Похождения Селима, или Человек эпохи Возрождения

Вечером того же дня, когда Селим провёл первый урок того, что донья Грация называла «основами дипломатии», а сам он считал лишь причудливой смесью азов османской истории, литературы и турецкого, они с Жуаном пошли проторённой дорожкой в любимую таверну. Называлась она просто и по-дурацки — «Башмак». Странность эта объяснялась просто. Таверна находилась далеко от Гранд-канала, в районе Кастелло, где улицы были такими узкими, что когда кто-то выставлял за порог пару громоздких деревянных башмаков, те почти доставали носками до стены дома напротив. Несмотря на то, что «Башмак», казалось, легко было спутать с сапожной мастерской, здесь быстро становились завсегдатаями ценители хорошей выпивки, вкусной еды и красивых женщин, ибо все официантки были, как на подбор, настоящими красавицами. Поэтому Жуан не желал проводить вечера ни в одной другой питейной города, утверждая, что блеск локонов и звон девичьего смеха благотворнее всего действуют на пищеварение. И Селим не без удовольствия соглашался с воззрениями друга. Вот и в этот вечер они заняли свои привычные места в самом углу кишащего народом маленького зала, где сумрак рассеивали лишь толстые восковые свечи, которые стояли в медных мисках в центре круглого столика и горели приветливым жёлтым огнём. Через минуту им принесли кувшин доброго лигурийского вина. Разливая его по глиняным чаркам, Жуан пожаловался: — Ума не приложу, с чего Беатрис взяла, что нам кровь из носу надо обхаживать этих Баффо. Скажи на милость, откуда у таких людей взяться приличным связям, о которых она болтала? Папаша Маурицио — просто дурак набитый. Смекалки у него, что у торговца водой в ливень. — Если бы ты изволил не спать, когда нам давали указания, — усмехнулся Селим, — то знал бы, что Баффо — один из древнейших знатных родов. — Знаю я, что он дворянин. Да ведь всё богатство, что от отца осталось, брату его старшему перешло. Видел, у него и слуги-то хуже нищих одеты. — Наследство отошло, а фамилия осталась. Они в дочь старшую вкладываются, выдадут её замуж за сына какого-нибудь купца, а в приданое — возможность войти в семью. — С чего взял? Это Беатрис сказала? — удивился и одновременно напрягся Жуан. Как бы он ни старался изображать безразличие ко всему, кроме чисто практической стороны торговли, а авторитет тётки всё же никогда не оспаривал и ни одним словом её не пренебрегал. — Нет, я сам догадался. В доме полно массивных дорогих вещей: ковры, мебель, клавикорд, люстры и прочее. А вот мелочи всякие вроде столовых приборов, подсвечников — всё дешёвое. И картин в доме не так уж и много, висят словно через одну; в гостиной — совершенно пустая стена. — И к чему ты это всё? — К тому, что они всё распродают. Но тихо через разных старьёвщиков, чтобы никто не узнал. Видел статуэтку Амура в библиотеке? — Кого? Скрюченного мужика с крыльями? — Да, — Селим тяжко вздохнул. — Только он не просто «скрюченный», как ты выразился. У него в объятиях должна быть Психея. Опережая твой вопрос: это древнегреческие влюблённые. Матушка моя очень легенды греков любит… ну, словом, очевидно, что Психею уже продали, а Амура эта участь только ожидает. — Хочешь сказать, чтобы скупщик не подумал ненароком, что ты обнищал, проще продать ему парную статую по частям: мол, одна разбилась или ещё чего, а вторая теперь без надобности? — Именно. План не очень умный, ведь продав большую коллекцию дорогих вещей разом, можно получить куда больше. Но, как ты отметил, синьор Баффо умом не блещет. К тому же, свою бедность они стараются скрывать. — А от известного скупщика могут пойти слухи… Надо бы сказать Беатрис, а то вдруг у них какие камешки завалялись. Жуан принял задумчивый вид. Задумался он, очевидно, о том, позвать ему официантку сейчас или подождать ещё. Одна из девиц тотчас, подошла, ловко пробравшись между столами, отвечая шутками на сальные комплементы подвыпившей публики. — Чего желаете, синьор Микес? — Орнелла, голубка моя, желаю только сорвать поцелуй с твоих алых губ. Орнелла, будучи девушкой далеко не наивной, бросила на