Генералы не дают мне спать — Хотят видеть меня, чтобы двигать меня. Генералы не дают мне спать — Сновиденья мои превращая в бои.
«Когда они говорили о войне, я всегда уходила к себе в комнату и долго-долго сидела одна. Причин для этого было масса. Одной из них было то, что мать ненавидела мои слезы, второй, что дядя Костя за них бил. Единственное, что я ждала в те дни — это Женю, пожалуй. Женя вернется и будем жить лучше. Хотя бы он, в отличие от матери, мог бы защитить от нападок дядь Кости. Я ненавидела в эти моменты их обоих — Костю за распускание рук, а еще сильнее мать, которая только лишь и проявляла свою безучастность. Куда лучше было у Ленчика, там о таком не говорили. Там не говорили о том, что я пройдоха, что реву, как маленькая. Мне говорили там о том, что папа — герой, а я его любимая дочка. Хорошая и умная. Умная, почему-то всегда было что-то более значительное. Сейчас мне это к чертовой матери не надо. Я ухожу и молчу, потому что слезы выплакала ещё в первый месяц. Папа-папа, знал бы ты, что с твоей дочерью сделали, сам бы убил их всех. И за Женечку бы вступился, когда его в Афганистан отправляли. А поздно! Отправили. Живу от его письма к письму. Недавно пришел цинковый гроб Олега. Представила на мгновение, что Евгешу могут привезти так же —, разрыдалась еще сильнее. Мать его — теть Зоя, все просила открыть его гроб, посмотреть на сыночка в последний раз. А те солдаты. Ну, которые привезли, говорят, что он на мине подорвался, а затем и вовсе ехидничают, мол, какой там труп — мясо. Может они сумасшедшие? Что там смешного? Валера сказал, что у них после службы, у всех кукушка уезжает. А что, если с Евгешей тоже такое? Знаешь, это слишком странно, что я пишу тебе письма. Тебя нет, а я пишу. И зачем спрашивается? Валера тоже пугал, что Женя таким приехать может, он мол, вообще в Монголии служил, там все нормально было, а там в Афганистане? Знал бы ты, папа, как мне страшно, как мне плохо без тебя и без Жени. Только нет в итоге ни тебя, ни Жени. Я не могу ни с кем про это поговорить. Мать называет параноичкой. А я понимаю, если Женя не вернется, то никому я в этом мире не буду нужна. Валера успокаивает, говорит, что вернется, обязательно вернется. Только гарантий никаких. Помнишь Лизу? Ну ту, из двадцать третьего дома, который напротив детсада? Ну вот, привезли ей жениха. Мы же только недавно его провожали. Меня Машка с собой взяла. Представь себе — она беременная от него. Ужас какой-то. Пусть он вернется. Я уже ничего в жизни не хочу, лишь бы он вернулся. Его ведь уже полгода, как нет, хотя вернуться должен был еще в ноябре»Апрель.
Эля дернулась от звука за дверью. Она обернулась, ударяя себя косами по лицу. Как она терпеть их не могла, эти косы проклятые. По шагам она поняла, кто это. Поняла, что это снова Костя, противный мужчина. Новый мамкин хахаль, завела почти сразу, как отца объявили в том же проклятом Афганистане без вести пропавшим, а потом и трагически погибшим. И Женька поскакал следом — считал, если уж отец там, то и он там побывать должен. Полгода нет писем. Отец уж ясно — лежит на их местном северном кладбище. А что с Женей, кто ответит за то, что с ним там? Эля не знала. Лишь грызла ноготь большого пальца, когда входная дверь хлопнула. Ушел на ночную смену. Рабочий все-таки, обычный грязный рабочий. А папа — герой. Военный хирург. Как можно было после него на простого рабочего прыгнуть? Одна мечта — во врачи, как папа. Стать честной и сильной. Писем Жене не пишет. Точнее пишет, но не таких честных, как отцу. Отец все равно не прочитает, а Жене еще дальше жить. Валера все пугал ее — мол чего по дурости парня тревожить? Он и так служит, а она тут с семейными разборками. Его спросить забыла. Ей горя в жизни и без Валерки-идиота хватало. Все на перекосяк пошло, как отца забрали. За что? Не уж-то других врачей-хирургов не нашлось? Как привезли отца, теть Зоя, отцовская сестра, все сорок дней хранила булку хлеба, говорила — обычай старинный. А когда через недели две булка рассыпалась, завизжала, волосы на себе рвать стала — Олега тогда только забрали. Эля с трудом помнила, у нее голова кругом пошла от той бабьей истерики. Сама осела, за волосы свои густющие схватилась, уши затыкает. Оказалась права тетка Зоя — вся семья рассыпается. Нет, она была уверенна, Женя вернется. Пусть мать и стала его уже погибшим назвать. А Эля верила. Невестка Женькина не верила — а она верила. Говорят, что покойника в семье обычно три. Пока только один — Олег. Эля его помнила хорошо, дружили они с Женей. Хорошо дружили. Вот и сейчас, проснулась раным-рано, едва мать ушла в больницу на работу, так и сидела второй час над фотографиями. Сидит, ревет вся в соплях, сил растереть их не хватает. Капают прямо на альбом. Была у них семья, а сейчас черт-те что! Ей хотелось вернуться назад, лет на пять, когда Женя дома, Олег жив и папа… Папа тоже обязательно должен был бы быть жив. Все должны быть живы. Даже Олег. Олега-то было кому ждать, его мать куда больше любила его, чем Элькина мать любила ее и Женю. Ненужные дети, которые чуть позже оказывались только помехой. Или так хотел думать ее эксцентричный мозг? Может быть. Но она никогда не простит матери, что та считает Женю мертвым. Он живой. Говорят же — материнская любовь самая сильная. Так чего же она не верит? Почему только они с Женей друг у друга остались? Почему папа их бросил? Как там Симонов писал — «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло»? Вот и она дождется. Невестка его не дождалась, мать не дождалась, а Эля дождется. Твердое убеждение, против которого она ни за что не хочет идти. И ради которого хотелось жить. Путь до школы пролетел почти незамеченным. Косы болтались, а руки были сжаты в карманах куртки. Апрель–апрель. Гадкий месяц богатый на слякоть, однако близкий к маю. Скоро лето. Только какая ей нужда от этого лета? Внутри было слишком тяжело. Нет, она прекрасно понимала каким может вернуться Женя. Но даже так лучше, чем сидеть с ноября в неизвестности. С папой было так же. И не дай боже, что с ним все будет также. Повесит куртку, окинет взглядом одноклассниц, а затем пойдет на второй этаж. Отсидит две биологии. На удивление, она вполне легко давалась Эле. Тогда точно надо идти на медика. Все же медики в семье, что ей отставать? — Че это у тебя? — фыркая спросит Эля. — Помада, — гордо ответит Машка. — А у тебя что — синяки или тени для век? — Да иди ты. — Еще и обижается. Эля так и ушла из туалета. Уж лучше физика, чем Машкин таратор. Сидит, ручку грызет. Глаза чешутся. То ли аллергия, то ли и впрямь из-за слез. Нет, все будет хорошо, все обязательно будет хорошо, как обещала новоявленная интернациональная война. Что будет, когда все закончится? Что будет когда вернется Женя? Страх. Кроме страха за него Эля вообще навряд-ли что-то чувствовала. Разве Машка на этот счет сможет ее понять? Да, она не поймет. А зачем тогда вообще что-то говорить ей? Напишет письмо, в котором представит, что пишет отцу и успокоится. Только проблем от этого не уменьшится. Если мать найдет эти письма или того хуже Костя, то Эле несдобровать. Получит по полной программе. Лучше бы Женя вернулся скорее. Машка вернется, но трещать не