Смиренно склоняю перед тобой голову, полную тяжких дум,
навеки рабыня твоей любви,
Хюррем».
* * * Частый холодный дождь выбивал мелкую дробь на крыше кареты, и эти звуки напоминали Михримах-султан чеканный марш янычар, выступающих в поход, гремящих сапогами по мостовым Стамбула. Многие месяцы мыслями была она вместе с Османскими воинами, как и все покинутые ими женщины империи. Конечно, в отличие от большинства, госпожа в свои шестнадцать лет уже была сведуща в политике и отлично понимала смысл всего, что делал Государь — не роптала. Но душа её изболелась, ведь прежде всего она была дочерью и сестрой, любящей и любимой, а потому разлука давалась ей непросто. Непросто было увещевать вечерами беспокойного Джихангира, обещая ему скорое возвращение отца и братьев. Прятать глаза каждый раз, когда малыш уносился в мечтах на поле брани, представляя себя статным янычаром на белом коне, способным одним взмахом сабли закончить все войны и вернуть всех домой. Ещё сложнее было, когда такие же мечты поглощали её горделивого Баязета. Думая о походе, в котором не смог принять участие, шехзаде всякий раз загорался неистовой яростью, глаза его наполнялись злыми слезами, и он не давал житья никому во дворце, срываясь на ни в чём неповинных евнухов всякий раз, как те попадались ему на глаза. Стены его покоев были испещрены отметинами от стрел, потому как он повадился тайно устраивать тренировки прямо во дворце. С трудом смогла сестра уговорить его не бросать занятий в дворцовой школе — практически умоляла. И это при том, что прежде он всегда слушался её беспрекословно, с почтением, даже с обожанием ловил каждое её слово. Признаться, Михримах так и не объяснила себе, почему Повелитель не взял с собой Баязета: все знали, какой замечательный воин растёт из него. Его храбрость, удаль, сила, его крутой нрав делали шехзаде удивительно похожим на венценосного отца. В глазах его бушевали такие же грозы. В то время, как бедняжка Селим с его тихой угрюмостью, ленивым безразличием, наверняка, с трудом прижился в янычарском корпусе. «Лучше было бы оставить Селима дома, — подумала госпожа, разглядывая мутный лесной пейзаж, размытый ливнем, сквозь прорези в дверцах кареты. — Конечно, он надоедал бы мне здесь своим задумчивым молчанием, которое у него служит ответом на всё, что я ни скажу. Так он внимательно всегда на меня смотрит, а ничего почти не говорит: хоть шути с ним, хоть о поэзии рассуждай. Зато мой Баязет был бы стократ счастливее». Трудно бывало по вечерам, когда хотелось скоротать час в беседе с Мехметом — её единственным другом. Единственным, кто принимал её как равную, единственным, кому она могла поплакаться о своих бедах. Он один знал её, все её пороки, слабости и всё равно продолжал восхищаться ею, думая, что она этого не замечает (что, конечно же, было далеко от истины). Весь свой ум, всю свою хитрость, всю власть, что была у неё над родителями, она могла обратить в пользу простодушного брата так, как он никогда бы не догадался. А он — Михримах знала это твёрдо — всегда оберегал её, защищал ото всех бед лучше высоких стен Топкапы. Без Мехмета ей нужно было быть старшей, сильной, а она так устала от этого. «Скоро я тебя увижу, милый, дорогой брат!» — с радостью подумала госпожа. Ибо карета, несла Михримах-султан, её мать и двоих младших братьев навстречу Повелителю и шехзаде, возвращавшимся из похода. Утром матушка получила распоряжение падишаха пребыть в охотничий домик, чтобы встретить его до прибытия в столицу. Михримах подняла глаза на Валиде. Вот кому приходилось тяжелее всех: Хюррем-султан, обожавшая Повелителя и своих детей до безумия, по-настоящему страдала от разлуки с ними, а перебои с почтой, начавшиеся в середине осени, совсем подкосили её. Михримах была склонна обвинять в этих трудностях погоду и, как могла, старалась утешить мать. Узнав, что им