***
В темной комнате, где стояло несколько телевизоров, которые и были единственным источником света. Слишком темно, у Громовой это вызывало некоторое чувство дежавю с подвала в Грозном. Тоже небольшое окошко, которое светилось чем-то пыльно-красным по утрам. Ее поедало это чувство. Она во всем видела тот подвал, тех чернобровых мужиков. Прав был Решетников, ей бы к психиатру, а не на телевиденье. В каждом шорохе, в каждом звуке ей мерещилась Чечня. Отвратительное чувство. Недавно мальчишки петарду во дворе взрывали, так Громову чуть удар не хватил. Слишком уж похожий был запах. На кадрах виднелись красные пятна, страшный крик. И черт знает, что они хотели этим показать. Даже по датам пытки не сходились. Эля это понимала, что слишком неясно, кто кого пытал еще. Все чернявые, черт их подери. По голосу тоже не отличить. Крик — он и в африке крик. И это непонятное слово на последней кассете — «фильтрационный лагерь». Она уже ничего не понимала. Кто кого режет? Кто кого бьет? — Борь, перемотай-перемотай. — затрясла Громова рукой. — Да не видно ничего. — Боря развернулся на стуле, отводя глаза от телевизора. — Как говоришь к тебе это попало? — Как-как. В январе еще, в первых числах. — Как зовут его? — Да кто бы знал. Каждые две недели кассета. Войска еще не ввели толком, уже начали слать. Значит все-таки это делали их военные. Но на кой черт? Мозги у Громовой превращались в натуральную кашу. Хотя… Какие могут быть оправдания у войны? Каждый по итогу друг друга лупасит, сам не понимая для чего и зачем. Лучше бы сидели эти молодые мальчики-солдаты на своих танцплощадках, а те молодые мальчики-чеченцы у себя в горах. И каждый бы делал то, что он хотел. Одного Эля не могла понять — почему лупасят русские? Как-то не приживалось эта информация в ее еще советском мозгу. Очередной факт, который придется принять и попытаться хоть что-то изменить. — Зачем? Зачем! Сама-то поняла, что спросила? — Да ты ведь сама с телика трещала: «запугать российскую журналистику и получить ее себе в союзники». — Ну да, верно. — она чуть задумалась, — То-есть они просто бросают кассеты каждый раз тебе в почтовый ящик и все? — Да. Консьержка говорила, что малолеток видела, но сама понимаешь, их найти и попросить просто бросить кассету в почтовый ящик много не стоит. Значит чеченская сторона тоже хочет высказаться? Отличный вариант, замечательный. Еще был бы шанс это как-то задокументировать. Эля представила как это бы нелепо выглядела. Любой бы списал это на постановку. Хотя… Может быть и им фальшивку забросили? Вряд-ли на фальшивой записи будут снимать такие зверства. Зубы на бетонном полу тоже ненастоящие что-ли? — Марат, подойди сюда, — Эля взяла кассету, — Копии сделаешь? — Да так забирай, я все равно в душе не чаю че с ними делать. — ответил за него Боря. — Даришь? — Сереге должок отдаю. — Боря замялся, — Слушай, тебе че вообще от него надо? Говоря о Тарасовом, у нее снова появилась острая потребность обсудить это с ним. За его отсутствие это ощущение стало появляться постоянно. Хоть записывай, чтоб не забыть спросить при встрече. — Хочу у этого чеченца интервью взять. — в очередной раз перематывая кассету, говорила Эльвира. — Эль, не перегибай, — мягко просил Марат, что Эля аж удивилась, — Я к тебе пошел как раз из-за этого. Я сам в Грозном вырос, а тут какие-то лагеря в Толстом-юрте… — Это лагеря, куда сгоняют мирное население, которое подозревают в пособничестве террористам. — перебила она заученной фразой из кабинетов. — Там же не может быть то, что на кассете. — Ты это на телевизоре рассказывать будешь. А у меня душа за родину болит, понимаешь? — Так я же не отказала, Марат, — прокрутилась на стуле она, — Мне самой интересно, что там делают с ними… — она вдруг задумалась. — А ты язык знаешь? — вдруг выпалила она. — Конечно, — Марат поджал губы, — Еще один момент, — начал он, — Специально при Боре скажу, чтоб свидетелем был, — Громова насторожилась, — Угрозы второй раз попасть в плен никто не отменял. Особенно у тебя! — Ты к чему ведешь? — Ты у них уже на карандаше, — Эля хмурилась, — Только никто не знает с каким мотивом. За-ши-бись. На карандаше у террористов это прям то, о чем она мечтала. Мало у нее проблем, теперь еще и у террористов на счету. Она вплела пальцы в волосы у висков. Голова шла кругом. У нее было много личных вопросов. Кто ее выкупил — речи о том, что они просто так ее отпустили быть не могло — главный вопрос. После конференции по делам плена у Громовой появилось определенное понимание того, что бесплатно сепаратисты никого не отпустят. Либо это огромный показательный жест, либо она чья-то пешка. Но чья? Кто играет ей на этой шахматной доске войны? Громова даже не могла предположить кто. Все ставили на нее ставки: Громова трахается с кем-то из