горе-обольстителя скептический взгляд, однако кокетливо заправила прядку волос за ухо. — Две порции рагу, значит, как всегда? — И ещё… — не сдавался тот. — И ещё кувшин лигурийского. Когда она удалилась, Селим позволил себе от души расхохотаться: — Ничего тебе с ней не светит. — Э, много ты понимаешь, брат. Вот увидишь: она ещё попросит меня её домой проводить, и будем мы с ней всю ночь кататься по каналу, звёзды высматривать. А у ней, между прочим, и сестрица есть младшая — как раз для тебя. Кстати, о сестрицах. С чего ты вообще решил, что старшую замуж выдать собрались? — Да так. Во-первых, видел ты, как по-разному они одеты? На Сесилии — тёмненькое скромное платье, хоть и из хорошего бархата, а видно, что заношено и перешито. Её держат в чёрном теле, и это вполне согласуется с общей обстановкой обедневшего дворянского гнезда. Но вот Элена — в белом сияющем атласе, в перстнях, на шее колье с алмазными подвесками. Всё, что есть, вкладывают в неё. А почему? Ответ прост: она надеется на удачную партию, причём, не без оснований. Тут Орнелла принесла друзьям ужин и, поставив дымящийся котелок на стол, нагнулась к самому уху Жуана. — Всё, как ты прикажешь, моя королева! — отвечал он. — Только свисни — и я у твоих ног! — Что такое? — поинтересовался Селим, когда они снова остались наедине. — Пустяки, просто нам с тобой придётся посидеть до закрытия. Всё складывается, как я и говорил. Положим, я тебе поверил. Даже удивляюсь, откуда ты столько знаешь о женских тряпках. — Много времени провёл на восточных базарах, — отмахнулся шехзаде, а про себя добавил: «А ещё больше в стенах султанского гарема, где ткани и драгоценности для многих — едва ли не единственный путь утвердить своё место и статус». — Допустим, но ты сказал «во-первых». Значит, и «во-вторых» есть. — А во-вторых, Элена мне сама сказала, что ей уже недолго быть в девушках. Хотела проверить, разожжёт ли это во мне огонь страсти. — Так и знал, что пропустил всё самое интересное, — Жуан усмехнулся в усы. — Так как же огонь, разгорелся?

* * *

Когда Жуан вышел из библиотеки, чтобы побеседовать с хозяином дома, Элена продолжила беспрерывно болтать о счастье своей девичьей жизни и о том, как бы ей хотелось побольше узнать о любви, пока это ещё пристойно. Если говорить проще, пока она не замужем. — Синьор Росси, миленький, расскажите же нам, как вы находите Венецию? Селим находил Венецию прекрасной, бесспорно. Но, кроме того, он находил, что заработал за сегодняшний урок, по совести, очень немного, потому как старшая синьорина Баффо не желала уделять ученью ни толики своего внимания. За тот час, что был им отведён, она едва ли больше пяти минут глядела на карту, а легенду о вещем сне Османа Гази так толком и не дослушала до конца. Нескончаемыми томными вздохами прерывала она рассказ Селима, и как только ей удавалось сбить его с мысли, тут же принималась говорить о всякой чепухе, вроде: «Ах, какая сегодня чудесная погода!» — хотя она вовсе не была таковой — или: «Согласитесь, что Стамбул никак не может сравниться своей прелестью с Венецией!» — Селим не стал даже спрашивать, какие изображения Стамбула ей довелось увидеть, чтобы прийти к таким выводам. Отвечать ей он старался как можно любезнее, убеждая себя, что её жеманные смешки в начале каждой фразы — привычка очень милая, а вовсе не раздражающая. Невольно он преисполнился сочувствием к гаремным евнухам, которым всю жизнь приходится обучать подобных девиц. Впрочем, сестра синьорины Элены была вовсе на неё не похожа. Не лишённая какой-то тихой, бледной красоты, она, однако, обладала существенным недостатком — тяжёлым взглядом исподлобья. Глаза её не смеялись, она лишь изредка поднимала их от собственных записей и тогда оглядывала всех присутствующих холодно и уныло. Вопросов не задавала, держалась строго и прямо. С тех пор, как они представились друг другу, Селим не услышал от неё ни звука. Словом, обеих сестёр нельзя было назвать приятной компанией, как показалось Селиму. Одна из них была раздражающе весела, тогда как другая удручающе скучна. — Синьор Росси, — губы Элены