предстоит скорая встреча с отцом, Михримах с самого утра не могла стереть улыбку со своего прекрасного лица. Однако Валиде не слишком радовалась — чересчур долго была она пленницей суеверных страхов, дурных снов. Солнечные лучи стали пробиваться сквозь серые тяжёлые облака, заливая нежным, неровным светом знакомую рощу, через которую лежал их путь. Увидев это, госпожа подалась вперёд и взяла в свои небольшие ладони с коротковатыми округлыми пальцами исхудавшую руку матери, сидевшей напротив. И выводя её из задумчивости, пропела: — Только посмотрите, мамочка, как хорошо… Тучи рассеиваются, и скоро все мы снова будем вместе!* * *
«Как прекрасны его глаза… какой свет они излучают! Каждый раз, когда я смотрю в них, я чувствую себя юной, глупеющей от любви девчонкой. После долгой разлуки он всегда смотрит на меня так, словно я для него — оазис в пустыне, словно это меня, а не царства и крепости завоёвывал он, словно я, от которой он уходил, и есть истинная цель любого его похода. Его глаза говорят мне, что я стою любых побед… Отчего же теперь всё не так, что переменилось в моём султане? Что читаю я в его взгляде? Печаль и вина — вот, что я вижу. В чём винишься ты, Сулейман?! Губы твои шевелятся, но я не понимаю слов, что они произносят… Я отказываюсь понимать! О, Великий Аллах, пусть уши мои не слышат, пусть глаза мои закроются! Вырви из ничтожного ума рабыни твоей всякое воспоминание о языке, на котором говорит Повелитель! Пошли мне смерть — будь милосерден!» — таков был крик, разрывавший душу Хюррем-султан, хотя уста её и оставались сомкнутыми. Она сидела, прямая, недвижимая, словно мраморное изваяние. Сидела и чувствовала, как сердце её обращается в камень, как холодеют все её члены, холодеет рука, которую сжимал Сулейман. — Хюррем моя, душа моя, — проговорил он глухо, — Скажи хоть слово. Султан поднёс ладонь к щеке жены, она не пошевелилась: не вздрогнула, не отстранилась, но и не прильнула, как обыкновенно. Несколько месяцев представлял он себе эту страшную встречу. Сулейман знал, что только он один должен принести своей госпоже горестную весть. Знал, что только рядом с ним она и сможет пережить боль потери. Он не хотел, чтобы она была одна, когда всё узнает. Поэтому он держал всё в тайне: приказал Рустему тайно провести расследование и тайно казнить Барбароссу. Поэтому запретил всем и каждому посылать в гарем любые письма лично к госпожам или шехзаде. Запретил даже себе, ибо не мог лгать своей Хасеки. Он читал каждое её письмо. И понимал, что молчание лишь усиливает её беспокойство и боль. И всё же считал, что эта боль, рождённая неизвестностью, не идёт ни в какое сравнение с болью потери. Он дал Хюррем возможность быть в блаженном неведении ещё несколько месяцев, пока сам сгорал в адском пламени. — Наш шехзаде, наш Селим, наш тихий и кроткий сын покинул эту грешную землю. — Он повторил уже прежде сказанные им страшные слова медленно, голос его не дрожал. Он надеялся разрушить оцепенение, охватившее его госпожу. Султан помнил, что было с Хюррем двенадцать лет назад, когда оспа унесла жизнь их маленького Абдуллы. Помнил, как выла она диким зверем часы напролёт, как почти ослепла от слёз, как крушила всё, что могла сокрушить: била зеркала, ломала дорогие украшения, рвала на себе волосы. Лекари тогда много дней держали её в полузабытьи, отпаивая настоями. Сейчас всё было по-другому. Рядом с Сулейманом сидела женщина совершенно бессильная, опустошённая, со стекленеющим взглядом поблёкших глаз. Казалось, у неё едва достаёт сил, чтобы дышать. Сам падишах тоже переживал смерть сына иначе, чем прежде. До Селима он потерял троих: Махмуда, Мурада, Абдуллу — и каждый раз скорбь поселялась в его сердце, но не такая чёрная, не такая нерушимая. Он всегда говорил, что любит всех своих детей одинаково, но только к Мехмету и Михримах любовь сильная и безусловная