— Так и кто он? — Зубов затянулся сигаретой в ожидании ответа.
— Кто?
— Саш, ну не начинай. Немец этот.
Саша только вопросительно приподнял брови. Зубов раздраженно выдохнул:
— Ну немец! Сам же писал три дня назад: переведётся к нам человек один, из Германии, по обмену, будет с нами в группе учиться, просил ещё не обижать и бранным словам не учить. Вспомнил?
— Точно. Вспомнил, немец... Ничего не знаю. Мне что Барышев сказал, то я вам и передал. Да и какая разница? Придёт — увидим, познакомимся... Всему своё время, Лёш.
— Ничего не знаю! — передразнивал Зубов. — Ты никогда ничего не знаешь. А староста у нас кто?
Саша тоже закурил, взглянул сверху вниз на своего друга, который был на две головы выше него, ответил:
— Явно не ты.
И усмехнулся.
До пары оставалось ещё полчаса, которые двое тратили за бессмысленным курением и распитием того, что можно было купить в кофейне. Учёба в этом году ещё не успела начаться, но Зубов уже успел обсыпать её проклятьями за неудобное расписание, за сложную, по словам старших товарищей, сессию, за своего дурацкого старосту, который сам никогда не спит, так ещё и другим не даёт — у Белова есть удивительная привычка встречаться с ним за почтительное время до начала занятий, даже если они на восемь утра.
— Саш, ну ты мне как другу скажи: на кой чёрт тебе тот завод? — Зубов задавал один и тот же вопрос, три года по кругу. — Сам себя гробишь. Не здраво это всё.
— Что не здраво?
— Да то, что любые занятия себе находишь, кроме отдыха. Так же нельзя. Надо и спать, и гулять куда-нибудь ходить... Симпатичный парень, молодой, а ведёшь себя хуже, чем мой дед, царствие ему небесное.
Саша улыбнулся лукаво, как будто бы Зубов был совсем несмышлёным. Хлопком допил кофе, настолько крепкий, что убил бы лошадь, ответил:
— Вот с чего ты решил, Алёша, что меня должны касаться такие вещи, как развлечения и отдых? Весело мне и с тобой, иногда даже слишком. А если не отдохну, ну что со мной будет? Дождь из лягушек пойдёт?
— Сдохнешь, — выдыхал Зубов, — послезавтра сдохнешь. Кони дохнут от работы, а ты у нас, Сашка, не конь.
Белов только добродушно рассмеялся над собственным пророчеством о смерти — Зубов говорил ему это каждый божий день.
До восьми оставалось всё меньше времени, но дворик близ безымянного политеха так и оставался пустынным, только первокурсники быстрыми стайками тянулись на торжественное посвящение, не задерживаясь тут надолго.
— Нам не пора, староста?
— Пора, — соглашался Саша, доставая из пачки ещё одну сигарету, — последняя, и идём.
Курить в качестве точки — в быт университетского дворика это вполне вписывалось, как и вонючий запах "Петра Первого", как и синяки под глазами у Саши, как и насмешка над модой, которую Зубов привык называть усами. Всё тут было в серо-голубоватых тонах цвета окаменевшей водки, даже в самом конце яркого лета и начале пёстрой осени, этот дворик сохранял свою общую серо-бурую холодность, как константу, и сюда прекрасно вписывалось всё, что эту холодность поддерживало. Уставший после смены Саша Белов в своей неброской клетчатой рубашке поддерживал. А въехавший на стоянку серебристый Мерседес — никак нет.
Выходивший оттуда молодой человек — тем более. С первого взгляда было ясно, что он не имеет ни малейшего отношения ни к этой курилке, ни тем более к безымянному политехническому институту, в котором люди после первой недели становятся похожи на ожившие трупы, сливаясь между собой. Они не носят зеленых штанов и чистых белых рубашек, не бросают благодарности человеку за рулём, попивая из стаканчика то ли кофе, то ли чай через трубочку... А он — да. И всё в нём так и кричит: "чужак", что глаза невольно слезятся, хоть взгляд отвести и нельзя.