растянулись в томной улыбке, — поведайте нам, вы ведь так много видели, где же лучше женщины, где они обольстительней? Селим надеялся, что выглядит не слишком смущённым. Он должен освоить науку флирта, должен перестать робеть перед барышнями. В конце концов, разве он хуже Жуана? — Синьорина Баффо, я видел множество женщин, и все они покоряют сердца нас, мужчин, своей красотой и нежным нравом, однако венецианки… — он лукаво блеснул глазами. По крайней мере, постарался. — Они создания совершенно необыкновенные. Победа была за ним: он не сказал ничего, что могло бы выдать в нём, как выражался его друг, «пентюха» и своими речами доставил собеседнице удовольствие. Но что это? До слуха Селима долетел хрипловатый сдавленный смешок. Неужели засмеялась Сесилия? — А разве вас ничего не интересует? — обратился он к ней, стараясь скрыть досаду. — Что же вы молчите всё время? — Благодарю покорно, синьор Росси, но романтических поэм я и без того знаю предостаточно. — Ах, не слушайте её, — Элена картинно сложила руки в молитвенном жесте. — Сестрица думает, раз она начиталась своих рыцарских романов, то всё знает о любви. А вы лучше мне расскажите знаете о чём? Расскажите, к примеру, правда ли, что у турецкого царя сто тысяч жён? Селим замер, как поражённый, а в следующую секунду едва не задохнулся от смеха. Он представил, как бы на этот вопрос ответила его Валиде: бедная Элена узнала бы, наконец, что некоторые наивные мысли не стоит произносить вслух, да и много бы чего ещё узнала о себе… — Нет, синьора, у повелителя османов есть одна единственная жена. И его любовь к ней так велика, что других женщин он у себя не принимает уже много лет. — Не может быть! Расскажите же! Солнце смотрело прямо в окно библиотеки, и лучи его, проходя через витраж, окрашивали всё вокруг в нежно-зелёный, как первая весенняя трава, и глубокий синий, как морские волны. Мыслями унёсся Селим далеко, под своды дворца, где родился. В детстве он часто подслушивал, что говорили о его матери няньки и служанки, говорили всегда благоговейным шёпотом. И рассказал юный учитель Артемио Росси, рассказал шехзаде Селим сёстрам Баффо историю Великой Хасеки Хюррем-султан, как он знал её. Рассказал историю злоключений и побед, историю о покорении врагов, историю о любви. «Говорят, — начал он, — что даже шёпот Хюррем-султан может заглушить голоса всех женщин гарема. Она наполняет жизнью Топкапы: для неё звучит музыка под сводами неприступного дворца, для неё поют там песни, для неё зажигают огни. Ибо она одна властвует над сердцем падишаха Османской империи, Великого султана Сулеймана. Пред ней склоняется он, как раб… Много лет назад Ибрагим-паша, лучший друг султана, преподнёс ему в подарок рабыню чудесной красоты и острого ума. Рабыня эта пела падишаху песни на своём таинственном тягучем языке, без боязни глядела ему в глаза и смеялась над собственной судьбой. И так очаровала молодого Сулеймана, что он не пожелал отпускать её от себя и нарёк Хюррем — «радость приносящей». Хюррем и Сулейман писали друг для друга стихотворения, полные страсти; султан сам учил её персидскому и фарси, дарил ей украшения собственной работы и лучшие ткани во всей империи, дарил и великое множество книг, ибо книги любила она больше всего. Скоро она родила султану сыновей и дочь, которую тот полюбил больше жизни. Любовь правителя к Хюррем была так сильна, что все женщины в гареме ополчились против неё. Они сделали султанше много подлостей: заключали её в темницу, травили, когда она носила под сердцем дитя, уродовали её лицо, обвиняли в ужасных преступлениях, в колдовстве. В ответ на всё это Хюррем лишь смеялась: она была под защитой султана. Всех, кто обидит её, Сулейман жестоко наказывал. И сам никогда не позволял себе стать причиной её слёз — изгнал из своих покоев всех наложниц, чтобы была она счастлива, чтобы всегда улыбалась. И вот умерла мать султана Сулеймана, и решил падишах жениться на женщине, которая уже много лет была избранницей его сердца. Много дней гремела в столице пышная свадьба, первая султанская свадьба больше, чем за сотню лет. Так и стала