продолжит, что уже обрадовало ее. Куда ей до Машки, дочери секретаря райкома. Это ведь не Элька, которая пенсию по потере кормильца получает. Ей и помады, и красные сапожки. Ну и черт с ними с сапогами. Если переходить грань посредственности, то у Машки жизнь в какой-то степени не легка. Думает ли она об этом? А зачем? Ей заткнули рот золотой ложкой, а она довольна. Нет, она никогда не будет такой. Не будет. А потом случится слишком странная ситуация. И это снова будет долго мелькать перед сном в виде странных кадров. Как похороны, например. Она и не думала никогда, что столько похорон бывает. Слишком она часто вспоминает их. Слишком сильно они въелись в ее неокрепший юный мозг. — Да слышишь ты или нет, Громова? — дергали ее парни из ее класса. — Что? — Что-что! За тобой мать пришла. — Врешь? — Нет, — начал Лешка, — Сама сходи проверь. Глаза у Эли забегали по классу. Чего это матери в школу приходить? — Разговоры прекратили! — разоралась очередной раз физичка. — Ты врешь. — от какой-то детской ярости она сжимала губы и недовольно глядела на Лешку. — Я тебе врать не собирался, дура. — фыркнул он подобно ежику. Лешка был смешным, со светлыми волосами ежиком на затылке. Эля никак его воспринимала. Мысли за этот год разделились на две половины — закончить хорошо школу и дождаться Женю. Ни общие гулянки, ни даже личные его вызовы на прогулку ее не впечатляли. Она знала, что была тяжелой на подъем. Знала, но ее все устраивало. Цели есть, а все остальное не должно мешать. Нужно было думать головой — так учил ее папа. А о чем думать? Женю ведь ее надуманные мысли не вернут. Можно, конечно, отвлечься, но в этот счет была учеба, были отцовские книги по анатомии и точное название каждой кости в человеческом теле. Ей богу, лучше б в куклы играла. Но Решетников — парень отвязный, да и для полной программы упертый. Спорил с ней, а Эле чего? Молчит. Будет она еще доказывать ему что-то. — Решетников? — снова крик от учительницы. — Да что вы заладили, в самом деле! — Элечку одно удивляло, как за Лешкой легко подтянулись остальные. — Вставай, пошли. Нахер мне эта физика не сдалась. — и дернул ее за собой. Громова резко встала, нервно оглядываясь на Алешку. Она не собирается посвящать его в свои дела. Слишком много навалилось сейчас, что сидело комом где-то под грудью и больно давило. В горле стоял ком и все что у нее получилось выдавить было лишь: — Уйди. — Ага, разбежался. Отлично, еще и уходить не хочет. Выскочила в коридор, добежала вниз по лестнице, а потом и вовсе остановилась ровно перед выходом. Косы ударились об спину и только глухой удар сердца слышался у нее в голове. Мать перепуганная, взволнованная, того и гляди совсем завоет. Никакого утешения этого Эле не давало, только лишь прибавило истерики, которую она скрывала одним скрежетом зубов и мурашками по спине. «Только не Женя, только не Женя!» — Элечка, — голос у матери дрожал. Давненько он так не дрожал. — Что случилось? Что? — орать была готова, — Решетников, уйди. — мать молчала, — Женя? — Элечка, не Женя. Эля выдохнула, чуть по стене не сползая. Лешка только, сволочь эдакая, все не отходил, вдруг схватил за предплечье и стоял так с ней. А мать, что бесило в ней всегда, тянула, молчала и тянула. Нет, чтоб в лоб сказать, сразу быстро и без мук, но нет. Она любила оттянуть момент, словно это могло поменять ситуацию. Если бы и могло, то Эля бы в жизни не говорила бы тогда. Пальцы дрожали. Хотелось узнать хоть что-то. Однако в голове одна мысль — не дай бог случилось что-то с Женей. В голове пульсировало что-то, а в глазах мелькало. Стало страшно. Куда страшнее-то? — Теть Зоя повесилась. Она это ожидала. Чувствовала. Но главное — Женя на месте. А это главное. Хотя на каком чертовом месте? На месте он был бы здесь, рядом с ней. Поступил бы, как мечтал, в горный институт, учился бы. На своей бы дуре-невестке женился, детей бы нарожали. Нахрена они ему только вопрос другой, но место Жене точно не на войне. Где угодно, но не там… Что тетка Зоя? У нее погиб сын. А муж… Что муж? Муж всегда был скотиной, так даже Элькина мать считала. И сколько бы ей не говорили развестись, она не разводилась. А теперь, когда умер Олег, выяснялось, что и смысла в этом терпеже не было. И если Эля сейчас едва успевала за матерью, которая вдруг разбежалась до бешенной скорости, то сама ее мать навряд-ли думала, что ради детей ей бы тоже стоило терпеть, а не забирать к себе домой непонятно какого мужика. Но так считала только Эля. Остальные же говорили, мол молодчина, не думает о прошлом. Тогда почему дети должны нести груз своих родителей? Почему из-за того, что им в башку вдолбили идеалы, а сами родители их ни разу в жизни не исполняли, то дети сразу обязаны? Эля считала себя обязанной только отцу. Единственному, кем она гордилась из их семьи. Женя не в счет. С Женей любовь братская, а потому и безусловная без права на ошибку и на огрехи. Это невестка его бросить может, за другого выйти, а у Эли нет особых вариантов. Один только выход — уважать и любить, как есть. И Эля была готова, потому что с ней считались точно так же. Только Женя в Афганистане, а папа умер. И никому Эля не нужна с таким противным раскладом. Только страшные картины ближайшего будущего, которые Громова ожидала, едва зашла бы в квартиру тетки Зои. И не дай боже вопли тетки сбудутся. Рассыпается семья. Но в это Эля не будет верить до последнего. А может и стоило поверить? Нет, она не поверит. С другой стороны — папа говорил ей, если она будет верить в плохое, то оно обязательно сбудется. Навлечет, так сказать, беду. Но что ей делать? Верить и ждать? Уже невыносимо, бьет по нервам и доводит при каждом случае, когда она остается одна. Теть Зоя — никому не нужна, а потому и повесилась, наверное. Эля не была уверена в этом. Олег был нужен, но ведь все равно погиб и толку? А папа? Разве он был не нужен? Он же хирург, как он мог быть не нужен. Он же ее папа. Слишком сложно, слишком непонятно. Кто вообще рассказал им все это? Кто научил их верить во все это?***
«Сегодня хоронили теть Зою. Я не знаю, что говорить на этот счет. Только я уверена, что Женя жив. Он никуда не денется. Остальные все трещали о том, что и третий покойник будет. А я специально считала, специально с бабушками говорила, которые все за этот счет знают. Не за календарный год считают, а за год с момента смерти первого. Если даже так, то папа все равно был первым, он ведь в августе погиб. Тогда и выходит, что теть Зоя третья. А эти курицы, все заладили, что вот — Женя, как раз-таки и третий. Пошли они к чертовой матери, я буду верить, все равно буду верить, что Евгеша живой. Мне папа снился, Олег, а Женя за все эти два года почти ни разу. Значит живой». На точке в конце предложения получилась жирная точка, едва Эля подняла глаза на дверь в свою комнату, однако продолжила сидеть в той же позе. Она скрипнула зубами, от звука открывающейся двери. Оглянулась, задевая лист косами. Костя. Ему-то что от нее надо? Она накрыла лист тетрадью по биологии с разрисованной конструкцией клетки. У нее не шарились в комнате и за это, в целом, спасибо она сказать могла. Разбираться не хочется. И чтоб про письма ее узнали тоже не хочется. Получит по полной