— Кто это? — Зубов толкает Сашу локтем.
— Откуда я знаю?
— Ты всех в универе знаешь!
— Если я кого-то не знаю, значит, он не отсюда. Разумно?
— Вполне. Какой-то ты больно безучастный, Саш.
— Это ты больно любопытный.
Зажигалка решила умереть в самый неподходящий момент, спички ломались, такой необходимый перекур накрывался медным тазом, и положение мог спасти только в меру коммуникативный Зубов, окликнув незнакомца, как раз проходившего мимо:
— Э, уважаемый!
Незнакомец нахмурился, подошёл ближе, на ходу снимая солнцезащитные очки — глаза были зелёные и хитрые, как у кошки, и лукавые, как у лисы, от этого ещё более красивые.
— Какие-то проблемы, молодые люди? — реакция последовала незамедлительно.
— Почему это ты решил, что у нас проблемы? Может, это у тебя проблемы?
— Я могу их тебе устроить.
— А попробуй!
— Успокойся, — среди брани звучал голос разума, принадлежавший Белову и адресованный своему буйному товарищу. — Прошу прощения. Огня не найдётся?
Чужак моргнул пару раз, оценивая ситуацию, пробежался взглядом по лицу Саши перед тем, как снова заговорить, едва заметно проглатывая рычащие:
— Стараюсь бросить, вообще-то, но... — у кончика Сашиной сигареты появилось пламя бензиновой зажигалки.
— Спасибо. Держи, постой с нами. Если я не напутал, то теперь мы будем вместе учиться. Саша, — и первый протянул руку с зажатой меж пальцами сигаретой, — а ты, должно быть...
— Генрих Шварцкопф, да. Приятно. Я же сказал, что бросаю, — возразил он, но всё же не отказался, — но перед сном обязательно вспомню про тебя. Благодарю.
И положил сигарету за ухо.
Завязался разговор, в ходе которого Саша не спускал со своего нового знакомого глаз, подключая все свои способности к анализу, стараясь узнать максимум, исходя не столько из личных слов, сколько из интонаций, мимики, жестов.
Но не находил в этом русском немце, переехавшем из Германии по учёбе с настояния дяди, ничего, кроме различий: двигается раскованно, улыбается, не стесняясь, а в разговоре скорее строит перспективы, чем размышляет о бессмысленности своего пребывания здесь. Генрих даже курит иначе, медленно выпуская изо рта густой сладкий дым какой-то фруктовой электронки, в то время как Белов с Зубовым хмурятся, глубоко затягиваются своей дрянью, к которой Саша пристрастился от своего деда, поспешно выдыхают одним слитым движением.
Зубов пучил глаза на каждое заявление, неоднозначно мотая головой в разные стороны, стоило ему только услышать про эти планы и перспективы.
— ...курсы хочу поискать. Подумываю помимо учёбы потанцевать вог. Потом можно будет и инструктором стать, если получится. Как думаешь, у меня получится?
— Я тебя совсем не знаю, но почему бы и нет? В конце концов, у каждого своё хобби, — на контрасте с Зубовым, Саша сохранял почти ледяное спокойствие, хотя и не терял при этом вежливости. Говорить с Генрихом было на удивление легко, и общие темы находились сами собой, — я рисую. Иногда, правда, а то времени совсем нет.
— Правда? — Генрих хищно улыбнулся во все свои зубы. — А, когда будет время, меня нарисуешь?
— Как французскую девушку?
— Как немецкого парня, — и зазвучал заливистый смех, так резавший по уху Зубову.
Зубову многое резало по уху, начиная со смеха Генриха и заканчивая спокойным тоном Саши, которым он продолжал общаться. Саша даже смеялся, и в уголках глаз появлялись лучики, что в обычной жизни было явлением не редким, но точно не регулярным. Ещё и немец этот, приклеился намертво, не давая Алексею высказать одну-единственную мысль, крутившуюся у него на языке с первого взгляда. Возможность выразить тревожащее душу возникла на перерыве после самой первой лекции — Генрих куда-то смылся.