минобороны, Громова трахается с влиятельными чеченскими генералами, Громова трахается с русскими бандитами, которые шлют оружие в Чечню. Со всеми-то она, блять, трахается! У нее угла даже своего нет — на работе живет, а вокруг нее вот что городят. Ей прямо интересно посмотреть на ее влиятельных кавалеров, которые решают ее проблемы. Куда ж они спрятались родненькие! — То есть интервью он может дать? — Эль, никто не знает. Они еще сами не определились. Я же прошу занять выжидательно-обозревательную позицию. Зашибись. А что дальше? Приедут и расстреляют белый дом? Конечно, им же мало шоу в жизни. Мысли крались откровенно не хорошие. Господи, да лучше бы она как Дашка брала интервью у каких-нибудь звезд с вопросами о сексе, чем все это. Тут же концов просто не найдешь. А это еще не конец. Теперь в заявления минобороны слабо верилось. Она и так-то в них не верила, а теперь тем более. — Я все равно в это не верю. Какой смысл издеваться на заведомо невиновных? — Эль, ты серьезно сейчас? Просто так! Эти извращенцы кайф ловят от издевательств. Они же все в этой структуре башкой побитые. Напомнить как нас всех в 93-ем лупасили? — Боря прямо говорил о своей позиции. — Кому ты рассказываешь? Я сама около телецентра тогда была. — тогда с Сережей они потеряли первого оператора. — Сама на свой вопрос и ответила, — спокойствие Марата ее начинало подбешивать. От незнания болела голова. Она совершенно не понимала. От такого количества информации грозилось начаться несварение. Слишком много всего произошло. Как Эля уехала в Москву так и ни разу не могла свыкнуться с темпом жизни в ней. Все куда-то бегут, опаздывают. А теперь еще и события заставляли нервничать. Кто знает, окажется еще раз на месте этих пленных и что тогда? Теперь-то она осознавала насколько ей повезло в первый раз. И надеялась что этот раз будет последним. Но страх от того, что все может повторится ее не покидал. Открытым вопросом, кроме того, что это за лагеря такие и почему там происходит такая ересь, оставался и вопрос о том, кто ее выкупил. Ей уже и самой казалось, что у нее есть влиятельный поклонник, который ее выкупил. Просто так бы ее не отпустили. А по факту получалось, что отпустили. — Как Серега там не знаешь? — Громова выдохнула дым сигареты, невольно выгибая бровь. — Говорят, что ты у него живешь. Скажи, так сильно захотелось к журналюжьей династии припасть? — А ты че ревнуешь? — спокойно отвечала она, — Не боись, не уведу твоего кавалера. Она действительно ничего к нему не испытывала. Это нельзя было назвать взрывом эмоций, слишком ровные чувства, что аж тошнило. Конечно, в койку-то по приезде Громова прыгнула к совершенно другому человеку, про которого пора бы уже давно забыть. Она бы легко заставила себя его любить. Это было бы очень просто поскольку плохого по отношению к ней он еще ничего не сделал. То, что Сережа вел себя как полнейший дурак, ее, конечно, вымораживало. Только от собственной продуманности тошнило. Если уж с любимыми никак, то будет с удобными. А чем не вариант? Боря только фыркнул: — Дура. А потом уже молча продолжил копаться с кассетами.***
Мама, приезжай и меня забери. Не живым, так хоть мертвым, но меня забери. Он хорошо помнил как уезжал второй раз Сережа. Он глядел на него странным взрослым взглядом, сжимая губы на то, как мать просила уволится из отдела к чертовой матери. Ему тогда казалось, что молодой и наивный как раз таки он сам. Сергей Иванович прекрасно понимал что такое командировки, что вызывают в самый неподходящий и неожиданный момент. Все он понимал. Только вот его командировки были сугубо туристического характера. Осознание того, что там в горах реальная война, осязаемая и вполне себе страшная, точнее страх обычный для войны. Никак не для мирных переговоров и для перехода в федерацию. И когда он это понял уже вполне себе точно, на Сережку он орал лихоматовски. Одумайся, мол, сын. А он только и ответил: — Да лучше я там сдохну, чем как ты ссыклом под партией. — не кричал, в отличии от папаши, — Позицию надо иметь. На двух стульях не усидишь, голой жопой свалишься. И не добавишь. Советы развалились. С работы его давным давно поперли, двух Тарасовых телевиденье вряд ли бы выдержало. Только одного младшему понять пока было не суждено — что за отродье свое душонка все же трясется. Мысленно Сергей Иванович отмахнулся тем, что это только до момента пока свои не появятся. А вот черт уже теперь знает появятся ли у него дети. Приедет ли он живым или, как говорится, на щите? Тут уже одному только богу известно. А в бога, товарищ Тарасов не верил совсем. «Коммунист» — как бранил его Сережка. «Понимание ответственности за свои поступки!» — отвечал он. Он взрослый. И скорее сильнее его, раз спокойно берет на себя эту ответственность профессии. Нельзя столько