родилась в его сердце мгновенно, вместе с ними. Мехмет — их с Хюррем первенец — стал благословением едва разгоревшегося необычайного чувства, а Михримах… что ж, Михримах просто покорила его, и этому невозможно было найти причину. Остальные же его дети были для него до определённого возраста, скорее ангелами, посланными небесами лучами надежды на светлое будущее государства. Он любил их, как любят прекрасные мечты. Но лишь с возрастом могли они по-настоящему стать частью его существа. И если Всевышнему было угодно забрать их к себе прежде, чем отец узнавал их юные души, он горевал, но тоска не точила его слишком долго. Скоро он находил утешение. Смерть же Селима, который был его радостью так много лет, оставила в сердце пустоту, которой не суждено заполниться на его земном пути. Когда пришло известие о том, что шехзаде канул в пучину морскую, Повелитель мира впервые почувствовал себя обездоленным, отчаявшимся нищим, жизнь которого ничего не стоит. Он, могущественный, всевластный, не мог сделать ничего, чтобы взглянуть хотя бы ещё раз в светлые глаза своего мальчика, который совсем недавно был с ним, мальчика, который своей мудрой рассудительностью, спокойным нравом всегда грел отцовское сердце. Никогда Селим не говорил о своих горестях, предпочитая, как и его мать, оставлять все их за дверьми покоев падишаха. Никогда не спорил, не был непочтительным. Султан отдавал себе отчёт в том, что все добродетели его сына в народе считают скорее пороками, приписывая его неестественную сдержанность избытку холодной славянской крови, унаследованной от Хюррем. Но никто не знал, что прежде, чем стать правителем, шехзаде Сулейман и сам всему на свете предпочитал тишину и покой, что только встретив Ибрагима, своего самого близкого друга, спутника по жизни, начал он открывать сердце и разум миру. Все приближённые Повелителя сейчас или слишком молоды, или слишком умны, чтобы помнить, что было время, когда и его считали угрюмым молчальником, не способным править империей. В Селиме, восхитительно похожем на мать, отец видел так много от самого себя, от далёкого детства и благословенной юности, что просто не мог не полюбить его. И вот всё исчезло безвозвратно. Его сын, источник его радости, частичка души его лежит где-то на дне морском. Похоронен без всяких обрядов под толщей вод, а вместе с ним — последние отзвуки счастливых воспоминаний его отца о собственной невинности. Сулейман знал, что не будет отныне в его жизни незапятнанного счастья. Ведь он сам всё разрушил. Пока не увидел султан дорогого лица жены, её бледного лба, на котором залегла уже новая страдальческая морщинка, её осунувшихся щёк, её леденеющего взора, не понимал он в полной мере, насколько тяжела его вина. Он отпустил беззащитного шехзаде от себя, надеясь даровать ему таким образом покой, желая ему добра. Но никто не станет спорить, что, в первую очередь, решение это было уступкой недовольству янычар. «Ради того, чтобы защитить гордость перед презренными рабами, погубил ты своё дитя, Сулейман! Ты жаждал видеть ничем не омрачённое обожание в их глазах и принёс в жертву собственную душу! Предал любовь свою, Сулейман! Вот она — пред тобой, но её уже нет… Она читала тебе стихи, а теперь услышишь ты от неё лишь горький упрёк в слабости, в трусости… Горе тебе, великий грешник! Не смей же отводить глаза от материнского горя, от той, которой ты так подло отплатил за счастье тебе принесённое!» —судорожный вздох вырвался из груди Повелителя. Тяжёлую, мёртвую тишину, поглотившую несчастных родителей нарушил вдруг отчаянный девичий крик, ворвавшийся в открытое окно, выходившее в сад. Михримах-султан только что узнала страшную весть от старшего брата. Голос дочери вывел Хюррем из ступора: не сказав мужу ни слова, она поднялась с бархатного дивана и покинула покои с трудом держась на неверных ногах, без поклона.