Зубов на всякий случай обернулся по сторонам, затем наклонился к Саше:
— Педик.
Саша стряхнул дремоту, тяжело вздохнул, всё же отреагировал:
— Здоровались же.
— Я про Генриха этого. Не видишь, что ли? Ну прям... Прям как из дурацких фильмов. Радужный, с ног до головы.
— Аргументируй.
Зубов снова завертел головой в раздражении.
— Цацки его эти. Колечки-сережки, видел же? Видел. И не говори потом, что я придумываю. Факт? Факт. Идём дальше. Танцор. Ну кто добровольно на это пойдёт? Вот именно. Ладно бы ещё яблочко танцевал, так это же танцы такие, где надо ходить и трусить всяким. Это Эльза с Ангеликой как-то разговаривали о таком в моём присутствии, так что я точно знаю!
— Может и так, — Саша сладко зевнул и уложил голову на неудобный наклонный стол, — а может, и нет.
— Издеваешься? Вижу, издеваешься. Ну не тупи, Сань, ну пожалуйста! Это твой шанс. Со стороны же видно, что ты ему понравился. Делать что-нибудь с этим будешь?
— Посмотрим. — Саша безразлично улёгся Зубову на мясистое плечо, желая доспать несчастные пять минут.
— Посмотрит он. Двадцать три года, Сашенька. Двадцать три! А ты ещё счастливым не был.
— А может, мне и не хочется.
В мире существовало много бессмысленных и бесполезных дел, таких как пытаться унести воду в ведре без дна, потушить пожар бензином или спорить с Беловым. В таких ситуациях он никогда не показывал лишних эмоций, никогда не пытался никого переубедить и сохранял такую маску холодного безразличия, что вступавшим в спор становилось не по себе.
Но это не значило, что Зубов бросал свои попытки. Он тряс дремлющего товарища за плечи, пытаясь склонить к активным действиям:
— Не хочется. По нему же видно, что человек не бедный, иностранец, увезёт тебя в свою Германию... А там, может, и распишетесь. Зацепишься где-то, будешь кататься, как в майонезе. На что смотреть? О чём думать? Я тебе это как друг говорю. Из лучших, что называется, побуждений. Ну ты чего молчишь? Хочешь сказать, что настолько не понравился? Не в твоём вкусе, что ли?
Под бормотание Зубова, Саша задремал. Будить его до возвращения преподавателя было бы кощунством.
— Э, немец, — Зубов увидел вернувшегося после своих похождений Генриха, всё ещё лакающего что-то из трубочки, — дай горло промочить, пожалуйста! Что у тебя там?
Генрих тут же потупил глаза на секунду, еле заметно замялся. Куда-то исчезла напускная уверенность, которая ещё во дворе сочилась из него, как яд, а на смену ей пришла аристократическая деликатность:
— Это коньячок.
— А знаешь, — Зубов просиял лицом, — познакомились мы, конечно, так себе, но я уверен, что в будущем мы обязательно сработаемся!
Саша, дремавший в это время на Зубове и слушавший вполуха, морально расслабился: пусть и на увлечении алкоголем, но эти двое сойдутся. Ну и хорошо. Белов не мог терпеть конфликты в коллективе.
***
В более тесном коллективе группы Генрих физически не мог остаться незамеченным — слишком яркий на фоне своих будущих коллег. Только яркость слепила глаза тем, кто привык сидеть в потёмках, и именно из этих соображений Шварцкопф остался проигнорированным. Все его жесты, полу-улыбки и приветствия не вызывали никакой реакции у окружающих, напряженно старавшихся не смотреть в его сторону. Новое лицо, сидевшее в одиночестве с глубоко надменным, почти оскорблённым видом, было проигнорировано даже преподавателем. Немолодой человек, настолько серый, что сливался со стенами, бегло написал на доске перечень заданий, которые должны быть сделаны, после чего, казалось, впал в анабиоз и просыпался только за тем, чтобы помочь особо непонятливым разобраться.
