Якорь

Где-то далеко на грани сна вода устремляется в общий слив. Ревет по трубам, стремясь разрушить полипропиленовый плен. Пока за стеной кто-то сливает собственное дерьмо, мне снится море. Волны накатывают и отступают. Это похоже на дыхание. Выдох – вода отступает, вдох – возвращается. Стирает следы на песке, прячет мелкий мусор, оставляя берег чистым. Каждый выдох вода отступает чуть дальше, каждый вдох подкатывается ближе. В реальности это предвещает скорый шторм, во сне – пробуждение. Будильник врывается в сон пронзительным чаячьим криком. Несколько секунд сознание сопротивляется – старательно подменяет одну реальность другой, а потом сдается. Море исчезает, захлебывается так и не начавшимся штормом. Я просыпаюсь. На кухне оживает радиоточка. У соседей закипает чайник. По сливу снова грохочет вода. Обычное утро. Типовое, как эта высотка, как все вокруг. Хочется заварить кофе, щедро сыпанув две ложки, залить кипятком и не дожидаться, когда остынет, выпить мелкими глотками. Хочется заварить кофе, но его не достать, даже по блату, даже в офицерском магазине. От кофе остались лишь воспоминания и баночка в горошек, превращенная за неимением лучшего в ощетинившуюся окурками пепельницу. Я курю в прикрытую форточку, когда гимн из радиоточки сменяется объявлением времени, а потом утренними новостями. Диктор торжественно объявляет о начале очередной масштабной стройки. Я давлю сигарету в пепельнице и выхожу из кухни. Я все еще слышу выверенные интонации, но уже не различаю слов. Они не важны. Радио не передает настоящие новости уже давно. Чемодан скрипучий и пыльный. Тяжелый, даже когда пустой. Если лечь в него, поджав к груди ноги, можно закрыться внутри. Спрятаться от всего мира с его бесконечными стройками, одинаковыми новостями и дефицитом кофе. Лежать тихо, экономя каждый вдох, пока не кончится воздух. Это не помогает – я проверяла. Мир за стенками остается таким же неправильным. Автомобильный сигнал я почти не слышу. Различаю в общем бытовом шуме что-то чуждое, и сознание распознает в нем гудок. Это почти как видеть море во сне. Спускаюсь по лестнице. Лифт стоит третий день; остается надеяться, что к моему возвращению его все же починят. Хотя, наверное, вряд ли. В подъезде пахнет подвалом, на улице – духота. У машины ждет девушка-сержант. Кажется, ее зовут Леночка, кажется, она живет где-то надо мной. На кителе написано: «Е.А. Воробьева». Она не в первый раз заменяет моего водителя. Кажется-Леночка вскидывает руку в воинском приветствии. Из-под пилотки торчат обесцвеченные локоны. Я говорю: «Вольно» – и ставлю чемодан на асфальт. Перед тем как сесть в машину, смотрю в зеркало: кажется-Леночка матерится одними губами, чувствуя тяжесть моего багажа. В машине еще жарче. Хочется скинуть китель, но я просто открываю окно. *** Бетонка бьет в колеса неровными крошащимися швами. Очередной жук расшибается о лобовое стекло. Дворник не стирает его – только размазывает. Стекло медленно мутнеет от жучьих внутренностей. Леночка не останавливается. Мы едем бесконечно долго. Сигаретная пачка наполовину пуста. Закатное солнце висит в боковых окнах и все еще нещадно греет. Лето бесконечно долгое, как и эта дорога. Еще только июль. Половина пути. За окнами мелькают брошенные села. Врастающие в землю дома – жертвы урбанизации. Они напоминают скелеты сбитых животных, оставленных гнить на обочине. Они разваливаются слишком медленно, словно и впрямь разлагаются. Это кажется неправильным. Словно кто-то подменил картинку за окнами, накинул камуфляжную сетку, под которой что-то другое, что-то скрытое и недоступное. Я закрываю глаза, чтобы не видеть. Остается только бетонка со своими стыками и мелькающий под сомкнутыми веками свет. Потом я засыпаю. Леночка привозит меня к месту назначения уже глубокой ночью. Жуков сменяют комары, роящиеся в свете фар. Я слышу назойливый звон их крыльев. Деревня, в которой мы остановились, еще жива. Присосалась к военной базе – так и уцелела. Мы идем к нужному нам дому по присыпанной пылью грунтовке под собачий лай из дворов. В нем слышится остервенелое отчаяние. Придушенная цепью ярость, перерастающая в хрип. Безысходность. Меня передергивает. Слишком знакомое чувство. Настолько знакомое, что расстегиваю верхнюю пуговицу на кителе. За зеленым забором нас встречает немолодая полноватая женщина. Она улыбается фальшиво и неискренне, открывает перед нами дверь. Леночка ставит мой чемодан на крыльцо. Выпрямляется. Обесцвеченные локоны раскрутились и прилипли к ее лицу. Хозяйка дома вытирает руки о фартук и приглашает в дом. Она представляется тетей Машей и ведет меня в маленькую комнатку, отгороженную тяжелой пропыленной занавеской. Я мысленно сожалею о символичности двери. Иллюзия личного пространства слишком условна и хрупка. От мысли оставить в комнате «якорь» я отказываюсь сразу, пусть и с некоторым сожалением. Под хриплый лай привязанной во дворе собаки Леночка уезжает в казарму, и я остаюсь в комнате за шторой одна. Под тусклой лампой я крашу ногти красным. Курю в форточку, не спросив у тети Маши разрешения. До утра меня не беспокоят. Дом просыпается с рассветом. Снова надрывается на цепи собака, на кухне тетя Маша гремит посудой, под шагами обитателей дома скрипят старые половицы. Потом занавеска приоткрывается, и в комнату заглядывает растрепанная девочка лет шести. Встретив мой взгляд, она говорит: «Привет», потом смеется и убегает. «Потрясающе», - думаю я и выхожу из комнаты, чтобы умыться. Идея поставить в комнате «якорь» окончательно похоронена. Я жду Леночку во дворе, вдыхая табачный дым и наблюдая, как хозяева дома красят забор зеленым поверх зеленого. Краска идет пузырями, едко пахнет. Растрепанная девочка снова подходит ко мне и показывает свои ногти. Они выкрашены в цвет забора. Я смотрю на ее растопыренную руку, и меня словно выбрасывает через «якорь» в несуществующее место или время. Я вижу свои ногти такими же зелеными, ощущаю их гладкую плотность. Мне кажется правильным, что они такие. Я откуда-то знаю, что не смогу так просто поцарапать покрытие. Это не обычный лак, а что-то… другое. Что-то, чего нет в моем мире недостроенных высоток, но что могло бы в нем быть. Вернее, должно быть, но… – Красиво? – спрашивает девочка, обрывая мое странное видение. Я отвечаю: «Нет». Я вру. *** На первый взгляд база выглядит неплохо. Со стороны может показаться, что проблема вечного недостроя и разрухи ее не коснулась. Беда в том, что мне предстоит взглянуть глубже. В прямом смысле этого слова – спуститься на подземные этажи. Посему меня не интересует выставленная напоказ техника и построение личного состава. Я просто жду, когда приставленный ко мне прапорщик с потным лицом поведет дальше, за гермодвери. Внизу пахнет сыростью и каким-то гнильем. Создается впечатление, что двери не открывали несколько месяцев. На стенах темные потеки: похоже на последствия паводка. Я трогаю бетон – он еще влажный, но пока не начал крошиться. Прапорщик молчит и отводит глаза. Леночка подает мне планшет с материалами прошлой проверки. Она сопровождает меня безмолвной тенью, не высовываясь и не отсвечивая. Она начинает мне нравиться. Думаю, Леночка далеко пойдет. Мы спускаемся ниже, в тусклом освещении наши тени кажутся огромными. Они мечутся по стенам, наползают на влажные потеки. Под ногами толстый слой подсыхающей грязи. Воздух тяжелый и душный – кажется, не работает вентиляция. Кнопка вызова лифта не отзывается, и вниз мы идем пешком. Прапорщик мрачнеет на глазах. Я ему почти сочувствую. К концу проверки я чувствую себя выжатой. Белье мокрое насквозь. Лямки и без того неудобного, но политически правильного советского лифчика врезаются в плечи. На блузке – разводы от пота, на кителе – пыль, на чулках – уродливые стрелки. Ногти ободраны. Я вспоминаю зеленый забор. Ковыряю отслоившийся лак. В планшете несколько новых минусов и ни одного плюса. База не готова к сдаче – она