***
— Сюда подойти, я сказал! — кричал громко Лешка, — Глухой что ли?! Странное было время, как сейчас помнил, за что загребли и не жалел тогда. Никогда не жалел. Элю его трогать он его трогать не даст никому. Потому что она его. Так решил еще в классе шестом и жалеть об этом не собирался. Руки в карманах сжимали алюминиевый кастет. Он шагал уверено, он знал, что за такое на районе его будут уважать. Получит авторитет у старших. Кто же знал, что через пару лет он сам выше всех старших станет? Никто не знал. Такое предсказать вообще сложно, но одно оставалось — за Громову он загрызет. — Ты че моросишь, мелкий? — ответит тогда ему парень, чье имя Решетников уже и забыл за прожитыми летами. — К Громовым заходил? Толпой гасить не страшно, а вот один на один нужно характер иметь. Он покажет какой у него характер, он еще всем покажет, что он может. — А ты че лезешь в дела взрослых? — Я тебя спрашиваю заходил или нет! — Это че за наезд, малой? Дальше все как в тумане. В себя он придет только через пару месяцев, когда на свиданку придет отец. Конечно, за то, что он толпой избил человека до смерти его по головке, не погладят, но и не ожидал он, что так быстро сфабрикуют дело. Дали три года — все-таки не разу не судим, да и из школы характеристика хорошая. Отец хотел, чтобы он пошел в архитектурный, готовил его. Только вот не вышло. Да и сам Лешка не очень-то и хотел учится. У него пацаны, район. Не до учебы. И не сказать, что он жалел. Скорее хотел, чтобы отец его выбор принял и не мельтешил со своим «я честный советский гражданин, а воспитал уголовника!». Но нельзя было сказать, что единственной проблемой было только то, что он сидел в тюрьме. Нет, пожалуй, проблем было масса. И разгребать приходилось тогда оставшемуся на свободе Ивану, с которым собственно они тогда и били вместе тогда этого урода. Со старшими он сторговался тогда умело, а потому через полтора года, он вышел по УДО. В письмах парни с района ему писали, что поступил он по понятиям, а ножиком бы он однажды доигрался. Это не могло не радовать. Жалко Эля ни одного письма не написала… Он спрашивал, он просил отца узнать где Громова, но все было без толку. Словно и не было никогда. От этого хотелось выть. Парни с района тоже отвечали, что совершенно не видят ее. Не уж-то из города уехала? Ведь мамашу и брата видят и об их присутствии ему написали. Удар за ударом. Он лупил того парня чуть старше себя с животной жестокостью. Словно желал отомстить за то, что у него больше нет Эльвиры. Не получилось. У него всегда получалось добиваться своего. Это к своим двадцати пяти годам уяснил хорошо. Иначе бы не сидел сейчас в машине за пару лямов баксов. Только вот счастья не купишь. Тоже очевидно, но сердце болело, хотя и показывать это было строго запрещено. Тогда он решил, если уж нет возможности, будет прикрывать эту дуру. Все-таки дура, но ведь родная, так получается? — Ну привет, — следом последовало крепкое рукопожатие, — Заходи. Петербург был странным и непонятным Алексею городом. Напоминал он ему что-то Громовское. А может с ума сошел, помешался просто-напросто. — Тема есть одна, братва говорит, ты вписался в нее, а другим не рассказываешь. Не хорошо как-то… — отвечал следом рукопожатием очередной питерский авторитет. Леха только нагло улыбнулся. — Кто быстрее сел, того и лавка, сам понимаешь. — Я-то понимаю, а вот ситуация все равно некрасивая. Фурией влилась какая-то дама, которых он и не любил разглядывать. Все не то, чего уж мается? Она села рядом с Хрустальным, место с которым пустовало с самого его прихода. Значит жена. Ну, тоже не плохо, может быть успокоит своего муженька. Хотя, кто его знает? Можно подумать сам Решетников больно Наташку слушался? — Александра, — она подала свою ладонь для рукопожатия. Без какой-либо инициативы он пожал руку. — Ну так что там с долей нашей? — Нет, Ник, подожди, — снова влезла Александра, играя желваками, — Элю Громову знаешь? — Ты куда лезешь? — Куда надо лезу, — Леха выжидал, — Она этим делом и интересовалась, между прочим. Интересно выходит. Значит Громова тоже с ним в кошки мышки играла. Только такое ощущение что у обоих были завязаны глаза, но докричаться до друг друга даже с открытым ушами в метре друг от друга не могли. Только вот откуда эта дура Громову знала? Ай, ладно. Ответ находился сам собой — из телевизора. Поэтому ни один нерв на его лице не дернулся. — Нет, пускай говорит, мне интересно даже, — ухмыльнулся он. Хрусталев же только хмурился. Не нравилось ему все это. Подвох чуяла вся собравшаяся компания. Если