бегать за ребенком, будь он даже единственным. Он вырос. И не мог сам Сергей Иванович, что сынок уж таким дерьмом вырос. Быть может они и ругались, но плохим он его не назвал бы. Когда эта моль белобрысая, как назвал он эту Эльвиру с ключами, когда та уже ускакала вниз, пришла, то не сказать, что возникли какие-то положительные эмоции. Эльвира вызывала у него какое-то знакомое чувство, забытое, навязано пугливое. Скорее страх, извлеченный брезгливостью. Грязный реализм на лице беленькой девочки. Какая из нее женщина? Девочка, не более. — Я ключи занесла. Сергей Иваныч удивился. — Бросаешь его что-ли? Она глаза опустила, словно извинялась. — Нет… — чуть боязливо сказала она, — В Чечню еду. Тут уже удивилась и Сережкина мать. — Что значит едешь? Отвечай! Девчонка чуть испугалась, одернулась словно от удара. Слишком нервная она, словно зашуганный ребенок. — Вызвали вот и еду, — развернулась, косой своей белесой по куртке ударяя. А что тут скажешь? В жену декабриста поиграть захотела? Выглядело это именно так. Только вот девочке (ну никак Сергей Иваныч не мог назвать ее даже девушкой) это вообще ничего не означало. Словно на войне она всю жизнь прожила, вот жить здесь: в центре, в однушке, пускай без мебели, но в каком-никаком комфорте, для нее отвратительно. — Постой! — крикнул он, — Нет, ладно. Иди с богом. Эльвира лишь губы поджала и пошагала вниз по лестнице. У нее просто не было выбора кроме как поехать. Там она на удивление своя. Все жизненные расприи ее просто удушили. Куда проще ударится в карьеру. Это в некоторой степени было понятнее. Хватит с нее семейных разборок, любовных трагедий и просто разочарований. Громовой казалось, что теперь внутри все залито бетоном. Будто бы ни страха, ни любви — ничего. Ординарная масса. Вышла, закурила. Снег в Москве до удивления красивый шел в последние дни. Скоро ехать. Но еще к Дашке идти на ее день рождения. Заведомо ничего приятного Эля не чувствовала. Она в кризисе. Ей не пережить то, что было за эту зиму. К Колесниковой идти придется, такая уж порода у той, что в ее случае Эльку достанут из-под земли. До чего противные журналюги. В Сережкину квартиру решила не ехать. Все равно вся одежда на ней. Хотелось с придыханием спросить кем же она стала. — Элечка, живая слава богу! Я уж думала придется к тебе ехать, караулить тебя снова. Снова. Так уже было. У Эли, стоит отметить, всю жизнь какие-то наклонности не особо демонстрирующие желание жить. Ладно, с жизнью она тоже замахнула. Это все началось, когда уехал папа, а вместе с этим и ее нормальная жизнь пошла под наклон. От этих мыслей в голове неприятно тукало. Она помнила как однажды после очередной ДАСовской драмы ее отпаивали валерьянкой, в надежде, что так она успокоится. Не успокоится, Эля уж знала тогда. Ленчик тогда уж явно ей чего потяжелее давал зимой 85-го. Кто жил с ней, тот знал о ее странных заскоках. Но в периоды осознания Громова отвечала: — Это от ненужности. Сейчас, перед Колесниковой в гордом боевом раскрасе, Эля только молчала. Она занята, а потом мыслей таких пока не возникало. Они были в Свердловске, когда под окнами были только лишь неприятные воспоминания, которые твердили, что петлю с улицы видно. Зубы скрипели. — С днем рождения, дорогая, — Эля чмокнула в щеку, — Чем богаты, уж не серчай. — и протянула скромный букетик. — Так где Давыдова, ты мне объясни, я из твоего рассказа в тот день нихрена не поняла. — Замуж за бандюгана какого-то Питерского вышла, мальчика родила. — Эля выдохнула, — Я с ней до Свердловска еще виделась, — она жадно толкала в себя салат, — Спросить про оружие хотела, а то мне Серега говорил, мол наши же Ичкерам и продают, — Громова остановилась стараясь быстрее переживать. — Что? — спрашивала Дашка, пододвигая тарелку с оливье. — Мол одноклассников своих проверь, подруга, — она на эмоциях аж уранила в тарелку вилку с визжанием о стекло, — Какая я ему подруга? Рожа криминальная! — Ой дура, — ковырялась вилкой в своем салате Дашка, — Ты хоть знаешь кого обзываешь? — Да хоть самого господа бога! — кричала Громова. — Отбитая ты Громова после Чечни стала. — А я завтра ночью опять туда уезжаю, исчезну с глаз долой. — Сплюнь, дура! — крикнула на нее Дашка, — Я тебя, кикимору белобрысую, с того света достану! Эля только расхохоталась. В голове что-то пьяно стучало, мол кому ты врешь, Громова, чего хохочешь, если также сдохнуть хочешь? А она в упор старалась заткнуть свой внутренний голос. Ей хватает в жизни страданий, а потому каждое счастливое мгновение хотелось запечатлеть. Она помнила когда наткнулась в ДАСовском целовальнике на Артема. Он курил тогда заграничные сигареты, это тебе не «Золотое руно», который тогда ей Лешка таскал. А уже самый настоящий импорт! В тот день они и не говорили вовсе. Всего-то