программе. Пусть лучше Женя приедет, а потом пусть хоть что узнают они о ней. В прошлые разы в каком-то смысле было проще. Все гробы были цинковые. А теперь. Настоящий гроб. С холодным белым лицом тетки Зои, которое ей надолго запомнится. Синее, светлое лицо. Все-таки хорошо, что отца в закрытом гробу хоронили. — Элька, к тебе пришли, — она нахмурилась. Ну, конечно. Решетников. Она сразу сжалась, руки скрестила. Неудобно как-то стало, что перед ней стоял он. И ведь не просто так пришел, явно не просто так. Биологию списывать ему надо снова? В школе бы спросил тогда. — Тебя в школе не было два дня, Вася отправила тебя проверять. — Василиса Григорьевна знает почему меня нет. — спокойно ответила она. Он нахмурился. Эльке нравилось, как он хмурился. Смешной такой сразу становился. Странной усмешки своей она не поняла. Лешка был смешным. И легким. В отличие от нее. Но это уже личное, Эля сама виновата в своей тяжелости. С Машкой она может быть и дружит, но все равно. Машка-то ей любые мелочи, а Эля что? А она совершенно ничего. Таким образом перед ней открывались феноменальные подробности и один из фактов, по которому к Лешке и не особо дергается. Некрасиво как-то получалось. Поэтому отодвигать его будет вполне правильным решением. А то, если и с Машкой разругается, то тогда совсем конец наступит. Не предательница ведь Элька в конце концов. В пионеры что-ли зря посвящали? — Ну, там вроде поддержка людям нужна. — он глядел чуть напугано, словно и вправду желал помочь. — Считай, что я не человек. — Эля дернула дверь, но Лешка, с энтузиазмом сунул между дверью ногу, а затем и дернул дверь на себя. — И поддержка мне не нужна, ясно? Хватило ей поддержки. Каждый учитель в школе считал своим долгом напомнить кто ее отец и как он умер. Кто их спрашивал только, кто им заикаться вообще разрешил про ее папу? Ее! Все это доводило до слез. До горьких, обидных от такой нечеловеческой несправедливости. — А кто ты? Человек-Амфибия? Эльвира — имя подходящее. Химера самая настоящая. — она в глаза только в пол опускала, — Ладно, не кисни, смотри лучше, — он высунул перед ней что-то квадратное. — Же-ва-чка. Эля выглянула, уставляясь на Лешкину ладонь с небольшими мозолями и аккуратными пальцами, которые она назвала бы даже длинными для парня. Чего только уставилась? А потом уже он дернул ее ладошку на себя и вложил жвачку ровно в ее ладонь сжимая ее своей. Жвачка значит. Охнуть не успела, а уже лежит в ладони. Ей бы противится, но что-то не дало ей сказать слова против. И отчего только постеснялась? Отродясь ее не видела, а теперь лежит у нее в ладошке. Странная такая, в синенькой обертке. Поразглядывала-поразглядывала, а потом снова уперлась взглядом в Алешку. — Чтоб завтра была в школе. Звучало безапелляционно. Его твердые шаги слышались по узкой лестнице в их серо-рыжей хрущевке. Господи, проклятые узкие лестничные проемы, проклятые гробы, которые каждый раз не могли ровно вынести. Проклятая смерть. Каждый раз перед ее глазами проносилось все это, словно пленку перематывали. А что Алешка? Он просто развернулся и ушел. Эля только усмехнулась. Командует. Странное чувство, однако такое теплое и приятное. Забота что-ли? Жалко ее стало ему? А чего жалеть-то? Ее никто не жалеет, и она не будет. Она вытерпит и дождется, потому что другую жизнь у нее нет. Жизнь, которая состоит только лишь из боли и падений. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?***
Надо только выучиться ждать,
Надо быть спокойным и упрямым,
Чтоб порой от жизни получать
Радости скупые телеграммы.
«Скоро наступит май.» Эля больше ничего не напишет в дневнике на уроке литературы. Сегодня было не особо много времени, чтоб расписываться. Да и соседство немного сменилось. Машка слегла с аллергией, сидеть ей не дали одной, хотя очень хотелось, это стоило признать. Но, Эльке держаться пришлось плотно, хотя и тактика отмолчаться была слишком привычной, чтобы у Громовой не вышло это сделать. Потому что сегодня пятница и вроде как поезд с дембелями едет. Нет, на войне все средства хороши, верно? Только все равно — Элю разбивала обида. Все ведь прекрасно понимала. Что теперь никому не нужна. Ну как теперь? Это условно. Гроба Жени еще нет, значит чисто территориально он живой. Ну, по крайней мере в их стране он жив. Значит надо ждать. А нужность слишком узкое понятие. Вон, Решетникову биологию списывать она тоже нужна. Не более. На остальные пункты она более чем не нужна. Хотя… Жвачку же вон подарил. Вкладыш она вложила ровно в ту же тетрадь под тем «письмом». «Любовь — это жить в надежде». После этого она четко осознала в каком пузыре она живет. Даже не в надежде. Скорее в слепой и самонадеянной вере. Только лишь эта вера и жила в ней. Вера в тот факт, что Женя вернется. Любыми и неважно каким, главное вернется. Господи, как же это было наивно. Собственная дурость бесила и раздражала и если бы проблема была только в ней. Если она сейчас не понимает того, какая она глупая, то что будет дальше? Совсем разочаруется в себе? Тогда это какое-то самоедство получается. А папка говорил, что самоедство — худшая болезнь. Она даже здорового на лавку уложит и заставит маяться с самим собой. Вот и Эля — нет, чтоб «Войну и мир» читать. Она выносит себе мозги и собирается после уроков уйти на вокзал и искать Женьку среди молоденьких загорелых дембелей. Или чтоб они хотя бы вдруг оказались знакомы. Но только Лешка — тот еще фрукт. Знает она откуда у Машки помады. Оттуда же, откуда у Лешки жвачки. Все они с одного с огорода высокопоставленного. Ей не то чтобы завидно, у нее тоже дядька главврач, дефицит несут. Сейчас, когда умер папка, конечно, она чаще у них стала бывать из-за того же факта — матери она не нужна. Однако, стоило сказать, что родственники относились к ней хорошо и даже жена дядьки, пусть и была моложе, но все-таки возила Эльке блузочки из ГДР, хотя может просто из-за того, что своих детей у них не было. Дареному коню в зубы не смотрят, но блузочки красивые были, Машка даже завидовала тогда. Туфли вон красивые, красные. Мать бы такие не достала никогда. Жалко, конечно, что мать не особо была заинтересована в этом. Но что было, то было. Нужно было себя в руки брать. Она еще сильнее сжала ручку. — Че там после противопоставления? — Войны и мирной жизни, — равнодушно ответила она. — И все? — А что тебе еще надо? Он свел брови, не поднимая взгляда с тетради. — Да нет… Ничего. Он снова отвернулся. Зачем сел, если сам взглядом пересечься боится? Решетников был странным в последнее время. Машки не было, ей бы сидеть спокойно одной, а он взял уселся рядом. И списывает все не стесняясь. Нет, Эле плевать на самом деле. Маша делала ровно тоже самое. Но Маша — это одно, а вот Решетников совершенно другое. Странный неразгаданный продукт. Вроде бы и понятно, а что хочет совсем не понимает. Скрючился весь над тетрадью, а звук карандаша, аж слышно по столу. Она поджала губы, отбросила косы за спину и принялась разглядывать Решетникова дальше. Ничего не видно, что он там в тетрадке черкает. Выглянет из-за его плеча, чуть опираясь на край парты, даже немного забывая, что все-таки на уроке сидит. Нет, ладошки у Решетникова действительно интересные были, раз уж он рисовал