говорить за Решетникова — он не напрягался совершенно. Чего ему бояться? Тюрьмы? Смерти? — Она за тебя у меня спрашивала, кто она тебе? Опа! Значит Громова на него начинала рыть, но не успела. Она сейчас в Чечне. Решетников это предполагал, а потому и решил с ней разговаривать чуть ласковее, когда начал понимать, что с этим фильмом, над которым собирался работать этот ее Тарасов. Черт немытый. Раздражал он Решетникова, что было мочи. А потому, едва увидев их рожи на пару в телевизоре, сразу завел информаторов в Останкино. Это было необходимо не столько для удовлетворения любопытства на счет Эльвиры, сколько для собственной безопасности. Это ему подсказали московские товарищи, с коими их дело было общим. Урал им оружие — Москва гарант. Чего только Питер в их дела полез неясно. Но Алексей тоже придерживался своих принципов: если человек хотел высказаться, он даст слово. Только вот ситуация разворачивалась крайне интересно. — А тебе от нее что надо? — с хохотком спросил он. — Скорее, что тебе от нее надо? — она взяла рюмку, — Выпьем за знакомство. Звон рюмок он не выносил. Что-то он напоминал ему от удара кулаком по уху. — Считай, что я ее крестный отец, — он отставил рюмку и закурил. Эти слова и порешали ситуацию с Громовой. А также пришлось связываться с Питером. Все-таки это от них поползла тема с Авизо. И фирма с Кавказа тоже поплелась оттуда же. Пришлось квитаться с Питером. Только вопрос у Решетникова состоял в другом — как долго эта тема с Кавказом будет жить? Все-таки хотелось бы понимать и располагать некоторые способы прибыли из более легальных мест.***
Интервью прошло быстро. Эльвира старалась избавится от их общества как можно скорее. Не могла она на их рожи смотреть без воспоминаний о том, что с ней один из них делал. Она и вправду верила в их благую цель. Не было ее. Как, например, совести у Решетникова не было. Эльвира начинала медленно, но верно осознавать тот факт, что все это было словно специально. Как-будто бы кто-то большой и имеющий необъятно много власти крутил ими всеми, как фигурами на шахматной доске. — Скоро перемирие, говорят, объявят, — шепнул ей Марат, когда они шагали по липкой Чеченской грязи к грузовику, — Временное. На пару дней. — Послание Ельцина федеральному собранию, — подытожила она. Про взрывы в Москве Громова прекрасно слышала. Только все это затерялось под неимоверно огромным количеством новостей о Чечне. Жертв не было, а потому особого резонанса это не вызывало. Да и как оно может вызвать в обществе испуг, когда каждый день в кого-то стреляют, взрывают и убивают. Этим уже никого не удивишь, сейчас не спокойные Брежневские годы, когда любой звук мог вызвать испуг у общества, имевший опыт войны. Только вот сейчас тоже война. А ее на спуск тянут. Сука! Как же ей было невыносимо здесь. Хотелось вздохнуть полной грудью. Крикнуть, что есть мочи, расплакаться. Но она не могла проронить ни звука. Новость о перемирии, которую Марат решил рассказать именно после интервью с чеченским командиром, ее убила окончательно. Ей хотелось увидеть Сережу. Спросить, что он думает на этот счет. Потому что Громова была уверена — его это тоже не обрадовало. Когда они подошли к грузовику вместе с командиром, тот что-то прокричал на своем мужику, который стоял с мешками. Эльвира нахмурилась. — Залезайте, — крикнул он. — Вас повезут другой дорогой. Марат снял камеру с плеча и обернулся. — Почему? — спросил оператор. — Ту ваши обстреляли. Ваши-наши. Тьфу! Сколько можно делить людей на своих и чужих по какому-то странному территориальному признаку? Хотя и претензии их Эля понимала. Решетникова она тоже «своим» считать больше не могла. Видимо не жена, не ребенок, не, черт возьми, территориальное положение определяло ее принадлежность к ней, а нахождение по разные стороны баррикад. Даже вспоминать было противно, что к этому человеку она имела какое-то отношение. Становилось брезгливо и неприятно на душе от таких мыслей. Все! Уедет, а там и черт с ними со всеми. Она, откровенно говоря, выдохлась. Машина тряслась на горной дороге. Громову тошнило от запаха, от нахождения здесь и в принципе от ситуации. В такую задницу из обстоятельств попасть еще умудриться нужно. — Громова! Ты с ума сошла! — кричал на нее Тарасов, едва заметил их в распределительном пункте. — Вы в тыл поехали! С боевиками! Громова тяжело вздохнула. Сережа прав. Они поехали в самую гущу событий, буквально на смерть. Но почему-то она целая, живая и даже здоровая. Если, конечно, можно назвать ее нервный мандраж здоровым. Распространяться