помолчали, когда Артем курил, а она варила в кастрюле макароны. Эля тогда еще нервничала от направленных на нее взглядах. Это сейчас она отмороженная, смотри на нее — не смотри. Ей плевать. А тогда еще что-то екало. Чувства видимо какие-то были. Почему сейчас внутри будто бы все залито бетоном? Она ведь и вправду не считала отношениями то, что было у нее с Артемом. Он ведь ее любил. А она скорее как дворовая кошка — кто ее кормит и гладит, к тому она и будет ходить. Нет, надо сказать Артем знал как девочек нужно любить. Видела она как эта дура его выглядит. «Не дура, а жена» — мысленно она исправила себя. А она никогда женой не станет. Ну и ладно, не очень-то и хотелось. Учились они все равно в совершенно разных местах: она на Моховой, а он на Воробьевых горах. Но разве это отменяло факта одного общежития и любви к соленым огурцам? — Поцелуй — это имитация кормления! — скажет ей однажды Давыдова, подкравшись в целовальник. — А чего это вы тут делаете? Ее, как куклу отставят в сторону, словно и не целовались секунду назад. — А ты чего тут делаешь? — чуть с испугом спросит Эля. — Да, как обычно, — отмахнулась она, — Я у вас с Дашкой останусь сегодня? Как обычно означало только то, что Давыдова на собственную тупость в очередной раз поругалась с матерью и решила уйти из дома. Громова не особо понимала смысла этих действий. Какой смысл ругаться, если заведомо знаешь, что человек так и останется при своем? — Вперед, я вернусь скоро. — Можешь не возвращаться! Буду с тобой спать! — Эля тяжело вздохнула, — Я борюсь за институт брака! Ничего личного, Артем! Действительно ничего личного. Эльвира, говоря на чистоту, очень скучала именно по этому времени, когда она жила в ДАСе. Никакого осуждения, все дышало молодостью, похотью и дефицитом. Уж в студенческом общежитии его хватало. Борьба за институт брака, как выразилась Сашка тогда, вряд ли отличалась чем-то кроме юмора. Видеть с каким желанием Дашка таскалась по мужикам Эле было достаточно интересно. Ее рассказы вызывали в ней какую-то утробную похоть, с которой она вешалась на Артема. Громова слишком сильно себя любила, чтобы растрачивать себя на всех подряд. Она знала, что Артем ей изменял всегда. А ее это скорее будоражило. В такие моменты она резво шла с Колесниковой на дело — охмурить мужика при деньгах, взять часть за свое потраченное время и более никогда не встречаться. Отличное дело, когда хочется отомстить, однако до чего мерзкое если вытворять такое на постоянстве. Саша же вон вообще страдала черт знает по кому и каждый божий раз любые попытки познакомиться заканчивались — «Ничего вы не понимаете! Я другого люблю!». На вопрос кто этот другой она не отвечала. В некотором смысле Эля могла ее понять, слишком много чувств оставалось тогда к Решетникову, приезжая домой летом. Но тогда, бросая все в Свердловске, она была уверена, что это прошлая жизнь. А что плохого в том, чтобы иногда понастальгировать? Но Эля знала и понимала то, что на одном месте стоять нельзя, лучше уж двигаться и дергаться до последнего, чем умереть от собственного безделья в страшных муках. Ну или же в муках голода. Молодость у нее до одури голодная надо было признать. От сигареты до сигареты. Впрочем как и сейчас. Это не особо много страданий это причиняло Громовой сейчас.***
Она снова ему снилась. В халате белом, с мерзкой кукишкой на голове и обручальным кольцом на безымянном пальце. От этого вида ему хотелось выть. Не успел? Кто тогда опередил? От таких снов Сережа основательно решил действовать. Она была строже, тверже. Эля не была в жизни такой. Но ему все равно казалось, что он с ума сошел. Она ведь тоже говорила, что ей снилось, мол она — хирург. Что это? Групповая истерия? Или и вправду что-то сакральное оставалось в этих общих снах. Руки — другие. В них таилось что-то исконно женское и материнское, чего в этой Эле не было. Его Эля — девчонка, а та Эля — женщина. Он сидел около стола, а она склонилась над каким-то парнем. Нет, что-то подобное он, конечно, уже видел, когда они оказались медсанчасти и Громова умудрялась подавать, как знающая все бинты и зажимы. Во сне она твердила про дочь, а еще чаще про мужа. Это отдавало желчью в горле. В нем начинала бурлить обыкновенная ревность, какой, почему-то, до этого он не испытывал, даже когда Громова с Артемом со своим встречалась. Наверное, потому что она его не любила. А этого видно любит. Снилась, нужно отметить, Громова с достаточно с вещим мотивом. Притащилась с оператором внешности явно неславянской. Разум что ли помутился после плена? Но стоило отметить, что с их крайней встречи Эля выглядела уже чуть получше. Не могло не радовать. О чем-то сосредоточенная. Все-таки иногда полезно бросать людей и заставлять самостоятельно подниматься. С Элей это сработало. Она нагло