в тетрадке какую-то девицу, словно из этой же непокоримой «Войны и мира». Видимо ему она тоже не особо интересна была. Платье этой девицы было легким, струящимся, а плечики у этой же девочки были до того аккуратные, что Элька с каким-то врачебным энтузиазмом оценивала их. Легкий овал лица, видимо, что до самого лица он не дошел, все разрисовывал платье. Вот так значит? Странную натуру скрывал Решетников от всех получается. Она выглядывала из его плеча, закусывая сустав указательного пальца. Конспект уже не писал ни Лешка, ни она сама. Да и нужен ей больно этот конспект. Василиса Григорьевна все бормотала себе под нос про первый бал Наташи Ростовой. Хотя ощущение, что ее не слушали все, оставалось даже у Эли, хотя она и училась не так плохо. Ну, это если с Лешкой сравнивать. — Вау. — вдруг тихо скажет она, а Лешка в свою очередь накроет ладонью листок и оглянется на нее с недовольной миной. — Ты что подглядываешь? Лицо его странным образом нахмурилось и Решетников еще больше стал походить на самого настоящего маленького мальчика, детские, еще не пропавшие черты вдруг еще больше выделялись на нем. — А что нельзя? Красиво же. — Спасибо, — чуть смутится он, — Вон, пиши лучше, комсомолка. Она чуть наморщила нос. Указывает ей еще. Главное сам сидит дальше рисует, а она пиши значит. Совсем уже обнаглел. Она лишь показушно цокнула, как бы показывая свое отношение на его требования и стала дальше конспектировать, что диктовала их учительница литературы. Не хочет делиться, ну и ладно. У нее и без Лешки дел полно. Ей сегодня еще на вокзал идти в самом деле. Она принялась писать, однако все думала, что же он еще мог нарисовать. Терпеть не могла, когда от нее что-то скрывали. Уж не думала, что Решетников, который учился с ней в одном классе всю жизнь мог скрывать такие таланты. Хотя… У него же папа — архитектор. Может и мог в самом деле. Нет, таланта с таким раскладом не занимать, а дети, растущие в таких условиях на то, и вырастают сразу в такой же профессии. Ведь у нее и вся семья врачей. У нее просто не было выбора захотеть стать кем-то другим. Может и у него не было? Может похожи они в некоторой степени?***
Весенний воздух буквально заставлял желать оказаться на улице и не думать о доме. Возможно, именно поэтому Лешка и брел сам не зная куда за Громовой. Ему скучно, а так вполне возможно было разнообразить остаток дня. Поплестись за ней неизвестно куда. Он и вправду не соображал куда они так долго шли. Только позже Алешка догадается куда они все-таки идут, но сейчас его окружит ступор и совершенное непонимание. Даже мысли о том, что зря это он решил сделать, начали наполнять его разум. — Громова, ну стой, а? Она остановилась. Он бесил, раздражал тем, что казался слишком хорошим. Каким-то другим, выбивающимся из этой толпы мальчишек их класса. Почти до самого парка перед метро он шел за ней. Точнее, заметила Элька его только на подходе к эскалатору. Ей стало обидно ровно с того момента, как он решил не показывать свои рисунки, а потому посвящать Лешку в свои планы она не считала нужным. Какой смысл? Разные люди — не более. Знала ведь, что он не поймет. Машка и та относилась лучше. Точнее, так прямо и сказала, у нее такого не будет, потому что брата нет, а потому понять не может, хотя чисто по-человечески иногда и могла выслушать то, как Элька возмущалась на мамкиного мужика со словами — «Был бы Женя, духу бы его здесь не было». И ведь правду бы не было. Только сказать Женьке права не имеет. Сейчас-то в ком защиты искать? — Куда идёшь? — вполне ожидаемо спросил он. И Эля была готова к этому вопросу. Более чем готова. Раз уж он скрывает вечно что-то, то и она будет. Что она рыжая что ли? На ее радость вагон поезда пришел почти сразу и заскочив в вагон, он следом зашел за ней. А затем и сел рядом на коричневое кожаное сидение, пальцами ощупывая обивку. Поднимая глаза, Эля уставилась в их отражения. А он тоже ведь светленький получается. Что там отец говорил — «Выходи замуж за блондина, сохраняй светлый генотип». Тьфу! Зачем она это вспомнила вообще? — Много будешь знать скоро состаришься. — как бы обозлившись на саму себя, отвечала Эля. И стала думать дальше. А что с ним еще выяснять? Однако Лешка упертый, все еще идет рядом. Почти сровнялись и проходя мимо пригородных касс, а затем и магазинов с огромными буквами — «Кафе» они наконец вышли к самому желтому вокзалу. Памятник воинам Уральского добровольческого танкового корпуса глазел довольно устрашающе. Это же надо, выйти с метро, проехать с ней пол Свердловска и все равно тащиться за ней. Упертый же, как баран, ей богу. А что ей терять? Кроме Жени сейчас Элю мало волновало, а так это внушало хоть какую-то веру в лучшее будущее. Жизнь на вокзале тем временем шла своим чередом — тетки с баулами, мужики-таксисты, заманивали на проезд возле своих Волг с шашечками на боках, а шум поезда лишь добавлял тревоги. Лешка бывал здесь частенько и то, потому что шел за старшими из их компании. А Эля? Эля же ходила пару раз в месяц, подобно расписанию. Был вариант еще, конечно, в аэропорт ездить, но это было уж слишком затратным по времени. Да и если бы там привозили живых. Там, чаще всего только груз-200 и привозили. Таким себя будоражить не хотелось. Хватило, как привезли Олега. На всю жизнь хватило. И как отца привезли тоже хватило. Слишком много, слишком, так не бывает. Она часто спрашивала у Ленчика, старшего брата ее отца, как же так вышло, что именно все они и в их семье. Тот отмалчивался, все повторял, что негоже ей о таком думать и старался перевести тему. Только Ленчик и сам задумывался над этим, бродил по комнате после таких высказываний. А потом вовсе просил Фаю налить ему чая по крепче, имея ввиду налить туда и еще чего, а после уходил в кабинет. Ну, свои плюсы имелись лишь в том, что он не спорил, когда она говорила, что Женя вернется. Согласно кивал головой, но ни да, ни нет он не говорил. Странно, конечно, хоть и хотелось немного конкретики, ясного ответа, плохо или хорошо она делает. В детстве было хорошо. Был жив папа, был дома и Женя. Лежат бывает на ковре в зале и перебирают всевозможные слова. А потом мама зовет на кухню, приходит папа с работы, приносит шоколад, садятся все вместе ужинать. Когда мама превратилась в мать? Наверное, в тот момент, как уехал папа. Но это слишком противное воспоминание, думать о нем она не хочет. Помнит, так же лежат они в их комнате, на Женькиной софе. В детстве они часто вместе любили спать. Особенно часто это было летом, когда грозы были отчего-то слишком часто. Лежит бывает под боком, а сам Женька какую-нибудь ерунду ей рассказывает. Обычно он говорил про марки. И до того он интересно об этом рассказывал, что Элька непременно засыпала у него на плече, так и не дослушав, каких марок ему не хватало. Альбом с марками она до сих пор часто перебирала, вспоминая Женю. До того их было много, что даже сейчас Эля не могла запомнить все. А он мог. Помнил почти каждую свою марку, будь то автомобиль годов эдак двадцатых или крейсер «Аврора». Она до сих пор помнила ту польскую марку с этим крейсером. — Извините… — Тебе что? — У меня брат должен был с вами поездом приехать. Другой парень рядом глянул на него. А Эля все