о большем было бы верной смертью. До нее дошла одна важная деталь — она нужна боевикам в полном здравии и разуме. Значит она чем-то им выгодна. Но чем? — Хватит орать, Сереж, башка трещит, — тихо отвечала она, затягиваясь поглубже сигаретой. — Эль, ты могла там умереть по собственной дурости! — Тарасов, думать о том, умрем мы здесь или нет нужно было думать в Москве! — хлопнула она ладошкой по столу. Тишина. А что сказать Тарасову? Плевать она хотела на его переживания. И по сути, это обидно до ломоты в суставах. Эльвире нужна конкретность, она вообще не любила оттенков и делила все сугубо на белое и черное. Сережа же дать этого не мог. Он вообще, чем дольше знал Эльвиру, тем больше ее не понимал. Не понимал отсутствие страха перед смертью, не понимал Громову в принципе. Вроде и сидит сейчас напротив, но присутствовало ощущение, что между ними огромная пропасть. — Эля, я желаю тебе лучшего. Он сказал это с таким придыханием будто бы в любви признавался. — И переживаю за тебя, — добавил вдруг Сережа. Эля поднялась, надевая куртку со стула. — Понятно. А что ей сказать? Она совершенно не знала, что отвечать на такие признания. Хотелось сбежать от собственного непринятия и обязательств. У них было нечто более общее, чем одинаковое работа. Боязнь ответственности перед кем-то, да и не хотелось нести тяжелое бремя честности перед друг другом. Люди с печальным опытом способны замалчивать о нем перед новыми личностями, способными дать новый результат, показательный всем окружающим. «Отмолчишься, как в кустах отсидишься» — говорил ей дедушка, побывавший под сталинским следствием о врачах евреях. Хотелось приехать в Москву, оказаться снова в ДАСе, расплакаться на плече у Дашки и пить дешевый портвейн, купленный в день стипендии. Но она молчит, смотрит в упор на Тарасова и сравнивает его с тем, после которого обещала никогда больше не любить.***
В наших глазах, крики «Вперёд» В наших глазах, окрики «Стой» В наших глазах, рождение дня И смерть огня
— Да хуй с ним с перемирием, с этим Ельциным… — Эля закуривала сигарету, переминаясь с ноги на ногу. Снег в Москве шел небывалый. Только отличие от свердловского состояло в том, что столичный снег грозился скоро растаять и принести с собой кучу противной грязи. — Меня волнует почему в прокат пустили только часть интервью! — кричала она, не стесняясь людей в очереди, — Да насрать мне на твою технику, Назаров, насрать! — Девушка, вы можете матом не ругаться, я с ребенком! — кричала возмущенная тетка. — Да насрать мне на вашего ребенка, идите к черту! — крикнула Громова ей, — Ты охренел там совсем? Какой нахуй Кормушин, Назаров ты последние мозги вытрахал? Я в гробу твоего Кормушина видела, понял? Я блять приеду и ваше Останкино разнесу к чертовой матери, мудло! Громова с грохотом телефонную трубку. Мамаша с ребенком что-то бросила ей в след, но Эле было совершенно не до нее. Слишком много всего валилось на нее. Хотелось выть от досады. Все сыпалось как карточный домик. Пустой холодильник, дырявые ботинки и желание раскрошить все свое начальство в порошок. С этими мыслями Эля тряслась в метро и старалась не заснуть. Было чувство будто бы все ее старания впустую. Чья-то большая и грозная рука управляла ей как фигурой на шахматной доске. Еще и Тарасов приезжает. Там-то ей точно не отвертеться от его допросов. А что ей сказать? Прости-ка, друг, у меня бывший оружием торгует, я с ним, кстати, в январе трахалась. Но это так, чтоб от работы отдохнуть! Скрежет своих зубов, казалось, она слышала даже сквозь шум метрополитена. Громова вдруг задумалась. А ведь и вправду получалось, что Сережа к ней с самого начала проявлял свое чертово внимание. А она что? Сначала себе твердила — замуж за Артема, чтоб Решетникова не вспоминать, но все равно вспоминала и в Свердловске то и дело виделась с ним. Она осознавала свой идиотизм. Как же так получалось, что в личной жизни мозги у нее совершенно не работают? Сейчас больше всего волновало почему интервью выпустили обрезанным. Как раз с вопросом о том, где Ичкеры оружие берут. Пускай ответ, как и вопрос был несколько пустым, а потому скорее личным, ответ на который Эльвира получила еще до момента прямого диалога. Теперь же хотелось побить себя, вдарить, что есть мочи, за то, что буквально спала с врагом, сама того не зная. Но можно ли это оправдать незнанием? Эля отвечала категорично: «нет!». Тогда Сережа был нужен как воздух. Да и жить ей негде. Ну подумаешь, бытовая проституция! С кем не бывает? Дашка бы наоборот похвалила бы за такое. — Вы