улыбнулась и помахала чересчур по-женски — перебирая тонкими пальчиками. В ней читалось что-то решительное и определенное. Кажется с таким же наплывом она только-только стала с ним работать. Вот она Громова! А не то жалкое подобие появившиеся после ее разлета с Артемом. Утром он подойдет к ней и спросит: — Эль, а у тебя есть знакомые с именем Алексей? А она вздрогнет, как от взрывов вздрагивала и пошлет его к чертовой матери. Нет, такой ответ его точно не устраивает. — Я как раз спросить хотела, — начала Эля, щипая себя за мочку уха. Сережа сразу отметил этот невербальный жест. — Решетников фамилию такую нигде не слышал? — А должен? — Ясно, проехали. В какой-то степени Громову это обрадовало. Может быть получится у нее новую жизнь простроить без всей этого прошлого. С чистого листа. А с другой ее раздражало то, что все наверняка знают что с Решетниковым не так, а в лохушках только она. Ничего, она еще разберется что к чему тут. Получат у нее все. Самой себе отомстить обещала. И назло выскочит замуж при первой же возможности. И в Свердловск приедет под ручку — полюбуйтесь люди, думали так и будет с женатыми спать? — К чему ты это спросила? А зачем, действительно? На щеках румянец выскочил от того какую ерунду она спросила. — Ну вдруг знаешь. Отличная отмаза Громова! Десять из десяти. — Давай все-таки вернемся к тебе с лагерями. Когда мы были в Толстом-Юрте ты что-то про это слышал? — Да ничего я блин не слышал! Почему тебя волнует только это? Эля фурией вскочила, задевая Сережу волосами, словно любая часть ее тела хотела в отместку этой фразы как-то навредить Тарасову. — Почему? Ты серьезно? А люди? Ладно солдаты… Он ее перебил. — А солдаты что? Не люди? — У них оружие! Они могут защищаться! А с мирным населением что? Знаешь что, Сереж? Если ты так продолжишь, то станешь как твой отец, сугубо удобным! — А если ты так продолжишь, то и ты закончишь как твой отец — скончавшись на поле боя, — у Громовой аж зубы заскрипели от злости, — Я тебя отмазал, тебя должны были перевести в культурный отдел, а ты что? — Тебя забыла спросить как мне жить и что мне делать! Да я лучше сдохну здесь, чем там буду думать как я в жизни не состоялась, понятен ответ? — тыкнула пальцем Эля, — увидимся позже. Она не хлопала дверью. Она вообще не показывала эмоций ровно до момента с отцом. И теперь он осознал в чем их отличие. Эльвира совершенно не хочет жить. Ей даже не зачем. Она не может найти причины как-то жить, даже для собственного удовольствия у нее не выходит. Он ее не понимал. Чего ей в жизни не хватает? Да они не раз обсуждали с Кириллом то, кто и как ее в Останкино трахнуть бы хотел. Нашла бы на свою рожу сопливую бизнесмена вроде упомятого ей Решетникова и горя бы не знала. Почему он не сказал, что знает его? Потому что не уверен до конца в своей теории. Пока не соберет чуть больше доказательств — не скажет. Пока это просто сплетня, а Тарасов их не любил. Чего не хватает Громовой? Мозгов ей не хватает, раз в очередной раз сюда приехала. Еще и ингуша с собой аж из Москвы притащила. Он еще долго глядел на ее силуэт, виднеющийся из окна. Она уедет гораздо позже его. Он знал какого идиота она притащила. Фанатик похуже самой Громовой. Ему было страшно оказаться в ее роли — сидеть и ждать, как там она? Жива или ей требуется помощь? Или она уже отдала богу душу и ее бледное худое тело и впрямь стало участником средневековых реалий, в который бы она идеально бы вписалась за счет своих ужасно белых волос. Его тошнило от этой безысходности. Он ничего не может с собой сделать. Это не ревность, это скорее понимание того, насколько сильно она подвергает себя необоснованному риску. Сережа уже имел примеры такого безрассудства и исход был один — дай бог, чтоб ты умер быстро и безболезненно. И глядя на тонкий стан Громовой совершено не хотелось думать о том, что она умрет такой молодой. Впрочем здесь умирают и моложе. Только вот они жертвы обстоятельств, а Громова собственного непослушания. Ее хотелось трогать, гладить, рассматривать. Но все, что он мог позволить — это глядеть так на нее, царапать ладонь и понимать, что так скорее всего и не будет вовсе. Не то чтобы он считал себя неподходящим Громовой, просто ей это было не нужно. Она изначально не обратила на нее внимания. Его отношение к любви было чересчур юношеским. Казалось, что если влюбленность, то сугубо с первого взгляда. Наивно, что тут сказать. — Куда они едут? — нервно спросил у Жданова, который молчаливо наблюдал эту трагикомедию. — Они документалисты, в Толстом-Юрте будут, — тот закурил и подал сигарету Сереже, — Так что они в относительно безопасности. Неужели на нем уже светилось неоном, что он Громову любит? — В том-то и дело, что в относительной. — Все в мире относительно, как говорил Эйнштейн, — с наслаждением произнес он, — Как дети малые ругаетесь, кто сильнее пихнет. Сережа ничего не ответил. А что тут сказать? Мозгов похоже в этой компании не было ни у кого.***