мялась, глядя на них снизу вверх. Лешке и самому рядом с ними замяться захотелось. Что им таким деловым вообще сказать можно? Спасибо за мирное небо? Ну, наверное. Только вряд ли ради этого Громова через пол города перлась. Явно что-то важнее и интереснее. Только ему ничего не сказала. Молчит. Обиделась, наверное, что рисунки ему не показала. — Как брата-то зовут? — Женя Громов, может знакомы? — Да, может знакомы? — встрял рядом Решетников, на что Элька только лишь недовольно цокнула. Те переглянулись. Только Лешка сразу по их рожам почуял сразу — не знают они Элькиного брата и не слышали никогда про него. Вид ради смеха, наверное, сделали, что узнали. Быть может так они хотели позабавится. А может и просто жалко стало Эльку. Все-таки не каждая так кидаться будет и искать, где же ее брат пропадает. Некоторым еще больше плевать, а Громова вон — грудью на амбразуру. Общается с Афганцами. Честно говоря, Лешка их побаивался. На стихийном рынке, на том же вокзале, частенько они и от рэкетиров защищали. Город уж так поделился. Страшные они люди, в глазах пустота. Рэкетиром-то есть что терять, а вот им… Странно, конечно, очень странно. И где Элькин брат тоже странно сообразить. И ведь знает, что лапшу ей на уши вешают, знает, а язык это сказать не поворачивается. — Конечно знакомы, хороший парень. — начал парень, закурив сигарету. — Ну ты ищи-ищи, — как бы не начиная говорить очевидных вещей, отвечал парень. — Значит не знаете. — Знаем, — заявил второй, держа Громову за плечи и нагнувшись к ней, — Вон там еще пойди посмотри. — тыкнув в глубь толпы, он отошел от Эльки. А Элька побежала, что есть мочи до самого конца поезда в самую толпу, а Лешка так и остался стоять. Слишком много вопросов возникало. Зачем врать было ей? Они ведь и понятия не имели кто ее брат. А он можно подумать имел! Он поджал губы, засунул руки в карманы своего плаща и все разглядывал этих двух парней. Достаточно плечистые, однако худощавы и с некрасивым желтым загаром. Ему стало не по себе, однако что-то совершенно непонимающее и абсурдное крутилось в его мыслях. Так нельзя. Его не учили быть таким, врать во мнимое благо. А чего они тогда врут? Воины-интернационалисты, херовы. Так нельзя, он четко знал, что врать нельзя. Слишком выбивалось это из представления о хороших солдатах. — И зачем вы ей врете? — Отслужишь — поймешь. Лешка вздохнул. Они ведь не знали его, не знали. Сколько таких Жень там? — Ложь во благо тоже ложь. Они не стали ему ничего отвечать. Просто молча ушли к желтому зданию вокзала, продолжая о чем-то тихо и по-свойски говорить. А Лешка остался думать. Думать в первую очередь о том, что он ненавидит врать. И то, что Эльку уже пора искать. Сам смысл того, что она делала уже поражал. Ждала, искала. И чего только? Хотя, ясно. С одной стороны, столько родственников полегло, если и брат родной. Его вдохновлял чужой героизм. Потому что сам до него не дорос. А хотя хотелось. Хотелось сделать что-нибудь эдакое, чтоб запомнили, как хорошего человека, остаться в памяти у людей. А он что? Ничего он не сделал. Жвачками только на рынке горазд торговать, но хоть какая-то копейка к семейному бюджету, в самом деле гордость брала. Он нашел ее, когда вышел к гостинице «Свердловск». Она стояла в странном свете от солнца. Волосы показались еще светлее, чем были тогда в действительности. Майские лужи отражали яркое солнце, а ветер уже и впрямь был летним. Нет, Эля все прекрасно понимала. Что Женя не приехал. И с каждым днем вера все сильнее тонула в болоте из грязной и жестокой реальности. А что она ожидала? Полгода ни весточки, ни письма. Даже гроба цинкового нет. Пугал даже не столько факт, что Женя погиб. Пугало то, что она ничего не знает. Ровное, гладкое, белое ни-че-го. Пустота. Внутри разрасталась какая-то больная дыра. Возвращаться домой? А зачем? Кто ее там ждет? Пьяный отчим? Слишком очевидно. Женя не вернется. Теперь она уже была в этом уверена. Она дернулась вперед и вдруг ощутила пальцы на локте. — Постой. — Стою. — обреченно сказала она, а Лешка уже отпустил локоть, когда понял, что Эля спокойно стоит рядом. — Что ты хочешь? — Ну… — Алешка замялся. — Он вернется, я думаю. Обязательно. — Хоть ты мне не ври, а? — Эля вздохнула. — Да не вру я, у меня это… — Лешка задумался и почесал затылок. — Чуйка, во! Громова улыбнулась. Нет, она правда прелестно улыбалась, как минимум в глазах Лешки. А потом тихо, молча и побрела до троллейбусной остановки. У Громовой, говоря на чистоту, сил говорить не было совершенно. Она покачивалась на пятках, пока Решетников все соображал, что же ему стоило ответить тогда. Обидел? Он не знал. Только перебирал эту фразу у себя в голове. Алешка даже осуждал себя за излишнюю самоуверенность, которая здесь навряд-ли бы пригодилась. Ей не было места в такой ситуации. — Я тоже чувствую, что он живой. — ответит она, когда будет стоять, ожидая нужный им троллейбус. — Значит живой. — Обещаешь? — Обещаю. И все-таки, сильнее всего она хотела, чтобы Женя вернулся. Чтоб они снова вместе могли что-то обсуждать, а Эле не было за это стыдно. Ей всегда казалось, что стопроцентно понять ее мог только он. А сейчас — внутри дыра, обожженная и кровоточащая. Троллейбус подъехал достаточно быстро, и резвая толпа практически вся оказалась внутри. Откровенная теснота и весенняя духота давили и без того уставший мозг. Такие мысли выматывали, но и не думать об этом она не могла. Как можно выкинуть из головы то, что так сильно тревожило. Просто взять и переключится на что-то другое. Жить своей жизнью, понимая, что близкого там могут обижать, а ты не в силах даже заступиться. У тебя-то все хорошо, а он быть может умер, а ты даже не знаешь. И в этой неизвестности жить было невыносимо. Настя, невестка Женькина, первая любовь его можно сказать, взяла и просто вышла замуж за другого, едва от него перестали приходить письма. И похоже только Элю в этот момент волновало моральное составляющие этой проблемы. Получается, что Настя нагло всех обманула и даже можно сказать, что предала Женю? Нет, она не такая. Она так никогда не сделает. Как тогда Настя могла клясться ему в любви, а потом выйти за другого? И как об этом сказать потом Жене. Ее мучал этот не совсем детский вопрос. Как ему рассказать все, что было, пока он служил? Она почувствовала касание. Лешка легко сжал своей ладонью ее пальцы. Глаза пересеклись и сложно было сказать, кому из них вдруг стало холодно, а кому жарко, потому что две эти эмоции скакали между ними поочередно, то и дело кидая то в жар, то в лед. Он улыбнулся, а она смущённо отвела взгляд, продолжая держаться за поручень. Трамвай судорожно трясся. Лешке было в диковинку разглядывать Громову. Да и узнать с такой стороны тоже довольно необычное явление. Слишком странно, но такое поведение покоряло, заставляло думать и желать, чтобы и его мог кто-то так же ждать без всякой надежды на лучшее, но со слепой верой. Странно все-таки все это. Так странно, что аж отзывалось внутри какими-то странными мурашками, напоминающих пресловутых бабочек.***