разваливается быстрее, чем ее успевают отстраивать. То, что растет вниз, похоже на брошенную угольную шахту, то, что стоит наверху, рассыпается в пыль. Заседание комиссии через час. Я понимаю, что не успею привести себя в порядок. Поправляю сползающие лямки лифчика, вспоминаю удобный, импортный, что привезла со сборов. Я его не взяла – побоялась, что кто-то доложит, увидев его среди вещей в чемодане. Мне нужно попасть хотя бы в комнату за шторой в деревенском доме, но я не успеваю. «Якоря» в комнате нет. У меня не лучший выбор: явиться на комиссию в чем есть или попасть в квартиру. Он сложнее, чем кажется, но я его делаю. Иду в офицерский туалет, выставив у двери Леночку. Вру, что стесняюсь мужского состава, и прыгаю. Мир на мгновенье меркнет, потом сдвигается, словно снежный пласт, и я лечу сквозь белую лавину, через пространство. Я открываю глаза в собственной ванной. Меня трясет и немного шатает. Переход как всегда неприятен и неестественен. Он все еще пугает меня, отталкивает на грани инстинкта, не становится привычным даже спустя столько лет. Я медленно выдыхаю и иду в комнату. У меня слишком мало времени, чтобы сомневаться, думать или вспоминать. Мне нужно переодеться. К Леночке я выхожу минут через десять, спрятав импортный лифчик и свежую блузку под кителем, а ободранные ногти – под перчатками. Меня не оставляет мысль о плотном зеленом покрытии на ногтях. Мне кажется неправильным, что его не существует, неосознанно, интуитивно. Словно его отсутствие и мои переходы через «якоря» одной природы. Я не могу этого объяснить. Заседание комиссии заканчивается затемно решением о расстреле командира части и разжаловании старших офицеров. Это предсказуемо, но неприятно. Неприятно, потому что в конце меня благодарят за мою работу, потому что командование не виновато в срыве трехлетнего плана. Мир просто разваливается быстрее, чем его успевают строить. И этого я тоже не могу объяснить. Я подозреваю, никто не может. *** Леночка отвозит меня домой на следующий день и тем же вечером звонит в мою квартиру. Я встречаю ее взгляд, стараясь не выдать своего удивления. – Товарищ майор, разрешите войти? – спрашивает Леночка, и я отступаю с прохода. Чувствую, так нужно, но пока не понимаю, для чего. Она закрывает за собой дверь, поправляет форменную юбку. Леночка нервничает. Я вижу, как бьется жилка у нее на шее. Она складывает руки в замок, облизывает губы и после паузы говорит: – Товарищ майор, я знаю вашу тайну. Меня бросает в пот, но я молчу, выжидаю. – Не знаю как, но в день проверки вы были в двух местах одновременно. Я переспрашиваю: «Что?» Мое удивление звучит искренне, хотя мой вопрос стоило сформулировать иначе. Он должен звучать: «Как ты узнала?» – Понимаю, это звучит… странно, но я могу доказать, – Леночка берет паузу и смотрит на меня. – Это звучит, как бред. Она кивает, соглашается. – Так же невероятно, как импортный лифчик на офицере советской армии, – ехидно замечает Леночка, а потом достает коробочку с кинопленкой. – Я давно наблюдаю за вами. Кое-что замечаю. Вы же понимаете: кругом враги народа, нужно быть настороже. «Сучка», – думаю я, кровь отливает от лица. Леночка продолжает: – С тех пор, как мне дали квартиру над вами, я слышала странные звуки, когда вас не было дома. С тех пор, как вожу вас в командировки, я вижу вещи, которых у вас не должно быть. Я решила – стоит присмотреться и не прогадала. Я поняла это, когда вы вышли из туалета в другом белье. Вы думали, никто не заметит кружево под блузкой? Я бы не заметила, но на обратном пути вы сняли китель. Тогда я поняла, что не зря поставила кинокамеру в вентиляции. А когда я посмотрела… Она расплывается в улыбке. Я спрашиваю дрогнувшим голосом: – Чего ты хочешь? – За молчание? – За пленку, – уточняю я, не веря, что это происходит на самом деле. У меня кружится голова. Я хочу прыгнуть. Прямо сейчас. Куда угодно. – За молчание я хочу увольнительную, – говорит Леночка. – За