в своем уме? Вы вырезали самое главное в этом материале. Марат сидел за столом рядом. Не сказать, что взгляд был сильно радостнее Громовой. Но отличие все же было. Поза у нее — скорее боевая стойка. А Кормушин одаривал свои сутенерским взглядом ее. Будь у нее сейчас в руках пистолет, то она, не думая бы, пустила пулю в лоб Кормушину. Потому что ей терять нечего. Только собственную совесть, разве что. — Прокатное время тратить на вашу самодеятельность никто не будет! Убил. — Ну конечно! Нам же рекламу всунуть надо! — кричала Громова, — Рожа не треснет? — Вы как с начальством разговариваете? — строго отвечал ей мужик из руководства Останкино. — Что ваше начальство тогда руки в трусы мне сует? А потом делает из меня дуру! — Подписывайте приказ и чтоб две недели я вас тут не видел, — коротко ей ответил Кормушин. Суки! Эльвира кипятилась как чайник на плите. Размашисто поставила подпись и громко хлопнула дверью. Бюрократы херовы. Хотелось расплакаться. Хорошо бы встретить сейчас кого-нибудь и нажаловаться на свою жестокую жизнь. Да только не поможет. Поэтому оставалось только пойти в курилку. Перекурить. Подумать, что делать две недели, за которые явно придумают, как снова ее подальше отшить от работы на телеканале. Что они там говорили в начале декабря? Никто в Чечне воевать не будет и вообще, можно мирно договориться. Эля и сама так считала. И почему-то считала до сих пор. Только вот воюют уже по-настоящему. Убивают людей тоже по-настоящему. И кровь тоже густая и живая. Там люди мрут, а они деньги считают! Она нуждалась в разговоре, ей просто был нужен тот, кто ее поймет. Но она была одна. И никто не мог уловить ее пацифистской мысли. Ведь вся миролюбивость кончалась, как только начинали считать деньги. Почему человеческая жизнь стала так дешево стоить? Замечательно выходило. Тарасов значит работает там, потому что придерживается той точки зрения, которая необходима общественности. А она как насрано в этом Останкино. Отвратительное положение. Даже пожаловаться некому. Хотя, может быть и есть. С этим вопросом она обратиться к Дашке. Пускай она и предлагает. — Ну так и отдыхай, в чем проблема? Оплачиваемый отпуск, когда был плохим результатом за работу? — Даш, ты правда дура? — Громова отложила сигарету в пепельницу, — Меня этот пидорас с девяносто третьего выебать пытается, а сейчас: «Эльвирка, отдыхайте!». Мать, ты с ума сошла? — А что тебе не нравится? Разве не он тебе интервью с тем командиром организовал? Эльвира усмехнулась и отрицательно замотала головой. — Что ты молчишь! — Я тебе самого интересного не рассказала. Дашка захлопала глазами. — Сейчас водку принесу. Колесникова всегда знала, как найти подход к человеку в состоянии ступора, который, как правило сопровождался неразговорчивостью и страхом. Громова не могла сказать, что состояние после Чечни было именно таким. Скорее к марту у нее появилось плотное ощущение, что это не ее война. Что нет с этой войной более страшной точки соприкосновения, кроме Лешки. Но и его надо постараться пережить. — С самого начала, прошу, — звон стопок, закусывание кислым соленым огурцом, а затем запугивание своего желудка сигаретой. — Это Решетников мне устроил с тем мужиком встречу. Марат говорил про какого-то покровителя, но я подумала мало у меня знакомых в Москве, чтоб про меня Марату рассказали? Дашка сидела и одаривала ее испуганным взглядом. — Что мне делать, Даш? — Да нет ну, быть такого не может, — затараторила она, — Ну он же гопник обычный! Может, тебе показалось? — Я его слышала прекрасно, Даш! — с надрывом отвечала Эля, — Какой же идиотизм, какой же бред! — хваталась она за голову. Перед ней Даша поставила стопку. К ней Громова не притронулась. Она отчаянно пыталась построить цепочку событий, но не могла даже найти ее начала. Если он действительно продает ичкерам оружие, то интерес к журналистам у него был. Если такую схему раскрыть, скандал будет обеспечен. И вопросов будет как минимум два: как поставляется оружие, если на границах стоят блокпосты и как у обычного рядового бизнесмена может оказаться в таком количестве оружие. Следовательно, из второго вопроса возникал еще один — как за этим стоит минобороны. Значит и там есть продажны. Голова гудела. — Что ему от меня нужно? В глазах начинало щипать. Нельзя! Она сказала себе еще в восемнадцать лет, что между ними все кончено, даже если очень больно, даже если очень хочется вернуться назад, в тепло, в дом, в Алешкины руки… — Нужно больше узнать о его работе, — начала ластиться как кошка, Дарья, — Мне кажется он тебя использует. — Я ничего о нем не знаю совершенно.***