— Нет, я так не могу, — скрестила руки Эля, — Ты для прикола меня взял что-ли? Постоять для красоты? — С без шапки тараторит у нас Сережа Тарасов, а ты стой, мне снять надо. Действительно! А то она не знает как у нее Сережа Тарасов без шапки торчал в кадре в ее шатающемся кадре. Самое обидное все кадры, снятые им без Кира в конце концов не взяли. Может в фильме пригодиться хотя бы? Честно говоря, разругавшись с Тарасовым у нее появилась мысль о том, чтобы вообще к чертовой матери уволиться с телевиденья. Ее же тут за личность не считают, а только что за сексуальный объект. — Помнишь ты сказала, что хочешь взять интервью у террориста? Громова сглотнула появившийся нервный ком в горле. — Не говори со мной намеками! — фыркнула она. — Мы пойдем в аулы, своим ходом. Там нас встретят, боюсь будет выглядеть как очередное похищение… — Ты что с ума сошел? — У тебя серьезный покровитель Громова, поэтому они тебя так и легко пустили… — Марат снял с плеча камеру, — Уж не знаю кто, но проблем с ним они явно не желают. «Да еб вашу налево, чеченцы вы херовы!» — выругалась про себя Громова. Какой еще нахрен покровитель? Мало ей было таблички с надписью, что на данной территории действуют законы Шариата, так еще и покровитель. Все ей про покровителя, любовника, защитника твердят. Ей уже самой интересно кто этот мистер-икс, который так «заботиться» о ней в Чечне. Громовой начинало казаться, что очередной заголовок о ее пребывании в Ингушетии будет выглядеть, как вопрос кто же ее трахает. Всех волновала только похоть. Вроде как религия должна это сдерживать, тогда какого хера ее изнасиловали здесь? Вопросов было масса. — Зелимхан Абдулмуслимович свое слово держит, поэтому серьезной опасности при нашем уважительном поведении не будет. — Отлично. Она не стала ерничать. Если Тарасова бесить было хотя бы весело, то здесь было просто не до шуток. Ей овладевал страх от того, что перед ней виднеется очередной плен и факт овладевания ею каким-то невидимым кавалером. Она представляла, как вернется в Москву, напишет материал, а в очередной раз Дашка с очередным отсутствием пониманием границ в общении спросит кто ее трахал, раз такой покровитель. А Эльвира, как и семь лет назад ответит — Леша Решетников. Да кто же ты такой, Леша Решетников? Связи она не видела все равно. Где Решетников и где Чечня. Параллельные вселенные. Поэтому эту мысль она отбросила и последовала за Маратом. Ей овладевал какой-то детский страх. Он напоминал беспомощность, когда тебе ровно некуда деться от угрозы, которую представляют родители. Мама должна была быть защитой, а стала угрозой. Не сказать, что именно сейчас ей было страшно. Скорее она на третий месяц просто напросто привыкла. Эля понимала, что за ней нет ничего. Ей просто напросто некуда возвращаться, она одна. Она потеряла буквально все. Жизнь отнимала у нее все, что она любила. А значит она будет танцевать на пепелище. Она сделает больно себе сама, да так, что боль от чужих уже не будет восприниматься. — Можно без мешка на голову хотя бы? — со стоном спросила Громова. — Ты на чужой земле, нашим законам подчиняйся, — хамил ей молодой парень. И тогда Марат заговорил на чеченском. Странный язык все-таки. Он отпустил ее и действительно не надел мешка на голову. Обычная машина, покрытая камуфляжем. Груз-200, кстати говоря, возили на таких же. — Он младше тебя, возрастом здесь легко манипулировать. У Громовой за эти полчаса пропала способность говорить. То ли это такой же неизвестный ей синдром, с коим приехал Женек после Афгана и пил почти месяц, то ли это просто страх. Но если у нее есть страх, означало ли это то, что теперь ей снова страшно захотелось жить? Тогда Элечка, находясь наедине с этой мыслью очень даже обрадовалась, словно увидела старую подружку, которую не видела лет эдак десять. Фантасмагория родненькая! С Маратом она не говорила, хотя тот глядел на нее, словно так и ждал от нее очередного возгласа. А она молчала. Некомфортно. Скорее сейчас она бы признала Сережкину правоту и сбежала к чертовой матери. Жить ей вдруг захотелось! Вот и дура. Скрестила руки, покачиваясь на кочках. Мелькали мысли и о том, что у них завязнет в этой грязи машина и тогда ей точно кары не миновать. Застрелят к чертовой матери и пошла жизнь по ветру. Эльвиру сковал ледяной плен невроза. Ей казалось, что ее зубы скоро превратятся в крошку от того, как сильно она их сжала. Они даже не смотрели на нее, но каждого она прожигала своим взглядом, будто бы хранила надежду о том, что ее не обидят. Она — кошка. Обычная, дворовая и беспородная. Ест и спит где придется. Подстраивается под каждого, кто