* * *
Михримах-султан лежала на постели подле матери, крепко сжимая её тонкие пальцы в своей руке. Глаза Валиде были закрыты, щёки мокры от слёз, но дышала она ровно — отвар, что принесли лекари, должно быть, уже начал действовать, она погрузилась в забытье. Михримах не сводила глаз с мягких изгибов тяжёлого бархатного балдахина, синего, как ночное море. Она любила всё, что напоминало о море, любила смотреть на него с балкона материнских покоев, слушать его шум в ракушках. Любила до этого дня. Отныне она не сможет даже взглянуть на Босфор без содрогания. «Море, воды твои бескрайни — нет им конца. Нет предела величию твоему, ты скрываешь больше тайн и сокровищ, чем сможет когда-нибудь познать, отыскать человек. Неужели же тебе мало всего этого: кораблей, уже потопленных прежде, душ, уже загубленных? Зачем же ты отобрало сына у моей матери?! Как могло случиться подобное, Селим: как мог позволить ты себе смерть? Как мог ты шагнуть на тот корабль и оставить наших родителей да ещё попросить помощи у Мехмета в своём трусливом побеге?! Ты, видно, хотел, чтобы он чувствовал твою кровь на своих руках, чтобы не мог смотреть в глаза Валиде! Ты хотел наших рыданий! Но меня ты не проведёшь, братец. Я не стану плакать о тебе. Я знаю все твои хитрости: ты жив. И думать о тебе буду только так. Ты страшишься чего-то, ты сбежал — по-другому и быть не может. Не может быть, что ты мёртв… потому что, это значит, что последняя мысль моя о тебе, как о живом, была: «Как ты бы мне здесь надоел!». А это невозможно, не может быть, чтобы при последней нашей встрече я сказала тебе то, что сказала!» — госпожа боялась додумать мысль до конца, боялась вспомнить, как провожала Селима в поход. «Вернись храбрецом, Селим и никак иначе! — сказала она ему, лукаво блеснув очами, — Повзрослей, будь достоин славы нашего Повелителя!». Михримах обидела его, нарочно пожелала раздразнить. Ей всегда нравились эти лёгкие победы над Селимом: остальные братья были слишком крутого нрава, чтобы спустить ей подобные выходки. Но сейчас она хотела лишь одного — снова его увидеть, без всяких условий. — Вернись, Селим… не оставляй меня виноватой… не оставляй мне этот грех… — произносила госпожа одними губами, не смея тревожить спящую Хюррем-султан, не позволяя пролиться горячим, сжигающим душу слезам.* * *
Хюррем проснулась, но глаз не открыла. Сон не подарил ей смерти, не подарил и забвения. Даже на миг мысль о потери ребёнка не покинула её — теперь чёрная бездна всегда будет бушевать в её сердце. Никто не увидит её горя, ведь она не из тех женщин, что покоряются судьбе. Закончится эта страшная зима, и деятельная натура Хюррем-султан возьмёт своё: как бы ни было больно сейчас, она знала, что снова однажды услышит собственный смех, снова захочет очутиться в объятиях мужа, снова будет устраивать благотворительные ужины и праздники в гареме, будет провожать детей из их родного гнезда, с трепетом ждать появления первого внука. Только вот так не должно быть. Ни одна мать не должна переживать своих детей. Ей следовало умереть в тот же момент, как Сулейман произнёс роковые слова. Следовало сойти в могилу за Селимом, чтобы больше не смотреть на небо, которое забрало её сына. И может, если она соберёт всю свою волю в кулак, то заставит сердце остановиться, а глаза — остаться навсегда закрытыми. Она была полна решимости призвать Азраила, надеялась услышать шелест его крыльев, но услышала… детский плачь. Почти против воли глаза её открылись. — Михримах! — позвала она, дочери не было рядом. — Тише, ты разбудил Валиде, дурак! — донёсся до неё шёпот Баязета с другого конца комнаты. Тут же рядом с ней возник Мехмет. Увидев благословенное лицо первенца, госпожа просветлела. Он выглядел печально и встревожено. Потупив взор, он спросил: — Как вы, матушка? Сестра сейчас у Повелителя. Она очень боится за вас, как и все мы. Позвать ли к Вам лекаря? — Не нужно, мой лев, не нужно. Страшнее, чем то, что случилось со мною, уже ничего не будет. Где твои братья: где Баязет, Джихангир?.. — ей так хотелось произнести ещё одно имя, но она сдержалась. — Мы здесь, Валиде, — Баязет подвёл младшего шехзаде к матери, и они по очереди поцеловали ей руку. — Простите, что разбудил Вас, — Джихангир прижался щекой к щеке Хюррем. — Ничего, милый, я не спала. — Она подняла глаза на Мехмета, но тот продолжал разглядывать персидский ковёр. — Дети мои, мои прекрасные шехзаде, ваш брат покинул нас… — Мы станем молиться за него! — горячо воскликнул Баязет. — Верно, мой дорогой, верно. Нас ждут тяжёлые дни: будьте рядом друг с другом, не ссорьтесь. Храни вас Аллах, вас всех, на земле и на небесах! — Аминь! — ответствовали все трое. — Теперь идите, я вас ещё позову. Младшие сыновья покинули покои. Оставшись с Мехметом один на один, она похлопала ладонью по краю кровати, приглашая его сесть. — Отчего ты на меня не смотришь, сынок? Что у тебя на сердце? Шехзаде медленно поднял голову, взгляд его встретился со взглядом матери. Между ними всегда была особенная связь, они обожали друг друга до умопомрачения, черпали силу друг в друге. Но сейчас Хюррем впервые почувствовала, что сын робеет перед ней. — Валиде, — начал он глухим голосом, — Я не смею глядеть вам в глаза. Я причина ваших слёз, я подвёл вас. Брата подвёл… — Что ты говоришь? — госпожа сжала крепкое плечо Мехмета, с тоской отметив, что он уже облачился в чёрный траурный кафтан. Горе прочно вошло в их жизнь, и теперь его не вытравишь никакими силами. — Это ведь я уговорил Повелителя отпустить Селима… — и шехзаде рассказал матери обо всех событиях, что привели к трагедии. Когда горестный рассказ был закончен, Хюррем-султан посмотрела на сына очами, излучающими один только тёплый, согревающий свет материнской любви: — Ты ни в чём не виноват, мой храбрый, мой добрый, честный сын. Ты лишь хотел помочь брату. Я знаю: ты души в нём не чаешь. Как же ты мог ему не помочь? Мехмет заключил мать в объятия и впервые за долгие месяцы вздохнул полной грудью. А Хюррем услышала, как с уст его срывается надрывный детский всхлип.