Запах средь белых яблонь стоял небывалый. Она уткнулась в один из цветков, а после обернулась, глядя на него. Это разбавляло густую череду дней хотя бы для того, чтоб дождаться брата в относительной трезвости. Хотя, как сказать, тут уже Лешка выступал, как отдельный феномен какого-то странного романтического психологизма. Он напоминал ей книги Джека Лондона — какие-то далекие, волшебные, с далекими сильными мечтами. Лучше бы анатомию так читала, как это читала. Полезнее будет. Только не выходит у нее быть правильно и полезной. Только и получает от Костика за любую выходку, а матери плевать. Вот приедет Женя, он-то за нее заступиться, а сейчас надо терпеть и учится иначе и вправду так и останется недотепой. — Ты курить пробовала? — крутя пачку сигарет между пальцев, спрашивал Лешка. — Не-а. — честно отвечала Эля. — Дай попробовать? — На. — он протянул сигарету. Элька врала. Материны сигареты она таскала ровно с того момента, как уехал Женя. Слишком уж сильно они напоминали последние пару месяцев перед отъездом и отца, а потом и Женю. Один только запах мог вернуть ее в странные мнимые воспоминания, что были полны спокойствия. Обхватила сигарету, чуть покрутила перед собой. Лешка уже прикурил от нее, а Эле дал как-бы на пробу. Она поднесла к губам, пока он завороженно рассматривал ее губы. Красивой такой формы, скорее купидоньей и волосы. Волосы ему вообще больше всего нравились. Чистые, светлые, густые, ничем не испорченные, как у Машки химией. — Ну как? — встревоженно спросил он. — Нормально, — передала сигарету она. Ему казалось это не только шагом к порченности, но и какому-то слепому сближению. Он глянул в ее глаза, а потом дернул за руку на себя. — Хочешь, я тебе еще рисунки свои покажу. Звучало, как жалкая попытка зацепиться за нее. Почему-то сейчас это ощущалось, как та самая ниточка, та самая последняя надежда, что заставляет остаться на плаву, что заставляет остаться жить. Жить им было очень даже нужно, хотя и казалась вся предстоящая жизнь такой скучной и далекой, что сейчас хотелось подольше остаться в настоящем моменте. Вот так вот остаться, замереть, когда теплый воздух приятно обдувает, а запах расцветающих деревьев дарит какую-то надежду в лучшее время. Все будет хорошо, обязательно будет. Он улыбнётся, постарается хоть как-то развеселить, словно в этом он находил собственное признание. — Ну давай, — простодушно пожала плечами Эля. «Главное — это жить и верить в чудо, Лешенька!» — говорил ему каждый раз отец. Воодушевленности, конечно, у отца было куда больше, чем у его сына. Строители перестройки в прямом смысле этого слова. Отец был архитектором и пол жизни Лешка видел его именно за чертежами. А в действительно оказывалось, что он просто любил рисовать. А все эти чертежи он находил полезными для общества. Рисовать в свое удовольствие он мог только за редким исключением. Зато Лешка мог. В детстве разрисовал обои, но, что удивительно, отец не на ругал, а даже похвалил. С тех пор и приходиться ему рисовать куда в меньших масштабах, но все-таки не так скромно, как отец. Но все же скрывая этот талант от всех. Потому что это бесполезно. Стране нужны рабочие руки, а не бесполезные рисовальщики. И при всем этом он все равно не знал, куда он пойдет учиться. По месту разберется, наверное. Главное в армию не попасть, этого вообще не очень-то и хочется. Медленно, но прямой наводкой, они молча подходили к подъезду. Их двор был слишком цветущим, даже яблони, которые он время от времени рисовал в последнее время, не на шутку разошлись во цвете. Эля разглядывала то деревья, меж которых они пару минут назад скурили сигарету, то Лешку, который задумчиво шел, а может и подъезд. Обычный подъезд, у них точно такой же. А нет. Он ведь не в хрущевке живет, а в старом доме, окна большие. Сталинки вроде бы. Окна и впрямь большие, а воздуха, кажется, куда больше, будто бы появилось место, где развернуться. Не то что у них. Нет, в комнате у нее было в целом просторно, да и то было это только по одной причине — отсутствовал Женя. Все его вещи лежали на тех же местах, где и прежде. Это давило до самого горла. Сдавливало, сжимало. Она спала на его кровати. Куда проще было смотреть на свою пустую софу, чем на его пустую кровать. Ей казалось, что кровать и в самом деле пропахла им. А сигареты, Эля и вправду нашла в подушке. Привычка у него была такая — все сигареты в подушке прятать. Так и сложилась главная причина ее курения — все напоминало о Жене. Кровать, в итоге, за это время, как пахла «Примой», так и продолжала пахнуть. А вера, такая же глупая и наивная продолжала жить. Когда она остается совсем одна дома, то выкурить сигарету в целом было возможно прямо в зале, в их с Женькой комнате — сквозняк, да и отсутствие интереса к собственной персоне. Да, горькие все-таки были сигареты, но ко всему привыкаешь и даже курит невзатяг, было лучше, чем не курить вовсе. Запаха хватало, да и курилось не так много. Что она хотела от дешевых сигарет без фильтра? Это ведь не «Золотое руно», которое Лешка ей сейчас достал. Видимо сказывалось время, проведенное в компании брата и его знакомых, раз уж она так легко ориентировалась в сигаретах. Стыдно было о таком распинаться перед кем-то. Курит-то кто? Только актрисы и шалавы. На первое она не претендует, а на второе запросто. — Вау… Ей бы хватило слов описать его рисунки, да только ее словно переклинило. А Лешка такой же завоженный стоял рядом, пока Эля, сидя на его кровати в упор смотрела на стену, увешанную рисунками. Легким касанием она дотронулась до шершавого листа. Странные ощущения, но стоило сказать, что это казалось ей волшебством что-то сделать визуально так красиво. Создать красоту, вот что было истинным волшебством в ее сознании. И когда Решетников открывался вдруг с такой странной стороны, ее сердце словно начинало колотиться в бешенном темпе, а глаза бегали от удивления. И поглядев на Лешку она отчего-то удивлялась чуть больше. Ей бы так рисовать и тогда любая анатомия не страшна, жаль с этим у нее было плохо, а потому Лешкой она искренне восхищалась в этот момент. — Это правда красиво… — оглянувшись сказала она. — Почему ты никогда не говорил об этом? — Потому что это глупо и бесполезно. — холодно ответил он и отвернулся к окну. Она нахмурилась, а Решетников отошел к окну, где на подоконнике лежал акварельный этюд тех же яблонь из окна. Глупо-глупо. И отец был прав, называя это глупостью, на все двести процентов был прав. Вот даже взять брата Элькиного — он полезный, а вот Лешка в своем понимании ни имел ничего благородного на мир. Эля же так и продолжала глядеть на рисунки. Слишком странные эмоции. Ей бы так рисовать. Куда бы больше пригодилось, чем ее бесполезный навык в написании сочинений. На медика она поступает или на дуроплета? Неизвестно. Будущее сейчас слишком туманно, чтобы судить о нем как-то более четко. Женя вернется и там видно — Думай, как хочешь, а мне нравится. — он так и не посмотрел на нее, — Сможешь помочь? Тот, недолго думая оглянулся, наконец, теряя нотки истерики из-за собственного самоедства. — С чем? — Мне для науки в общем-то, — замялась она. — Будешь биологию рисовать? — А ты давать списывать. — Ну и договорились тогда, — мягко улыбнулся он. Так начинался май.***
Я вижу песню вдали, Но я слышу лишь: «Марш, марш левой, «Марш, марш правой.» Я не видел толпы страшней, Чем толпа цвета хаки.