А вот Серега в это время пребывал в некотором шоке от всего, что происходило сначала в Останкино, а затем, когда на входе его в машину запихнули. И как он только тогда выжил, если его так легко было запихнуть в потасканную копейку. Из магнитолы жужжал «Кольщик». Сопротивляться после практически трех месяцев несуразной жизни без сна и отдыха уже не было сил. — Что молчите, мужики? Куда везете хоть? Они даже не обернулись. Сережа поджал губы. Как-то неприятно выходило. Он считал себя далеким от этого, думал, что никогда не соприкоснется с этой уличной поганью. У него родители можно сказать советская интеллигенция. Тарасов в принципе не сталкивался с ней. Ну были драки в школе, а у кого их не было? Район у них был благополучный. Потом институт, там вообще таким не пахнет. Разве что провинциалы таким пугали. А теперь все — попал! А Громова бы не испугалась… Машина остановилась на пустыре. Парни вышли. Тарасов оглянулся — Мерин стоит. Сжал губы в тонкую линию. Кому и что нужно от него? Долгов у него не было, в их дела старался не лезть. Из черной машины кто-то вышел. С каким-то детским испугом, Сережа отвернул взгляд и старался вовсе не смотреть кто идет к нему на встречу. — Что вам нужно? Парень усмехнулся, потер затылок и обернулся. Ровесник — не старше. — Узнаю, что с Громовской башки хоть волос упал — зарежу. На пальцах блеснули расплывшиеся, чуть синие татуировки. Сидел значит. И Громову знает. Зашибись. Встрял из-за этой дуры. — Я тут причем? У нее свои дела, у меня свои! — Я просто предупреждаю. Люблю когда люди с первого раза все понимают. Сережа сглотнул появившийся ком в горле. Что-то было в этом парне от войны. Но будто бы война эта была совершенно ему незнакомой, о существовании которой Тарасов ничего не знал. Ему вообще казалось, что он ничего не знает. И о Громовой он ничего не знает. — Я-то понял, но работаем мы раздельно! Не в моей компетенции за ней следить! Он откровенно врал. Просто пытался доказать, что между ними ничего нет. Только работа. И себе он также врал. Отчаянно доказывал, что работу тоже можно любить. И даже такую стерву — журналистику. Он усмехнулся. — Она с тобой живет, если ты забыл, — парень смотрел куда-то сквозь него, — Тебя подвезут до метро. И вышел, как будто бы и не обещал убить. Вопросов в тот момент у Тарасова возникло много. Кто этот парень, как он связан с Громовой и почему он вдруг обязан ее караулить? Нет, не то чтобы он до его выставленной обязанности за ней не подглядывал. Но тут то-то призыв был совершенно иной. И что-то внутри подсказывало, что это даже не он, а сама Эля залезла в большие неприятности. Он не знал, чем она занималась в его отсутствие. Сереже хотелось надеется, что она все-таки перевелась. Сидела спокойно дома, взяла наконец деньги из серванта и попыталась немного одомашниться. Но это просто не в ее характере. И верилось как-то слабо. Эта мысль подтвердилась, когда Тарасов вернулся в пустую квартиру. Нет, она тут еще определенно жила — иначе бы не стояла бы полная пепельница на полу, рядом с матрасом, который Громова даже не закинула одеялом. Однако самой Эльки тут не было. Были ее тетради, газеты, какие-то кассеты и кружка из-под кофе. Остается только ждать. Бросилась в глаза телефонная книга. Сережа вдруг понял, что он не знает о ней ничего. Листая блокнот с каким-то жалким энтузиазмом найти Громову, он понимал и то, что вся эта ситуация явно имело что-то большее. Тот мужик знал, что они живут с Громовой. Ну как живут. Громко сказано. Скорее их бытность в квартире обстояла как перевалочный пункт. Это нельзя было назвать жизнью парой, которой их решили назвать. Будто бы мужика того вывел этот факт на ревность. Звучало странно. Откровенно странно. И эту мысль Сережа сразу отбросил. Он уже застал на самом угасании скандал на счет Громовского фильма. Собрал все сплетни у Кормушинской секретутки Нади и смотался. Собственно другого и не намечалось на остаток вечера. Поэтому отчасти он и торопился домой, вряд ли бы Громова была в сильной радости от случившегося. Думал-думал, что ей сказать. А в итоге случилось то, что случилось. Было бы странно отрицать собственное переживание по Элькину душу. К тому же ее не было в квартире. Внутри что-то шевелилось и подталкивало на тошноту. Нужно было найти Громову. Жизненно важно. Тыкая табло с определителем номеров, Сережа, путем логического сопоставления нашел, что единственный номер, на который звонила Громова в его отсутствие совпадал с номером «Дашкин