Похождения Селима, или Человек эпохи Возрождения

Два месяца спустя. 28 сентября 1538 года. — Шехзаде, не сочтите дерзкой мою настойчивость в этом вопросе и саму мою просьбу — начал было Хайреддин-паша, но Селим резким взмахом руки призвал его к молчанию. «Твои уста источают мёд, Барбаросса, но насмешку в глазах ты даже не пытаешься скрыть», — устало подумал Селим. — Достаточно, капудан-паша, — проговорил он с материнской сталью в голосе. — Я принял решение и поступлю так, как вы предлагаете: скроюсь под видом матроса на одной из галер в центре нашей флотилии, чтобы не дать обнаружить своё пребывание здесь противнику. Полагаю, это даст вам возможность не менять выбранную стратегию ведения боя. — Я благодарен вам, шехзаде. Поверьте, что на той галере вам обеспечат лучшую защиту. — Мне казалось, цель этой затеи, напротив, в том, чтобы вы, не тратя сил на заботу о моей безопасности, выиграли сражение. — Что вы, шехзаде… — возроптали разом несколько до той поры лишь переглядывавшихся пашей и беев. — Продолжим заседание. У нас ещё достаточно времени до рассвета и выхода из Превезы. — Селим благосклонно, свысока улыбнулся почтенным членам совета, призывая их возобновить обсуждение предстоящей битвы. Он отлично понимал, что лишает таким образом Хайреддина-пашу радости единолично главенствовать на этом собрании, а прочих беев — удовольствия перемыть кости слабодушному шехзаде. Моряки оказались не лучше янычар: и они насмехались, и они глазели на его веснушки и рыжую чёлку, выглядывающую из-под тюрбана, и они, отправляя ночную вахту, не уставали шептаться о том, что его мать — колдунья, что это именно из-за него, презренного Селима, Повелитель не позвал в поход шехзаде Мустафу. За прошедшие недели Селима порядком утомила война, не только та, которую вела империя, но и та, которую вёл он сам: война с десятками узколобых и предвзятых пашей и беев, с сотнями таких же точно простых солдат. Они все чувствовали, что шехзаде не понимает души войны, не слышит музыки битв. Они видели, что звуки пушечных залпов не вызывают в его душе благородного трепета, а лишь заставляют вздрагивать; а их стройная, строгая, упорядоченная жизнь вызывает у него лишь скуку. Сердце Селима как никогда хотело свободы. Более всего желал он обернуться птицей и улететь прочь из этих мест, где всё пропитано запахами пороха и крови. Он мечтал оказаться в объятьях матери, мечтал услышать насмешки сестры, мечтал дни напролёт просиживать в читальне с Джихангиром, сочиняя газели. Мечтал о пирах и прогулках по саду, и чтобы собрали ему собственный гарем и позволили уехать в какой-нибудь самый отдалённый и маленький санджак, где никому бы не было до него дела. Но больше всего он хотел, чтобы его семья гордилась им. А для этого он должен быть славным воином, как его Повелитель, как Мехмет — и другого пути просто нет. А потому он должен оставить самые сладостные грёзы: о том, чтобы отец, улыбаясь похлопал его по плечу, чтобы мать с искренней гордостью назвала его «мой лев», чтобы с уст Михримах хотя бы раз слетело сердечное слово, вместо колкостей, чтобы Баязет не мог так просто надавить на очередную его слабость, когда только вздумается. Теперь этому никогда не бывать. Но Селим, хоть и впал в уныние, не позволял этому сказаться на его работе. Всё время, что он провёл во флоте, шехзаде делал записи: подмечал все детали морской службы, все особенности тактики и стратегии; преодолевая скуку, подробно разбирал строение всех видов оружия и самих кораблей; особое внимание уделил характеристике капудана-паши, его лидерских качеств, ума и преданности падишаху. И сейчас, на последнем своём совете, шехзаде Селим отмечал, что должен будет он представить