пленку… – она делает вид, что задумалась… – импортный лифчик и узнать, как вы это делаете. – Сучка, – шепчу я одними губами. Леночка не спорит. Убирает коробочку за себя и чуть отступает. – Ну что, товарищ майор, по рукам? Я смотрю на грудь Леночки, представляя, как она вываливается из импортного кружева, и отвечаю: «По рукам». Теперь я знаю совершенно точно: Леночка далеко пойдет. *** На кухне накурено, дым уже не уходит в форточку, висит белыми комками, смешивается с паром закипающего чайника. Мы сидим за столом: я и Леночка. Напротив нее – мой лифчик, напротив меня – кинопленка. Обмен почти состоялся. Осталось самое сложное – рассказать о «якорях» и моих перемещениях. Я не знаю, с чего начать. Сама не понимаю, как это работает. Леночка ждет, курит третью подряд сигарету, оставляя на фильтре следы красной помады. Чайник разражается свистом. Кухня настолько маленькая, что я поворачиваю газовый кран, не вставая. Потом начинаю рассказ. – В первый раз это получилось неосознанно. Мне было семь, может, восемь лет – первый класс, сельская школа. Я заливаю кипяток в заварник, вспоминаю дорогу до школы: мимо домов с палисадниками, колхозного забора, коровников и заснеженных полей. Я не замечала того упадка, что царит сейчас. Возможно, потому что я была ребенком, но что-то подсказывает: тогда и вправду было лучше. – Зимой я выходила затемно – шла вдоль поля, обычно с сестрой, но в тот день она заболела. Мне просто не повезло. Его потом поймали, сказали: «Беглый заключенный». Мать рассказывала, она не знала, что я с ним уже встречалась. Он шел навстречу – в сторону деревни. Обычный мужик в ушанке и ватнике. Не скрывался. Хрустел валенками по снегу. Не знаю, что было у него на уме: захотел он со мной что-то сделать или просто испугался, что я его выдам. Сначала мы поравнялись, потом разошлись на шаг, и он ударил меня по голове. Сильно, наверное, не рукой, а чем-то тяжелым. Под шапкой стало тепло и мокро. Я хотела повернуться, спросить мужика, за что он меня, но в глазах потемнело. Я очнулась в какой-то землянке. Было холодно. Шапка промокла насквозь и сверху уже покрылась морозной корочкой. Снаружи кто-то ходил, хрустел снегом. Я испугалась. Хотела спрятаться. Понимала, что кричать бесполезно. Бежать? А если догонят? Я зажмурилась. Захотела оказаться дома, в тепле. Чтобы печка топилась, и Барсик рядом, и сестра. Представила, что нет мужика, землянки и хруста приближающихся шагов. И тогда что-то произошло. Сдвинулось с места и поползло. Я подумала, что снова теряю сознание, было похоже – мир ускользал, растворялся в каком-то белом тумане. Я зажмурилась еще сильнее, а когда открыла глаза – была дома. Барсик таращился на меня, вздыбив шерсть, и утробно рычал. Тогда я не поняла, что сделала, но никому не рассказала. Сестре, а потом матери соврала, что вернулась, не дойдя до школы, что мне на голову упала льдина или ветка с дерева. Мне поверили, – я замолкаю, смотрю на Леночку. Она сидит над пустой чайной чашкой и мнет в пальцах незажженную сигарету. – И никто не догадался? – спрашивает она. Я качаю головой, запоздало разливаю чай. Леночка задумчиво отхлебывает из чашки. – Сначала я думала, что меня спас бог. Тогда с атеизмом было не так строго, мы с сестрой даже крещеные. Мать тайно приводила попа – тогда их не всех расстреляли. Я не пробовала повторить свое перемещение, пока не заплутала осенью в лесу, почти год прошел с того раза. Я бы, наверное, вышла к людям, но промокла и устала, да еще утопила сапог в болоте. Сидела под деревом, плакала, дождь усиливался. Я снова зажмурилась, хотела представить дом, но испугалась, что родители увидят мое появление. Сосредоточилась на дровяном сарае, представила поленницу, даже запах дерева почувствовала. И мир поплыл. Я словно зацепилась за то место якорем, и меня потащило назад невидимой веревкой. Я оказалась в сарае. Мокрая, без сапога и без корзинки. В этот раз почти не пришлось врать, я сказала, что чуть не