хрен 12». Название интересное, но вдаваться в подробности ему не хотелось. Он закурил сигарету. Надо звонить и искать Громову. Мысли в голову лезли странные. Если тот мужик, зачем-то перехватил его, то возникала мысль и о том, что Громовой сейчас явно достанется. А вдруг ее также украли? А вдруг убили? — Да бери же ты трубку наконец, — Сережа тихо ругался себе под нос, — Алло! Алло! Я — Сережа Тарасов, Громова не у вас случаем? Ну отвечай же, отвечай! Послышался шум. — И за какие грехи меня беспокоят в нерабочее время, соизвольте объясниться? — с высока и с отчетливым выражением проговорила в трубку Эльвира. Ее выражение лица в этот момент крайне хотелось увидеть. — Ты где? — Вот что ты за человек, Сергей Сергеич? Ты же мне даже напиться спокойно не даешь. — Где ты находишься? Послышался шорох, очевидно забрали трубку. — Сейчас я скажу адрес, но только за добавкой зайди. В какой-то степени, Сереже повезло. Ему вообще по жизни доставалось очень много вещей достаточно просто и легко. С Громовой же так легко не выходило, но тем и тешилась избалованная душонка. Вообще, если говорить честно, пьяная Элька — это было что-то очевидно новое, что вообще застать в живую крайне хотелось. Может так сможет он выпытать из нее что-то больше, чем имелось на данный момент. В первую очередь его напрягало нахождение одному в квартире. Не стоило отрицать того, что даже Громову он попросил здесь жить не столько потому что она ему нравилась, сколько по причине страха тишины, которой в квартире у родителей всегда предзнаменовало скандал. Эля не была скандальной — если ей что-то не нравилось, она говорила в лоб, не сильно заботясь о том, что произойдет после. Хотя, этот факт, что такое поведение имело за собой очевидно кого-то, Сережа отрицать, в свете последних событий не мог. В отличии от Громовой, вдруг появившийся отпуск его ничуть не расстроил. Он и не видел в этом подвоха. К тому же, достаточно щедрые отпускные. Ну не жизнь, а благодать! После нескольких лет переработок и откровенно маленькой зарплаты. По всем причинам, даже беря в счет два месяца на войне, в нем вдруг проснулся несколько студенческий азарт — купить алкоголь, конфет и пойти наблюдать в общежитии пьяных девчонок. — Эх ты, Сергей, нам из-за тебя теперь градус понижать! — как он понял, ворчала перед ним та самая Даша аж с двенадцатым кавалером, — Но за конфеты спасибо, — она игриво улыбнулась. Громова была откровенно поникшей, но уже лишенной усталости, которую он наблюдал в командировке. — У кого я должна его искать? Даш, это издевательство! Он мне всю кровь выпил! — Ничего не потеряла? — показывая перед ней блокнот, спрашивал Сережа. Она замолчала, похлопала глазами. — Я придумала, Колесникова! — крикнула Громова, — У меня заказан на завтра междугородний звонок. — И? — протянула перед ней Дашка. — Валеру помнишь? Друг Женькин. Он сейчас тоже из блатных, я у него и спрошу. Она листала блокнот, пока Сережа молча прожигал взглядом. Что пришел — сам не знает. Спросить бы про мужика, с коим сегодня состоялась встреча, да с ее настроем будет смешно. Это в целом нелепо, что его затащили в машину, да еще и для такой тупой цели. — А ты че пришел? — начала Дашка, закинув ногу на ногу, — Соскучился? Вот не любил он таких девчонок — глядят в душонку и играются. — Ну хоть блокнот принес, — чуть улыбнулась Громова, — Да ладно тебе, налей ему, человек все-таки только приехал. Громова бежала от диалога. Ей не нужны лишние слова. Она до чертиков устала. Ей просто хотелось, чтоб ее понимали без слов. Одним взглядом принимали. Эля листала блокнот. Изморозь вдруг ударила по телу. Она зажала виски. Не хотелось думать о прошедшей жизни. И Сережа — как гребанное напоминание о том, что было в начале года. Испорченная получается на всю жизнь этим клеймом — война. Все началось с ней, все ее журналистика, да и похоже кончаются ей. — Зачем ты пришел, Сереженька? — вдруг с неестественной ей теплотой, сказала Громова. Веки чуть опущены, сигарета около губ, зажатая крепкими пальцами. — Убедиться, что у тебя все в порядке. Глаза в глаза, словно пытаясь рассказать одним видом, они смотрели друг на друга.Я куплю тебе новую жизнь, Откажись о него, откажись.
Неосязаемый диалог вдруг разбудил странное чувство в Эльвире. Которое вспоминать ей было неприятно, но в себе оно имело нечто будоражащее. Она чувствовала себя раздетой, словно оголила она все шрамы и синяки перед Тарасовым в этот момент. Словно все узнал он о ней и требовал оправдания.Я куплю тебе новую жизнь, Согласись, быть моей, согласись.