Хюррем-султан повелительницей трети мира. Стала заниматься государственными делами: вести переписку с иностранными правителями, принимать у себя послов, строить мечети, школы, бани и столовые, помогая беднякам. А все её враги, не обладавшие таким великим разумом и терпением, были сметены с её дороги самой судьбой». В библиотеке стояла тишина. Селим переводил дыхание, воспоминания заставили его на несколько минут почувствовать себя дома, в безопасности под материнским крылом. Чувству этому не суждено было продлиться долго. Элена, видимо, с трудом выносила, когда так долго не было слышно её собственного голоса: — Ничего удивительного здесь нет совершенно! Селим опешил. Он почувствовал, как брови его взметнулись, как округлились глаза и задрожали пальцы. «Так вот, как чувствуют себя мои тётушки, когда их оскорбляют в лучших династических чувствах!» — подумал он. — А что вы на меня так смотрите? — продолжила девушка. — Вы ведь сами говорите, что султана — очень красивая женщина. К тому же, она из Европы. Я, кажется, слышала, что у нас её зовут Роксоланой. Она лишь добилась того, чего может добиться любая европейская женщина. Уверяю вас, если бы она была венецианка… — А что скажете вы, Сесилия? Селим пренебрёг вежливостью, но Сесилия этого будто совсем не заметила. Она вообще ничего не замечала. Стояла, прислонившись к столу и вперив отсутствующий взор куда-то вглубь книжного шкафа. Со второго раза услышав вопрос, она всё же ответила, очень медленно, выплывая из тумана грёз: — Я думаю, синьор Росси, что личности, подобные той, которую вы сейчас описали, рождаются раз в сто лет, особенно среди женщин. Я думаю, что нужны необычайная сила духа и смелость, чтобы оказаться на вершине, но ещё большая нужна мудрость, чтобы на этой вершине остаться. То, о чём вы поведали, в самом деле, не сказка? — В самом деле. Селим толком и не понял, как это произошло, но вдруг он увидел на месте скромненькой, чрезмерно серьёзной девчонки в обносках поразительную гурию, какой Сесилия станет через несколько лет, гурию с диким огнём в глазах. В сгущающихся сумерках она была похожа на видение из другого мира, на создание эфира. «Почему только сейчас я увидел, как она хороша? — изумился он. — Разумеется, мне приятно, что она по достоинству оценила деяния матушки. Но дело не только в этом… Я словно бы получил ключ к её помыслам. Моё слово заставило её сердце биться чаще, и странное дело…». Его размышления снова прервал тихий голос Сесилии: — Стало быть, если это не сказка… Мы можем властвовать над судьбой? — она улыбнулась и подняла на Селима влажно сверкающие тёмные очи. Он хотел что-то ей ответить, но тут дверь библиотеки отворилась, и знакомая ему старая экономка в затёртом платье и застиранном переднике, которая раньше увела Жуана, проговорила: — Синьорина, скоро нужно ужин подавать. Вас в кухне ждут-с. И конечно же, на зов этот откликнулась не Элена, как того хотелось Селиму, а Сесилия. Причём, выглядела она очень несчастной: щёки её стали пунцовыми, а плечи поникли. Она поспешила покинуть библиотеку. — Вот видите, синьор Росси, она даже не изволила попрощаться с вами, — Элена цокнула острым розовым язычком. Селим был и впрямь совершенно растерян. — Разве синьорина не будет ужинать с нами? — Сили?! О, нет! — она снова раскатисто засмеялась, — Очень мило, что вы развлекли её беседой, но, увы! бедняжке не суждена высокая доля. Она всё больше по хозяйству и трапезничать предпочитает в кухне… Сказав это, Элена с реверансом вышла, чтобы переодеться к ужину. А Селим, воспользовавшись кратким одиночеством взялся за пергамент и перо. Действительно, в этот вечер Селиму не довелось больше увидеть младшую хозяйскую дочь. Но уходя, он оставил для неё в библиотеке карту, так её заинтересовавшую, и внутрь свитка с картой вложил другой, поменьше и с подписью: «Для благодарной слушательницы». В тот свиток он записал для Сесилии на итальянском «Рассказ о царе Шахрияре и его брате» — начало «Тысячи и одной ночи». Начало великой книги о Шахрезаде, девушке, что сама руководила своей судьбой и изменила её силой слова.