потерялась. Меня даже не ругали. Вот только Барсик перестал меня узнавать. Шипел, шарахался. Тогда я уже решила проверить, смогу ли прыгнуть на «якорь» , я так назвала место, куда хочу вернуться. Ночью вышла из дома, встала у сарая и представила себя внутри. Там и оказалась. Тогда поняла, что это не бог, а я сама. – Получается, Барсик все-таки заметил, – задумчиво произносит Леночка. Я пожимаю плечами: – Выходит так. Хотя другие коты так не реагировали. – А у вас были другие коты? Или только этот «не узнавал»? Я качаю головой: – Других котов не было, с тех пор, как уехала в старшей школе в рабочий поселок, все по общежитиям и казармам моталась. А потом как-то не до котов стало. Служба, командировки. – Товарищ майор, а может, водки? – задумчиво предлагает Леночка. Я киваю, приношу из серванта бутылку и два граненых стакана. Мы выпиваем молча, как на поминках. – И сколько раз вы так «прыгали»? Я развожу руками: за тридцать лет давно перестала считать. Когда я беру кинопленку со стола, Леночка не возражает. Я разматываю ее над плитой и зажигаю конфорку. Пленка сморщивается и начинает течь, стирая кадр за кадром. Пахнет гарью. Я снова чувствую какую-то неправильность происходящего и снова не могу ее объяснить. В моих руках должна быть не пленка, но я не понимаю, что. Я не узнаю привычных вещей, как когда-то Барсик не узнавал меня. *** Я жду нашу следующую поездку с особым трепетом. Понимаю, что Леночка представляет для меня опасность, но жалею ее. Все же она единственная, кто знает мою тайну. Одна в целом мире. Барсик не в счет. Мы едем из Москвы. Трасса хорошая, скорость большая. Момент идеальный. Я прошу ее остановиться у придорожного кафе. Иду в туалетную будку первой и ставлю в ней «якорь». Еще ничего не сделано, а мне уже невероятно жаль. Я говорю себе: «Так надо». Когда за Леночкой закрывается деревянная дверь, я иду к машине. Сердце гулко бьется, руки потеют и мелко дрожат. Все сложнее, чем я думала, в тысячу раз сложнее. Я опускаюсь на колени перед нашей машиной, подлезаю под нее и режу тормозной шланг. Жидкость течет в пыль. Я отряхиваю юбку. Встаю напротив машины, чтобы Леночке не было видно лужу. Сжимаю руки в замок – пальцы холодные, несмотря на жару. Мне страшно. Я боюсь не выдать себя, а того, что должно случиться. Боюсь, что у меня получится. Леночка возвращается и садится за руль. Она выглядит спокойной. Белые кудри торчат из-под пилотки в своем обычном беспорядке. Я ловлю себя на мысли, что буду скучать по этим кудрям. – Едем? – спрашивает Леночка. Я киваю. Говорить не могу – голос меня выдаст. Она трогает с места. Машина набирает скорость. Меня трясет. Я тщетно пытаюсь взять себя в руки. Смотрю на дорогу. Жду того самого последнего момента. Попутную машину мы догоняем быстро. Движение здесь довольно плотное. Леночка выжимает сцепление. Я смотрю на ее ноги: левая держит педаль, правая уходит с газа, ложится на тормоз и… проваливается, не встретив сопротивления. Леночка вздрагивает. Снова жмет на тормоз – тот же результат. Она вскрикивает и выскакивает на встречку. Лицо бледное. Губы сжаты. Встречная машина сигналит, сбрасывает скорость. Леночка прибавляет газ – надеется проскочить. Моя бедная храбрая Леночка. – Прости меня, – говорю я. Она поворачивает голову, смотрит испуганно и удивленно. Она понимает. За несколько секунд до лобового столкновения я прыгаю. Колени дрожат, ноги подгибаются. Я закрываюсь в придорожном туалете и беззвучно рыдаю, оплакивая Леночку. *** Я не сразу понимаю, что голос диктора мне не снится. Он звучит прерываясь: то ближе, то дальше. В коридоре, в соседнем номере, потом в моем, потом снова в коридоре. Умолкает на несколько секунд и слышится вновь. Открываю глаза, оглядываюсь, подтянув одеяло к подбородку. Никого. Шагов не слышно. Создается впечатление, что кто-то прыгает на близко расположенные «якоря» с приемником в руках, не находя нужный. Я вскакиваю, спешно одеваясь на ходу. Происходящее