Ему же не хотелось от нее слов. Ему хватало присутствия. Сережа устал от разговора. От пустых слов, которые не имеют за собой никакого подтверждения и обоснования. Волосы у Громовой лежали на плечах, аккуратными волнами после пучка. Словно она — это девственная и воинственная Артемида. Слишком горячо в груди. — Может выпьешь? Послушно он прикоснулся к стопке. И если бы она сказала Сереже в этот момент выйти из окна — он бы безоговорочно вышел. Ехать пьяной на метро ей никогда не нравилось. Странное послевкусие веселого времени, возвращение в темное и тусклое место никогда не радовало Громову. Хотя метро, все-таки лучше свердловских трамваев. Сейчас же томило ожидание возвращения в квартиру. Что там будет? Голову ей оторвут и решат закрыть в склепе? Она не желала того, чтоб ее принимали, она не ждала ничего. Даже сейчас чувствовалась огромная дыра в душе, в которую утекали все чувства. Эльвира, сама закапывала себя. Раскопала эту яму не без помощи — но уход из нее был волен, как и оставаться там. Ей просто на просто казалось, что она завязла в грязи. С Дашкой она начала пить еще в ДАСе, вытворяя несусветную пошлую ересь. Да так, что их комнату с удовольствием отметили около телефона в общем коридоре надписью «в 527 живут шлюхи». Это поселило в ней гордость. Словно мстила она всем, кто видел в ней чистоту, в которую же сами плевали. — Я слухам не верю, — отвечал тогда в целовальнике Артем. Оказалось, верит. Верил он и в то, что отправили ее на такую щедрую поездку за счет того, что она спит с Кормушиным. Это она уже от Дашки узнала, когда та его встретила случайно в метро. Опять метро. Громова смотрела в их с Сережей отражение в стекле. Она любила конец вагона, где можно было прислониться к стене. Зачем он касается ее пальцев? Зачем смотрит так будто бы любит? Если ее никто все равно не любит, а только пользуется удачным из всех подвернувшимся вариантом. — А с Надькой ты что собираешься делать? — с пошлой едкостью спросила Эля. Сережа и глазом не повел. Хотя все-таки и задумался где была Эля и где Надька. Очевидно разные берега. — Посмотри на меня, — в откровенно приказном тоне, произнес Сережа, — Ты другая, понятно? И для меня ты другая. Эльвира только усмехнулась. Она не верила. И не хотела верить. Ей уже и ни к чему была эта вера, которая никогда не оправдывалась. Скольким людям она доверяла себя, раскрывала свою израненную душонку, а после чего выбрасывали, как надоевшую кошку? — Значит и меня также бросишь. Их носы почти соприкоснулись, пока Сережа хватался за ее ладони, как за последнюю возможность в своей жизни. — Не брошу. Зачем она это делала, если все равно она думала только о том, что снова совершает измену? У Эльвиры словно отняли всю волю. Ей грело душу только то, что ей увлечены. Может в этот раз хоть что-нибудь получится? Сама полезла целоваться, сама делала это все будто бы в первый и в последний раз. Горячо и грязно, словно отсутствовала вся невинность, которую ей вновь хотелось в себе ощутить. — Бежим, наша станция! И громко смеясь, они выбежали из пустого вагона. А в его квартире происходило то, что и происходит на пьяную голову. Словно молодость снова все прощает. Вот только Сережа ее и вправду любил, слишком удивляясь происходящему. Эля же держала в голове мысль, что это на один раз. Горячо целовалась, обхватывая крепкую шею, раздевала его сама. У Эли — дежавю, а у Тарасова — момент, который бы он хотел запомнить на долго. Одним движением распускает волосы, и тянет собственный свитер. — Куда ты торопишься? — с придыханием, спросит Сережа. — А вдруг ты испугаешься и убежишь? Она двигалась словно в танце, выгибала спину, он же замирая смотрел. А потому Эле же казалось, что она разводит первокурсника. Громова считала Сережу бабником, поэтому ее блок-пост в душе не пропускал никаких чувств. Это просто ситуация в которой хотелось именно такого разрешения. Она покажет все шрамы, она оголит свою душу, с желанием доказать всю свою мерзость. Чтобы он понял, что влюбился в конченную дрянь. Маленькая грудь, тонкие линии плеч, все замирало кадрами в памяти Тарасова. И пускай она его бросит, он знает, что Эле вообще все это не нужно, как бы он не старался. Но так будет, что вспомнить. Потому что спать с тем, кого правда любишь, все равно приятнее, чем ради смены обстановки. Глядит, как она сидит на нем сверху, чуть сбив дыхание. Слишком тихая, словно это редкостная бытовуха. Или стоило вспомнить, как она мимо ходом курила сигарету, вынуждая подмять под себя, чего Сережа сделать все равно бы не смог. Слишком интересное искусство ему пришлось наблюдать. А после скажет: — Если ты это сделал, чтобы я ушла со своего места работы, то хрен тебе, понял? Сам рабочую этику нарушил. — Дура, — хохотнул он, затягиваясь сигаретой. — Сам дурак.***