По большей части самым непонятливым оказывался Саша, доводивший преподавателя своими бесчисленными вопросами до восторга. Позже делился информацией с Зубовым. А потом и с Басалыгой, и с Чижевским, с Миленковичем... И только от Эльзы получал ядовитые замечания, снова бежал к преподавателю и снова рассказывал своим товарищам свои открытия. И так по кругу. Эта система была отточена годами и одобрялась всеми элементами этой самой системы: Саша получал благожелательность со стороны преподавательского состава и уважение от одногруппников, все остальные имели возможность думать чуть реже.
Генрих в эту систему влиться не успел, да и как будто бы не желал. Сидел с краю, гонял коньяк на языке и откровенно скучал. Завидев такой недочёт в таком слаженном механизме, Саша моментально переключился на него:
— Успехи есть? — Но заметил отсутствие на столе и какого-либо клочка бумаги и ручки. — Ну ты чего? Держи, — и тут же вырвал листок из своей расчетной тетради, больше походившей на книгу учета, — ручка хоть есть?
— Найдётся.
Ручка, действительно, нашлась. С неоново-розовой пастой, пахнущая химозной сладостью. Сверху красовался фламинго.
— На меня посмотри, — Саша знал эту непринужденную заторможенность в действиях, — дыхни. Всё, наклюкался уже? Коньячок. Как вы мне все дороги...
Он оценил свои расчеты, дописал пару строк вывода и передал Генриху с жестким требованием переписывать. Генрих с требованием согласен не был: вместо слепого сдирания он пару раз полупьяно махнул ресницами, пробежался по листам взглядом и принялся усердно чиркать розовой пастой.
— А какая страница? — он подал голос, когда до конца занятия оставалось меньше десяти минут, наконец-то привлекая к себе внимание.
— Двадцать пятая, — Белов сохранял спокойствие на фоне хихикающего Зубова, тут же прервав смех строгим взглядом.
— Напомни мне ещё раз: как ты со своим куриным мозгом умудрился поступить на ракетного инженера? — не сдерживал себя Зубов.
Генрих на секунду потупил голову, а затем улыбнулся: "Ты правда думаешь, что такому, как я, для поступления нужны мозги?"
Вот только стоявший рядом Саша не увидел в его глазах блеска, обычно возникающего после шутки.
После окончания занятия и проверки расчетных работ, Саша выставил в ведомость оценки, увидев пятерки только напротив двух фамилий: Белов, Шварцкопф.
На перерывах Генрих пропадал, облепленный немногочисленными политехническими студентками, выполняя их просьбы подкурить, подержать сумку или кофе, пока девушки всё щебетали рядом, задавая свои вопросы. Саша наблюдал за этим со стороны, испытывая смутное чувство неудовлетворения: опять Зубов наговорил всякого, и опять не по делу. Но, говоря откровенно, к его трёпу уже давно пора было привыкнуть.
— Не расстраивайся ты так, Сань! Может, он просто подружек себе ищет. Такие всегда с девчонками ходят, не переживай...
— Тогда почему у меня из подруг Эльза и Бригитта? По твоей вине, кстати.
— А Ангелика?
— Ты серьезно считаешь, что она хоть кого-то считает другом?
— Урыл. Ладно, урыл... Но ты не в счёт. Ты у нас человек уникальный, ни в какое сравнение не идёшь. Но я тебе сейчас покажу положительное развитие событий. Смотри!
Зубов громко свистнул, подозвал Генриха к себе жестом, тут же начиная дурацкие расспросы, несмотря на то, что тот уже успел несколько раз закатить глаза.
— Как успехи? Привыкаешь уже помаленьку? Резвый какой, первый день, а уже мадам себе ищешь... Или не по твоей части?
Генрих приподнял брови, возмущенно округлив глаза, стал похож на хищную птицу, однако не терял сахара в голосе:
— А что, так понравился? Мило. Но симпатии принимаю только на карточку. — Он улыбнулся так обворожительно, что ноги могли подкоситься.