Шестой день в поезде уже порядком досаждал. Он поднялся, держась за край верхней полки, похлопал по карманам, доставая пачку «Столичных» и побрел в тамбур. Чего только спрашивается даже телеграммы не прислал? Сам не знает. Сюрприз хотел сделать, однако противное послевкусие этих двух с половиной лет давило на глотку. Как там Эля, как мама? Он не знал. Провалялся полгода в лазарете, а просто потому, что не хотел немощным возвращаться. Зато здоровый. А папка говорил, что ничего ценнее здоровья нет. Ну и ладно, зато какой сюрприз! С медалями, с магнитофоном, цацки Элечке везет. Герой интернациональный! Только одного не учел — Что жить вообще не хочется теперь. Кто это вообще учел? Тот, кто их сразу после учебки отправил их на самую настоящую войну? Ему двадцать лет, двадцать лет. Военком после его ранения перед самым дембелем налил ему и говорил, мол — «вся жизнь у вас зеленых впереди». Чего же только он сам запивался тогда? Чего же он сам ревел тогда, когда десять гробов отправлял? Сам Женя не соображал. Он до сих пор находился в какой-то странной прострации, словно оглушенный взрывами и одним видом «Града». Он курил. До армии не курил, а теперь закурил, пить стал. Наркоту попробовал. И чего только ее не пробовать, когда вместо сна у тебя одно сплошное минное поле и снова все кишки наружу? Нет, теперь-то все куда понятнее. Здесь, на родине, он герой. А по факту — убийца. Пускай они придумывают этому какие-то странные громкие лозунги. Из писем армейских товарищей он уже многое знал — что дело к концу. Ждут их мол с распростертыми объятьями. Герои! Одному только не научили, что герой — это когда ты свою родину грудью защищаешь, а не действо по приказу. А не захватывать древних духов. Чего им в самом деле, жили две тысячи лет без коммунизма и сейчас бы вполне прожили. Их не научить, он этому научился там же. Учишься жить по приказу. В жизни так не прокатит. Он знал, что его ждет. Он с ноября читал письма товарищей, предвкушая, как он героем приедет в родной двор, Настю зацелует, Эльку за косы дернет. И отец бы обнял его, потрепал и похвалил, что вернулся живым. Только отец там же погиб. А Женя так и не встретил его. Афганистан большой. Узнал из Элькиного письма, мать даже не написала лично. До чего же смешно — мать не пишет. Матери-то что он сделал, если уж Настя, судя по всему, не дождалась. Он не осуждал. Он бы тоже бросил бы сам себя, едва увидел бы себя после всего этого мракобесия. Нет, он целый, живой, здоровый можно сказать, за исключением всего, что произошло за эти немые полгода. Глянул на себя в зеркало после сна как-то и удивился. Во сне-то он дома, с волосами своими светлыми, светленький весь. А сейчас? Тощий, чуть загоревший, даже при условии лазарета. Чего тощий спрашивается? Оказалось, что дефицит был не только в Элькиных письмах. Он, не привыкший к таким вещам. Он и не думал никогда, что на улице может быть жарче чем дома. Это у них балкон — холодильник. А здесь все другое. Живое что-ли, все простое, понятное. Одного только не понял — зачем вообще туда поехал. За папкой что-ли? А кто понял-то? Никто, наверное. Ни его армейские товарищи. Ни отец, который там же в Афганистане и погиб. Вот же парадокс выходил, отец погиб, а он живой. Бесполезный, зато с медалями. И с магнитофоном. В Москве из-за него и застрял. Знал, что на пропуском пункте отбирают, а потому все чеки в Москве и обменял. Отстал от поезда, два дня назад еще приехать должен был. Домой жуть как хотелось. Нет, а впрямь и зачем поехал? Странный вопрос, два с половиной года на него ответить не может, а все думает-думает. Надо бы уже к выводу прийти, немаленький уже. Эля вот теперь на его попечении, папки-то нет. И дело даже не в том, что только отец умер. Настораживали Элькины письма, настораживал какой-то вдруг появившийся Костя. Саперная чуйка? Быть может, он не отрицал этого, что все это надолго останется в его мозгах. Как не останется? Полгода себе в башку пихал — назад не повернешь. Да и куда его кроме Афганистана бы отправили? В Югославию? не по-пацански как-то. Фальшиво что-ли? Там-то люди гибли, война самая настоящая. И что выходит? Штаны бы просиживал, профессорский сынок? Зато приедет в авторитете. Герой интернациональный блин. Эта фраза уже была противнее желчи в горле. Он чувствовал себя на пороге чего-то очень важного. Его захлестывало это чувство, особенно уже на подъезде к городу. Ему хватало бабешек на вокзале, что вовсю горланили — «Вся трудовая молодежь за Ельцина!». Перестройка, что уж тут сказать. Когда он уезжал, так не говорили, а теперь… Словно в другую страну возвращался, которая вот-вот что-то ощутит. Снова саперская чуйка? Возможно. После всего, что он за эти два с половиной года на своей шкуре испытал, Женя и в бога был готов поверить. Хотя был бы бог, отправил бы он их всех на такое адище? Кто ответит за их шрамы и их пролитую кровь? Нет, все-таки, герои были раньше, а сейчас они невесть кто. Хотя, хорошо, что он отстал от поезда. Глазеют чуть меньше, шума от дембелей нет. Его раздражал сейчас любой шум, шорохи бесили, смех приводил в бешенство. Его бесила чужая радость. Его бесило чужое благополучие. Потому что свое просрал. Откровенно просрал. Предлагали же, черт возьми, — «Езжай, Женек, в Югославию!», а он — «Нет, Петро Григорыч, я в Афганистан хочу, как все!». Как все блин. Как Все! Самому смешно от себя, это же нужно было такой наивностью обладать, верить в то, что он пригодится там. Нет, никуда он больше не поедет. Пойдет учится, Эльку растить надо, все-таки отца-то нет больше. Все это давило внутри. Сигарета упала на желтый пол. Еще одна остановка и он будет дома. Вернулся к своей койке, схватил сумку и снова вышел в тамбур, все вглядываясь в заляпанное серое окно. Поправил сумку, встрепенулся, но все остался стоять в тамбуре. Дома. Он скоро будет дома. — Сколько жвачки стоят? — Рубль пятьдесят. — ответил светленький паренек. — Шесть штук насчитай, — произнес он, насчитывая монеты. И закурив очередную сигарету Женя побрел дальше по рынку, засунув жвачку в яркой синей обертке в карман кителя. Домой надо. Надо домой.***
— Раз, два, три, четыре, — считала громко Эля, прыгая с клетки на клетку. — Маш, ты че? — вдруг перестала прыгать Громова. Шебеко поднялась с лавки, поднимая палец вверх, загадочно улыбнувшись. Эле не внушала доверия ее многозначная мина и ощутив ее ладони на своих плечах немного нахмурилась. Чего это она устраивает? После школы они уже около получаса сидели около подъезда Громовой, прыгая поочередно на классиках, что разрисовали соседские дети. Чего не шли домой? Весна все-таки, гулять хочется. Да и насиделась Машка дома. Еще больше получала Эля от капризности Машки. Вскинет свои кудри химозные, на деле-то у Машки волосы такие же прямые, как и у Громовой, и нос поднимает, как бы еще больше показывая, что не такая вот она дура, как все окружающие. Эх, было бы только в этом дело. Машка сама по себе была такой напыщенной, скрывала свою добрую натуру внутри лишь бы обидеть никто не смог. Вроде бы дочка Райкома, а мысли такие несуразные, обиженные на всех. Видимо не так просто жизнь Маши Шебеко, как иногда кажется всем окружающим. Нет, Элька, пожалуй, знала почему — видеть весь пьяный разврат собственного отца, то еще издевательство. И мать, которая только и может талдычить — «Плохо живем? У тебя вон, одноклассники второй год колбасы не едали, а ты тут в джинсах стоишь. Что тебя не устраивает? А отцу отдыхать надо». Отдохнул блин. Машка иногда только и могла вякнуть, что никакого чувства собственного достоинства у матери нет. И видимо только Машку волновало что-то больше колбасы. Нет, а что? Колбаса тоже валюта, если так подумать. — Глаза закрой, — чуть взвизгнув, отвечала Маша. — Зачем? — нахмурилась она. — Ну закрой. Деваться некуда. Она закрыла глаза и чуть презрительно сжала губы. Ничего интересного от Машки она не ожидала. Хотя, всякий интерес Шебеко ей