мне не нравится. Успеваю натянуть белье и накинуть блузку. Слышу приемник за спиной – оборачиваюсь, но кто-то втаскивает меня в портал. Я пытаюсь ухватиться за письменный стол, но успеваю только подхватить с него карандаш. Это меня и спасает. Я бью не глядя, назад и вбок. Звучит сдавленный крик, хватка ослабевает. Я отступаю на шаг, пытаюсь переместиться на «якорь» в номере, но не могу. Отступаю еще на шаг. Оглядываюсь. Мужчина в форме неизвестного мне рода войск оседает на пол с карандашом в ухе. Он умирает или уже мертв – я вижу по застывшему взгляду. Кобуры с табельным оружием нет, и я оставляю похитителя наедине с его агонией. Спешно осматриваю номер. Он одновременно похож и не похож на мой. Планировка – та же, обстановка – другая. Диктор звучит ровно, не прерываясь. Я оглядываюсь в сторону радиоточки и вижу невероятно плоский, вытянутый в стороны телеэкран. И удивление сменяется узнаванием, ощущением правильности. Словно мир, в котором я жила, мир, где нет таких телеэкранов, – фальшивка, утратившая детали копия. Как будто однажды я прыгнула не на тот «якорь» и оказалась не совсем там, где должна. Хотя однажды ли? Звук шагов выводит меня из ступора. Я замираю, прислушиваясь. Кто-то останавливается у двери, опускает ручку. В один прыжок я оказываюсь у порога и распахиваю с силой створку. Бегу, не оглядываясь, не видя преследователя. Коридор длинный, застеленный мягким ковровым покрытием. Оно тоже кажется знакомым и правильным, хотя я не знаю, как оно называется. Выскакиваю на лестницу и устремляюсь вниз. Босые ноги шлепают по плитке. Я пробегаю два этажа и вижу людей в той же форме, что и мой похититель. Я снова пробую прыгнуть и снова остаюсь на месте. Бегу вверх, не зная, сколько здесь этажей и есть ли другая лестница. Гостиница, где я засыпала, была монументальной, этой не хватает высоты потолков и ширины коридоров. Возможно, этажей и лестниц тоже не хватит. Через пять этажей я выбегаю в коридор, бегу мимо закрытых дверей. Пробую дергать ручки – везде заперто. Похоже, гостиница оцеплена. Сзади шум шагов. Окрик: «Стоять». Я не останавливаюсь. Понимаю – ничем хорошим это не кончится. Потом гремит выстрел. Разносится эхом по коридору. Я мечусь из стороны в сторону, мне отчаянно не хватает пространства. Я в западне. Следующий выстрел едва не сбивает меня с ног. Боль вспыхивает в левой руке, меня бросает о стену. Я продолжаю побег, хотя уже понимаю – все кончено. Теперь не спрятаться – кровавый след меня выдаст. Коридор приводит меня на площадку с лифтами. Дальше тупик. Я жму на кнопку вызова. Красный отпечаток остается на металле. Кабина приходит в движение. Я почти уверена – она не успеет, но автоматические двери расходятся в стороны. Я жму на первый, зацепляя соседние кнопки. Двери закрываются с тихим, едва слышным шелестом. Мне кажется, проходит вечность. Я вижу преследователей в холле, когда створки смыкаются. Слышу удар в панель вызова, и кабина приходит в движение. Едет она быстро, я даже начинаю верить, что смогу выбраться. У открытых дверей меня встречают два вооруженных офицера. – Не сопротивляйтесь, – говорит один из них. Если бы не оружие в его руках, сошло бы за просьбу. – Хорошо, – отвечаю я. Кто-то за спиной защелкивает на моих руках наручники. – Кто вы? В чем меня обвиняют? – Мы кто-то вроде вашего КГБ – с поправкой на мир, конечно. – Поправкой на мир? – переспрашиваю я. Офицер кивает: – Вы натворили дел, товарищ майор. Даже сами не представляете каких. Я молчу, просто не знаю, что спросить. Кровь капает на пол. Офицер продолжает: – Вы должны были погибнуть в день вашего первого перемещения. В каком-то смысле вы погибли. Вернее, в каком-то мире. В этом, если точнее. Но вы сделали его копию. А потом еще одну. И с каждой новой копией мир подстраивался под ваше представление о нем. «Неправильность», – думаю я, и приходит понимание. Зеленые ногти и плоский киноэкран не могли существовать в моем мире, они не подчеркивали