может дать ей хоть каплю ласки. Но все равно со страхом смотрит на каждого проходящего мимо. Это нельзя назвать принципом, это скорее способ выживания. И если бы ее растили как Сашу, которая сейчас живет себе и воспитывает сына или как Шебеко, которая также пустилась в материнство, то возможно не было бы такой дикости в глазах. Ей бы очень хотелось стать домашней и согретой лаской, но все, что она получала это очередной пинок от жизни. Однако странно понимать, что помереть могла она еще раньше, когда была маленькой. Может и папка был бы жив, а Женька и вправду стал врачом, как их так хотели видеть. В итоге получилось так, что никто из них врачом не стал. Женя вовсе от крови в ступор впадает и долго молчит. А Эля? Эля, пожалуй, вовсе от слов о том, что она могла бы стать хорошим хирургом в истерику была готова вступить. Это же она бы осталась с Лехой, в Свердловске, варила бы харчи, пеленки, дети и такой же по детский относящийся к ней мужик. Фу! Уж лучше дальше в командировки ездить будет. Хотя бы здесь есть шанс почувствовать что-то кроме ступора. Машина остановилась, парень, что так нагло хамил ей поднялся и направил на нее автомат. Марат сглотнул, а Эля и не дернулась. — Ну стреляй, что стоишь? Он рассмеялся и опустил автомат. — Ну и шутки у них… — выдохнул Марат, подходя к выходу. Чего ей бояться? Смерти? Все равно когда-нибудь умрет. Но есть такое странное ощущение, что на войне больше всего хочется жить. А в миру все стекается к похотливым бытовым желаниям — выпить, пожрать да потрахаться. И жизнь это? Погано как-то было на душе. Вот кончится все и что ей делать тогда? За Серегу что ли замуж со скуки выйти? Как легко ей думалось об этом. Ну что уж сделать, Тарасова она считала крайне слабохарактерным на ее просьбы — вот тебе квартира, пирожные и сигареты, только не убегай и сиди рядышком. Ну и запросы у него конечно… — Ты понимаешь, это наша земля, а мы вас русских резали и будем резать! — Я сам чеченец, если ты забыл. Перед ней происходила странная картина. Едва она спрыгнула с машины, чуть не вывернув к чертям в этой грязи лодыжку, Громова наблюдала как невысокий паренек, нервно пытался разобраться со станцией, напоминающей телефон. Еще бы, какая тут к черту связь в горах? Оказывается, террористы и тут выдумать успели. Только вот паренек-то, а точнее солдатик, явно был из пленных, она уже научилась их отличать от остальных. И когда он крикнул «готово!», теория подтвердилась. Ни намека на акцент или невнятную речь. Скорее окал по-уральски. Даже внутри защемило что-то. — Иди к телефону. — толкнул ее один из мужчин. А ведь им ничего не стоило ее снова изнасиловать. Даже по кругу пустить. Им ведь ничего за это не будет, а она лишь игрушка большой политики. Впрочем, как и этот окающиий мальчик. Громова подошла к пареньку, чуть пошатываясь. Ноги не держали совершенно, а в голове не к добру постукивало. — Ты с урала что-ли? — ненароком спросила она. — Из Перми, — тихо ответил он, — Говори. Шум, помехи и до боли вселяющая ужас фраза: — Ну привет, подруга.***
Захрустели пальчики И посох стал крюк
— Ты от кого эту дрянь на гуляла? Шалава! — он хватал пьяную мать за волосы, толкая на стол. А она смеялась как умалишенная. Когда дома была бабушка, жить Снеже было в разы проще. Однако минусы у бабки были все-таки внушительные. Например, страшный дедовский солдатский ремень, котором Снежу пороли. А если она начнет орать, то удары станут еще сильнее. К своим пяти годам она это хорошо усвоила, поэтому ей были позволительны только грубые горячие слезы, которые на ее радость бабка редко замечала, если Снежа утыкалась лицом в подушку. Сейчас бабки не было, уехала к сестре в деревню. А мать привела очередного хахаля. А тот привел еще своих друзей. И так каждую пятницу. Точнее сегодня не просто пятница. Сегодня пятница, в которую на заводе давали получку. И эта получка шла рекой на паленую водку. Откуда Снежа знала, что водка паленая? Так кричала бабка, когда обнаруживала, что мать в очередной раз кого-то притащила в дом. — Проститутка! — кричала бабка в такие моменты. Но это было чуточку раньше. Водки теперь на столе не было, были ложки, горела конфорка, а на ней стояла сковорода. Неведомый для Снежи мужик шатаясь тряс сковородку. Она же прижавшись к косяку смотрела на мать. Она лежала на столе без движения. Неизвестные для нее люди на кухне. И постоянный детский вопль: — Мама! — Иди погуляй, — выругался мужик, втягивая сигаретный дым. Но Снежа продолжила держаться за руку матери. — Ты че не поняла меня? Щас как пиздану. Это слово Снежа знала четко и хорошо. Она попятилась в прихожую, напялила неумело свою пятнистую шубу и криво перевязала шарфом. Холодно, но выхода не было. Страшно было до чертиков. Лучше погуляет. А там мама проснется и может быть приведет ее домой. Наверное. Мороз щипал щеки, ночь на дворе. Кто в такое время гуляет? Только снег за окном и гуляет. Странное сравнение выходит. Снег и Снежана за окном. Не уж то никто и не подумает о том, почему она тут одна? Что с мамой? Где она? — Девочка, а как тебя зовут? — спросил он, начиная крутить карусель. — Снежана.Обломайтесь мальчики У Маши есть друг