уже внушала. Все-таки что-то азартное та выдумать могла, чего стоил шоколад дефицитный на восьмое марта. Достала ведь откуда-то. Да и не простой, а импортный! Она чуть сжала плечи, когда Эля положила на них свои ладони, а затем ощутила, как ее поворачивают. Странное чувство. Она и подвоха не ожидала, только лишь смешок Шебеко перед самым ухом, игривый такой, прерывистый. И шаги перед ней. Видимо из-за темноты перед глазами, а может просто так в памяти обострились у нее звуки из-за яркости и желания наконец этого момента. Потому что Женя в паре метров от нее стоял. Живой, на своих ногах, даже с меньшим загаром, чем у дембелей, что она видела пару дней назад. И Машка видимо раньше увидела, раз такой сюрприз устроила спонтанно. Побежала, дыхание задерживая, на шею кинулась, глаза закрывая. Потому что не верит. Не верит, что и вправду ее вера не оборвалась и оправдалась. И что Женя целый и живой. Живой! Руки онемели, а по спине табуном бежали мурашки. Теперь-то точно лучше жить будут. Обязательно лучше! Странная вера разгорелась пуще прежнего. Он ее подхватил, прижал и сам, что мочи было на тонкий уставший лад. Он уж и сам сомневался в действительности всего этого. Эля дрожала от радости и казалось, что уж совсем расплакаться готова. Он приехал. Слепая уверенность в том, что теперь-то все будет лучше. Что не оправдались все их глупые напуски на тот счет, что и Женя — покойник. Он живой! Вот будут они отмечать его приезд, вот тогда-то она всем и докажет, что ее ожидания оправдались. Вжималась носом в грудь так отчаянно сминая ткань. Ощущения были слишком странные. Эйфория не иначе. Слезы были такими горячими, но такими приятными. Казалось, что все происходящее это сон и проснется она снова, когда дядь Костя со всей дури хлопнет дверями зала, чтоб та проснулась и будет ворчать все утро, что мол целый зал Эльке. А мать только и будет говорить — «Они там двое живут и не вякали ни разу, что разъехаться по разные комнаты хотят!». Все-таки иногда заступиться она могла, жалко, что не всегда. Так, например мать никогда и не верила, что он ее бьет время от времени по какой-нибудь ерунде. Главное теперь Женя приехал, а с остальным она разберётся. — Элька, раздавишь солдатика. — бормотал рядом Валера. — Валера, идиот ты гребаный, — выглянув из-за Женькиного плеча, начала бормотать Эля. — Ты знал, да? — Да я его на рынке встретил, все бродил. Не меньше тебя удивился. Поставив Эльку на место, а точнее под бок, он и сам был бы рад подтвердить то, что действительно просто встретил. Но не просто. Ему-то телеграмма дошла, а вот с Элькой вопрос другой. Как же он скучал по всему этому. Скучал по весеннему воздуху, по спокойствии, которое вдруг удивляло сейчас сильнее всего. Пройтись по твердой земле, а не по противному песку. Вот что было удивительно. Держать уже взрослую Элю за руку. Выросла уже совсем, взрослая, что аж удивляло. Дурная, как и в детстве правда. Тоже самое она могла сказать и про него. Может действительно все лучше теперь будет? Может возьмет теперь наконец Настю в жены. Свадьбу сыграют. Только отчего-то Валера молчал на этот вопрос, а у Эли спрашивать смысла не имелось, маленькая. Хотя, какая маленькая, семнадцать скоро стукнет. Сколько он всего пропустил оказывается.***
— Пять лет этот телефон несчастный ждал, а молодежь ради старика даже позвонить, позабавить не может. Эля только хихикала, наблюдая, как ее дядя смеха ради спорил с собственной женой. А все почему? Пришли без предупреждения, но ведь причина-то оправдывающая. В любом случае, это веселило и его, и чуть засмущавшегося Женю. Тот вообще чуть отвык от такого семейного гогота. Сейчас это вызывала только какую-то ностальгию и все это отражалось таким давним теплом, которого ему так долго не хватало. И Эли не хватало, которая с самой их встречи у подъезда стояла, вцепившись в него. А вдруг снова пропадет невесть на сколько? — Лёнечка, ну что ты начал. Женя же приехал! — Я-то вижу, что приехал. Ну что же ты не предупредил? Хоть бы телеграмму отравил, письмецо скудное. — Да, Жень, почему? — Сюрприз хотел сделать. — Не мучайте парня! — вступилась снова Фая, — Давай, Жень, иди в зал, вещи оставь. С грохотом дорожная сумка грохнулась на пол. Женя прошел в зал, а Ленечка вместе с Фаей стали собираться в магазин. У них предстояло куда больше дел, чем у Жени теперь. У него вообще можно сказать отпуск теперь. Одно только его тревожило, как без него тут жили? И едва одни они останутся, так и спросил в лоб у Эли, будто и ее вина во всем этом была. Только какая вина? Ребенок ведь… — Что за Костя-то? — Мать привела, — стараясь закрыть эту тему, как можно скорее, Эля вскочила к окну, — Валера скоро придет? — Что ты заладила? Как придет — так придет. Я тебя еще раз спрашиваю, какого нахрен Костю наша мамаша привела? — Обыкновенного, — фыркнула Эля. — Привела и привела. Какая теперь разница? — Ладно, проехали. Каким-то очередным шестым чувством он ощущал неладное. Что происходит то, что он упускал все эти полгода. Как так вышло вообще? Как получилось так, что мать расписалась, едва ли сорок дней прошло? Эля не знала, хоть и происходило это все изначально на ее глазах. Измена, а потом и этот брак. Нет, это неправильно. А что она могла сделать? Кому нажаловаться? Все в один голос трещали — мужик нужен в семье. Но ни Эля, ни Женя не понимали, как это можно было сделать при живом отце. Разве такой показушности стоил их покой? Разве стоило все это таких потерь? — А Настя что? Она еще больше встрепенулась и стала походить на воробья. Ей и так стоило многое рассказать, что казалось еще сильнее может растревожить его. Валера говорил ей молчать, когда они на пару увидели, как Настя с другим загуляла. Так и сейчас она и не знала, что ему говорить. Вдруг сорвется, знает ведь нрав его. Пойдет выяснять что такое, почему и как. Элю и без того трясло от вопросов. Молчание и вранье никогда не доводит до добра, она знала это с самого детство и даже то, что происходило сейчас не давало право врать Жене. Но конечного результата. — Давай ты не будешь психовать, ладно? По крайней мере она пыталась его не расстроить. — Слушай, ты уже начала. — Она замуж вышла. — Ты… — Я серьезно, Жень! — смотрела она снизу вверх так и сидя на ковре. — Стой! — Я хочу поговорить. — Пожалуйста, ну не иди никуда. — верещала она. — Она дура-дура! — Сама ты дура! — кипятился он. Она глядела своими глазищами, и Женя чуть перепугался. Терпеть он не мог ее слезы, слишком странно они действовали на него с самого детства. Он занервничал, губы сжал и чуть попятился назад, обратно к дивану. Что-то заиграло в нем. Проснулся и огрел по голове один факт — у друг дурга они остались вдвоем. Мать не особо любовью блистала, отец, все же, относился к ним ближе. Отец погиб и теперь нужно было делать хоть что-то, чтоб жить дальше. Словно воспринять то, что такое поведение папка бы не одобрил. Неблагоразумно. Особенно, когда у матери новый мужик появился. — Я… Я никуда не уйду больше. Не ной только… Эля взглянула, слезы по щекам размазала. — Если тебе надо, я расскажу, что знаю. Ты много пропустил, я знаю, но не ходи. Вдруг ты… Он нахмурился. — Что я? — Убить их захочешь. — хлопала глазами она. — Ты же с войны приехал… Господи! Что ожидал он услышать от своей дурной младшей сестры? Глаза противно забегали в какой-то немой истерике. Даже родная сестра начинала считать его убийцей. Родная, блин, сестра. А разве она не права? Разве мысль эта не верная? Он убийца в какой-то верной степени, руки замараны в крови и теперь в мирной жизни это действительно клеймо. Этого не могло быть с ним, он не верил, что все это он и вправду проходил, испытывал на собственной шкуре, что шрамы на брюхе настоящие, а Эля сейчас ревет не потому что ей мать волосы снова заставила заплетать, а потому что его боится. Это размазало его окончательно в тот момент. А Элю заставило верить, что он и вправду никуда больше не уйдет.