, видно, съела отравленную мышь, и похвасталась старенькой коровой, которая, в отличие от неудачливой охотницы-кошки, была в самом добром здравии. Чтобы подтвердить последнее, она затащила Юнги во двор и, сокрушаясь о его худобе и бледности, угостила кружкой ещё тëплого, желтоватого от съеденных коровой цветов на поляне, пенистого молока.       Юноша почти уже отвлëкся от своей сердцечной проблемы, выслушивая рассказ о житье общительной тëтушки, как за спиной шëлкнул крючок забора из веток и соломы.       — Я повсюду его ищу, тëтушка, — послышался бархатный голос с характерной особенностью немного «щëкать» почти на каждом слове. Этот диалект въелся в сердце Юнги за эти полгода крепко и, наверное, навсегда. — Правильно, ему нужно давать что-нибудь полезное, — он заметил кружку с недопитым молоком.       «Он точно улыбается, сощурив глаза», — сладко думал омега, воображая любимое лицо. Сейчас он просто смотрел в лукавые глаза женщины напротив, унимая дрожь в руках, ногах и сердце.       Тëтушка Минсо, будто потеряв всякий интерес к ещё одной паре свободных ушей, ушла в дом и, Юнги был уверен, стала наблюдать в щеку двери.       — Здравствуй, Юнги. Почему ты без шляпы? Я же попросил тебя носить, — настойчиво прощëлкало над ухом.       Омега аккуратно, будто боясь спугнуть лесного зверька, которого очень хочется погладить по макушке, повернулся.       Мужчина был одет просто: крестьянские сероватые штаны и рубаха, резиновые туфли на ногах. Он стоял, по привычке немного склонившись и сцепив руки за спиной, как делал это в школе, заглядывая в записи учеников. Его вытянутое лицо освещала широкая улыбка, а сквозь стëклышки очков смотрели на Юнги слегка прищуренные от солнца глаза.       Омега спокойно склонил голову.       — Здравствуйте, учитель Чон.