— Валер! Валерочка! — на какое счастье ей стоило рассчитывать, встречая его на пороге чужой квартиры, Громова и знать не знала. Все случилось слишком спонтанно. Громова, собравшись с мыслями, с отвратительным похмельем и грязной головой пошла к телеграфу, где обычно отзванивалась в Екатеринбург, раз уж пришлось кантоваться у Сережи. Тогда и выяснилось две важных вещи — Валерка тоже не пальцем деланный, поднялся, а вот Решетников поднялся так, что тот решительно сказал, что по телефону про него слова не скажет. Потому что все равно в Москве будет через пару дней. Так и получилась это откровенно спонтанная встреча, для удовлетворения Элькиного интереса. — Отощала, даже щек не осталось, — кладя шапку на вешалку, говорил Валера, — Живешь что ли с кем-то? — У руководителя группы, — Эля старалась бежать от этого вопроса, — Пошли на кухню. Она поставила кружки закурила сигарету и облокатилась на тумбу, пока Валера так и разглядывал ее. — Ну смотри, у меня до поезда не так много времени, постараемся быстро с твоим Лехой порешать. Это уже чуть обрадовало Громову. — Понимаешь, я не могу все рассказать Жене, даже начальнику этому чертовому, — она постучала пальцами по столешнице, — То, что Решетников у нас, как говориться: «Новый русский» — это я уже поняла. — Так. — Не принимай только меня за дуру, — она села напротив, — У него есть контакты с чеченами? — Вот это ты мать озадачила! — Валера хлопнул в ладоши, — А что ты не приедешь сама не спросишь? Или боишься, что опять замуж позовет? — Валера! Имей совесть — я жена выходного дня. — Ладно, если по делу, скорее всего есть. У меня парень знакомый работает у него водилой. Личности там такие мелькали, но не до тебя, честно говоря, я думал, что они по рынку только. А ты про рынок что ли интересуешься? — Чечня, Валера, Чечня! Я спать спокойно не могу, мне все снятся эти солдаты убитые! А знаешь, что главное? Есть у меня мысль, что он завязан как-то в торговле оружием. — В смысле им? Ну в Свердловске может и продает… — На войну, Валер. Тишина повисла железная. Валера достал сигареты и по примеру Громовой закурил. Ему нужно было подумать, поэтому Эля дала ему на это время. Вышла в зал, полистала блокнот, а после вернулась в кухню. — Как ты к этому пришла? — Я думала мне кажется, что наши продают оружие туда. А на крайней командировке он мне сам позвонил: привет, мол, подруга! Сучонок блин. Скажи, пожалуйста, скажи — кажется мне или нет? — В какую же ты блеву, Элька залезла, представить страшно… — он смотрел куда-то сквозь нее. Громова знала, что Валера за нее искренне беспокоится, а потому и не хотел бы, чтоб она этим занималась. Но как бы всем Свердловском они не хотели бы вернуть ее назад, уже после того, как сами же ее в Москву и отправили, туда Эля больше не хотела. — Если говорить логически, то подставлять он тебя не будет, Леха, как бы мне он не нравился, пацан правильный. Но учитывай важную вещь, — он повернул на нее сгоревшей спичкой, — Он может легко тебя использовать в своих интересах. Тогда какие у Лехи могли быть интересы сувать ее в самое пекло? Да не просто сувать, а привозить туда под строгой охраной? Может тогда и обрезка фильма тоже его дело? — Спасибо, Валер, — Громова смотрела в пол. — Как день рождения будешь отмечать? — Как всегда: никак. Так и закончилась их встреча, оставляя еще больше вопросов чем было изначально. Она чувствовала это с самого начала. Чувствовала то, что Леша кончит плохо. И дело было даже не в сигаретах, которые они курили на пару, не в импортных жвачках и даже не в костюме адидас, в котором Эля увидела на курсе эдак втором. Она это ощущала нутром. После количества смертей в ее жизни, после того, как она видела столько раз, как легко отнять человеческую душу, ей было больно говорить, что Решетников — уже давно не тот, кем был в школе. Убивал ли он? Определенно. Ей не нужно было физического подтверждения, ей хватало наблюдательности, чтоб понять к кому относится когда-то ее хороший друг. И раскрошить все свои чувства нарезкой в суп было отвратительным решением, но самым правильным. Он просто не тот, в кого она влюбилась в свои шестнадцать лет.Снова вижу я тебя который вечер Снова вижу блеск твоих счастливых глаз Но с тобой не вместе, но с тобой не вместе Снова будем мы и завтра, и сейчас.
Яркие огни противного диско шара над танцплощадки раздражал Громову тем, что едва на него взглянешь, глаза будут болеть еще несколько минут. Под ручку, он тащил ее к своему кругу. Тогда ей уже было немного страшно. Слишком много людей, алкогольная духота душила. И чем больше они проходили, тем сильнее она цеплялась в его предплечье. — Эльвира, — тянула она свою ладошку для приветствия. Кто ж знал, что несколько лет, эти парни Екатеринбург по частям пилить будут? Тогда Громова поняла — рукопожатие у нее не ахти. И после этого, в Москве, она пожимала руку с силой равную тем парням. Словно считала она их сильнее себя в тот момент. Словно завидовала, что те могут столько денег иметь, сколько ей в жизнь не заработать. А потому что Громова финансовой хитростью не отличалась никогда. — Пошли потанцуем. Так и украл у нее Решетников ее первый взрослый танец. И честно, Эля никогда не жалела. Никогда не хотелось ей вычеркнуть из своей памяти ибо казалось, что будет это чистой воды предательством своей первой искренней любви. Талию обвили его руки, где-то под грудью появилось странное тянущее чувство. Она все еще держалась за предплечья. — Мне кажется, будто бы я тебя люблю, — говорила Громова в этих Лешкиных полуобъятьях. — Главное, что мне не кажется, Элька.Но даже и ты помочь не можешь, и темнота твоя Мне одному совсем, совсем ни к чему.