величие советского народа, в отличие от монументальных зданий и гигантских военных баз. – И что будет с моим миром? – спрашиваю я. – Развалится, как и многие созданные вами. Это нельзя исправить. Хотя можно остановить. –Для этого меня задержали? Офицер кивает: – Вы схватываете налету, товарищ майор. – И все равно ничего не понимаю, – признаю я. – Есть два варианта развития событий, и только один зависит от вас. Он самый благоприятный… для мира. – Моего? – Вашего мира в том варианте не возникнет, а вы умрете ребенком. – Тогда все зря, – говорю я, и мне хочется плакать. Я проваливаюсь в безысходность, как в бездну. Я тону. Офицер снова кивает. Не могу понять по его лицу, сожалеет ли он. – Почему я не могу прыгнуть? – спрашиваю я. – Точно не знаю, возможно, вы можете скопировать мир только один раз. Или только один из ваших миров, – говорит офицер и почему-то вздыхает, потом спрашивает: – Выслушаете все варианты? – А у меня есть выбор? – я невесело улыбаюсь. – Скажем так, я настоятельно советую послушать. – Тогда я слушаю, – отвечаю я и просто сажусь на пол, коленями в лужу крови. У меня нет сил сопротивляться, даже сил оставаться на ногах нет. Мне приносят стул. Я не обращаю внимания. Просто прислоняюсь головой к спинке и жду. От меня больше ничего не зависит. – Вы можете вернуться в точку начала и предотвратить прыжок. Как я говорил, тогда вы умрете ребенком, а все миры, что вы создали, не возникнут. Это самый благоприятный вариант. Вы можете отказаться – тогда вас расстреляют в этой комнате. Миры перестанут разрушаться, пойдут по естественному пути. Какие-то восстановятся, какие-то погибнут. Если вы попробуете нас обмануть, история повторится. – А что вам до моих миров? Пусть себе разрушаются. А я останусь здесь, – говорю я, понимая, что такого варианта для меня не предусмотрено. – Разрушение копий медленно губит оригинал. Чтобы не навредить, копии не должны возникать. Или уцелеть, что при вашей жизни невозможно. На неправильном пути развития их держит ваше представление о них. То есть чем дольше вы проживете, тем больше миров погибнет. Возможно, все, включая этот. Уже сейчас бушует эпидемия вируса, с которой мы можем не справиться. – Откуда вы знаете? – спрашиваю я, понимая, что просто оттягиваю неизбежное. Я не хочу делать выбор между смертью и смертью. Я всегда ценила свою жизнь и боролась за свою шкуру. Я не хочу умирать, тем более от собственной руки. – Мы предполагаем. Решайте, товарищ майор, не всем выпадает шанс исправить собственные ошибки. – А почему вы сами меня не убили? Тогда, до первого прыжка? Зачем этот цирк с исправлением ошибок? – Мы не можем действовать вне временной линии. Не знаем возможных последствий. Это ваше прошлое, и ваше вмешательство признано приемлемым по соотношению «риск-польза». Но ситуация близка к критической, мы вынуждены вмешаться, – офицер умолкает, ждет. Я молчу. Было бы легче, выстрели он мне в затылок. Без разговоров, без предупреждений. Раз – и все. Но он не стреляет. Ждет, сука, моей команды. А я медлю, не могу надышаться перед смертью. – Я прыгну, – говорю я. – Только без глупостей, товарищ майор, – еще раз предупреждает он, расстегивает наручники. Меня поднимают на ноги. Второй офицер достает устройство, похожее на фен и пистолет одновременно, что-то выставляет на нем, и пространство раскрывается в холодное зимнее утро. Меня толкают в спину, я неуклюже шагаю в снег. Рядом падает пистолет. Я поднимаю его коченеющими руками, оглядываюсь по сторонам в поисках мужика, топтавшегося в тот день возле землянки. Мужика нет. Только следы, уводящие прочь. Я подхожу ближе. Мои шаги отдают громким хрустом. Я останавливаюсь и понимаю, кого я слышала в тот день. Я понимаю, что не в первый раз здесь, что прошлая «я» уже сделала выбор. История повторилась. Маленькая «я» прыгнула – испугавшись шагов. Взрослая «я» не выстрелила. Промедлила? Нет, не захотела. Я разворачиваюсь и иду к дороге. Петля замыкается.