Повелителю. Трудно было предугадать исход сражения, особенно с тех пор, как стало известно, что флот Священной Лиги почти в два раза превосходит численностью их собственный. Но шехзаде упорно прокручивал в уме все возможные сценарии и исходы битвы, не собираясь никому озвучивать своих мыслей, кроме султана. Он боялся снова ощутить на себе уничижительные взгляды и быть осмеянным, пусть даже и за глаза. Совет закончился. Селим спустился к себе, чтобы сделать краткие записи. Закончив, он встал из-за стола и осмотрел свою каюту: бледная, предрассветная синева моря подступает к самым люкам, стены и пол убраны гобеленами и коврами, золотая утварь — кубки и подсвечники — переливается на утреннем свету, начищенная до блеска. У стены — тяжелый кованный сундук для бумаг. И сейчас он сложил туда последние свои записи, проверив сохранность одного особого свитка — письма, написанного для матери ещё прошлой ночью. Селим писал подобное письмо уже не раз — перед каждым решающим боем, в котором ему довелось принимать участие. Возвращаясь целым и невредимым, шехзаде уничтожал послание, чтобы потом написать следующее. Это было его особым ритуалом, его способом забыться, показать Валиде, что в последние часы свои он думал о ней и обо всей семье. Селим бросил последний взгляд на свитки и тетради, с грохотом захлопнул сундук и велел страже сопроводить его на палубу, навсегда покидая судно Барбароссы. * * * Смутен был сон Хюррем-султан в эту ночь. Казалось ей, что невыносимая тяжесть давит на сердце. Трудно было дышать, словно тёмные воды Босфора смыкались над ней, вытравляя из лёгких остатки воздуха. Впервые за долгие годы снилась ей родина. Она видела во сне старый отцовский дом, приютно стоявший подле невысокой белой рогатинской церкви. Видела и отца, уже старого, каким ему никогда не суждено было стать, с белой, как снег, седой бородой. Он сидел на завалинке и звал дочь: «Александра, поди сюда». «Иду тятенька», — отвечала она. Но отец вдруг сделался грозен и напустился на неё: «Что же ты, Александра, за детьми своими не смотришь?! Погляди только, что они учудили!» — и тут же предстали перед ней её дети. Одеты они были простыми крестьянами: в вышитые рубахи да лапти. У Селима был подбит глаз, и он жалобно глядел на мать, покуда Баязет готовился нанести брату следующий удар. Александра почувствовала, как её обуревает гнев, но не успела ничего сказать, как у неё перед глазами всё померкло, а в следующее мгновение осветилось яркими вспышками света. И она очутилась там, где меньше всего желала: на невольничьем корабле, в трюме, забитом рабынями, каждая из которых стремилась во что бы то ни стало выглянуть в люк и узнать, в честь чего дают в Стамбуле праздничные залпы из пушек. «Должно быть коронуют молодого султана Сулеймана», — сказал кто-то. И тут же со страшной силой в корабль ударило одно из пушечных ядер, затем следующее и следующее. И вот уже каюта наполнилась ледяной морской водой. Александра слышала истошные предсмертные крики сквозь грохот канонады и видела небо, охваченное пламенем. * * * Таков был сон, который увидела Великая госпожа Хасеки Хюррем-султан в ночь, когда в заливе Амвракикос в сражении с флотом генуэзца Андреа Дориа Хайреддин Барбаросса одержал блистательную, как он думал, победу, потеряв всего лишь шесть галер, но полностью сломив боевой дух противника. Барбаросса с полным правом праздновал победу и палил из пушек, уводя свои суда назад к Превезе. Пока в предрассветный час ему не передали тревожную весть: вероятно, вследствие диверсии на одном из суден, в османской флотилии произошли непредвиденные перестановки, и галера, на которой укрывали шехзаде, оказалась затоплена в числе прочих вражеским галеоном.