— Это потому что у тебя волосы белые? — спрашивал мальчик, также продолжая крутить карусель. — Наверное, — хлюпая носом, отвечала Снежа, — А тебя? — А меня Гриша зовут. — А почему ты гуляешь? — Папа попросил. К нему тетя какая-то пришла. А потом Гришу забрали. Его папа показался Снеже слишком высоким, пугая ее черным пальто. Разве может пальто пугать? Она сравнила его с черным стволом ели, которые она часто разглядывала, когда ходила в лес с бабкой в деревне. Снежа долго-долго глядела в след Гриши и его отца. А потом вернулась бабка, разогнала тех двух мужиков и долго орала на мать за то, что они выставили Снежу. А Снежа молчала. Снежа вообще всегда молчала. Эдакая модификация для выживания в естественной среде. И Снеже страшно хотелось жить для своих четырех лет. А потом она поняла, что у нее появился друг. Он громко кричал ее имя, когда увидел, что она вышла из подъезда в том же потасканном полосатом шарфе. На их площадке вообще почему-то всегда было мало людей. Может, конечно, причиной этого был будний день, но Гриша на площадке был один. Снежа стояла истуканом. Неужели ей интересуются? Гриша — лучик света в ее маленькой жизни. Снежа — неизведанный островок в богатой жизни маленького Гриши. — Привет! — также громко крикнул Гриша, прибежав к подъезду. — А ты че молчишь? Она и не понимала почему молчит. Страшно только стало. Вышла из квартиры, потому что грозилась охрипнуть от слез. Глаза воспаленные. Ее не услышали. Она дергала мать за тонкую белую руку. А Снежа и понять не могла почему она не отвечает ей. Бабка дай бог чтобы к понедельнику приехала. Всю квартиру суки вынесут. Она не плакала. Она просто не понимала что ей делать. Разве должен четырехлетний ребенок думать о том, почему мама не отвечает? Почему вся квартира провоняла ацетоном и почему у всех есть папа, а у нее нет? Хотелось есть. От слез же хотелось спать. Руки мерзли. Снежа потеряла варежки. — Гриша, пойдем, — крикнул ему отец из такой же темной и страшной машины, как и его пальто. Он попятился назад, не отрывая взгляда от Снежи. Что с ней не так? Почему все так? Снежа почувствовала еще больше страха, а Гриша обиды. Машина уже уехала. Уехала и первая дружба Снежаны. Она всхлипнула и села на лавку. Она хотела к маме. Только вот все соседи ее обзывали. Что плохого в ее маме? Она же ее мама, а потому быть плохой не может. — Ты с Настюхой гулял в году эдак девяностом? Женек нахмурился. Так отчего-то сильно сжал трубку, словно подслушать кто-то мог. — С какой целью спрашиваешь? А вот Светланка на другом конце провода так и продолжала нервно язвить. — Значит слушай сюда горе-папаша, не возьмешь ты — возьму я. Повезло ребетенку! Мамаша наркоманка и папаша контуженный. — Ты че несешь? — Зайди ко мне на работу, посмотришь сам. На этом Светлана бросила трубку. А Женя так и остался в дураках. Впрочем как и с Настюхой. Светка одного не понимала — как получилось так, что у ее детей откровенно не складывается жизнь? Какие это грехи нужно было натворить, чтоб один ребенок нагулял ребенка от наркоманки, а второй от сердечных проблем под пули в Чечню ломанулся. Ночами спать не могла и только думала о том, что она сделала не так. Ну, не вышло у нее после Юрки устроить жизнь. Лупили Элю. Сейчас же все нормально. А ей за глаза говорит, что ничего и не было. Только вот дети за неудавшегося отчима до сих пор на нее злятся. У Громовых натура ревнивая — это она знала не понаслышке. Теперь, когда перед ней сидит кукла, слова как-то вырываются с трудом. Волосы белые-белые, как у Эли. Она вообще ей Эльвиру напоминала. Правда глаза запуганные, почти как и у Эли. Странно сравнивать ребенка со взрослым человеком, но взгляд у Снежи был вполне осознанным. В ее возрасте дети должны носиться и визжать, а она сидит, аккуратно так, ладошки на старые, отвратительно застиранного цвета колготки. Совсем уж не котировались они с кукольным видом Снежаны. Она маленькая испуганная девочка, которую мать явно только и делала, что обижала. У самой Светланы сравнений с Элей глядя на девочку возникало неумолимо много. Даже если Женя откажется ее брать, она сама ее заберет! Не упустит, как упустила Элю, оставляя ее одну. — Где мама? В горле встал ком. Пропала всякая способность отвечать. И не соврешь. Слишком глазастая маленькая девочка, которая смотрела в ее самую суть. — Понимаешь, так получилось, что твоя мама… У Светланы дрогнул голос. — Твоя мама умерла.