Но Саша видел, как белеют его костяшки. Генрих быстро скрылся из вида, пока шокированный Белов ругался без шума:
— Ты чего сделал? Доволен? Полегчало тебе?
— Всё во имя твоей личной жизни, брат. Ещё спасибо мне скажешь! Беги, беги за своим счастьем!
— Ты бы лучше со своим разобрался. Бригитту с Эльзой мучаешь, теперь ещё и меня!
Саша действительно отправился на поиски, ведь чувствовал огромную личную ответственность за каждого человека из своей группы, в особенности за тех, кто пришёл совсем-совсем недавно. Не давать никого в обиду, дружить, делиться — чисто пионерское воспитание, пропитавшее душу вместе с врожденной порядочностью, просто не оставляли выбора действий в такой ситуации.
Генрих сидел на курилке, как раз там, где они встретились утром, сердито пускал дым изо рта. Саша подошел бесшумно, опустился на полуразрушенную лавку, спиной к спине, а когда заговорил — Генрих чуть не подпрыгнул.
— Ты прости его. Он ничего плохого в виду не имеет, просто любопытный не в меру.
— Я не обижался.
— Кому угодно было бы неприятно.
— Мне сегодня целый день неприятно.
— Расскажи, — Саша развернулся лицом, заинтересованно закурил, — можешь рассказывать мне всё. Я же староста, решаю проблемы всех и вся, и твои в том числе.
— Ну, допустим, — Генрих протянул руку, — угостишь ещё одной?
— Ты же бросаешь.
— Бросишь с вами!
Он закурил, затянулся, тут же поперхнувшись, и зашёлся глухим кашлем: "Это ты что такое куришь?!"
Саша усмехнулся, ведь этот вопрос он слышал ото всех, кто не был его коллегой по цеху.
— Пётр Первый.
— Типа в честь царя?
— Типа да.
— Ну и правители у вас... Нас... Вот это да. Но сейчас — самое то.
— Ты давай в историю не лезь. Что у тебя случилось?
Генрих в очередной раз замялся, стараясь не терять лица, но выходило плохо, и слова давались ему тяжело, даже при отсутствии языкового барьера. Он не смотрел в лицо, дрыгал ногами, часто вздыхал, держа за грудки свою уверенность, тут же роняя её.
— ...и, знаешь, я всегда был о себе лучшего мнения. Но все вокруг как будто стараются просто опустить меня! Замечают меня только тогда, когда я в дурацкой ситуации!
— Им просто страшно. Мы тут уже три года как, друг друга знаем, как облупленные, а новый человек — это целая новая переменная в нашей группе, понимаешь? Вообще не переживай, ни секунды.
— Значит, я себе надумал?
— Господи, ну конечно! Никто не пытается тебя опустить, Генрих. И поверь мне, тебя точно замечают всегда, просто боятся подступиться.
— Правда? — И лицо Генриха смягчилось, вместо стервозности проступила почти детская наивность, совсем на немного, но этого для Саши было достаточно, чтобы растрогаться.
— Правда. Тебя, вообще, сложно не заметить. Ты же у нас такой... Золотой мальчик.
Саша был готов откусить себе язык за такую вольность. Ну что он мелет? Поддался на провокацию Зубова, хотя всегда твердил себе, что готов скорее умереть в одиночестве, в компании злобного чёрного кота по имени Собака, чем пойти на первый шаг снова. Тем более, о каких симпатиях и чувствах могла идти речь сейчас, когда они знакомы меньше суток, а спал Саша сегодня от силы часа два?
Генрих рассмеялся. Красиво, кротко, по-доброму.
— Что?
— В детстве меня так называл папа. Ну, когда я был действительно золотым ребёнком. Когда подрос тоже, но... Немного в другом плане. Ругал за безмозглость. Но я его понимаю, он не со зла...
— Наверное, он очень чуткий человек.
— О покойниках или хорошо, или никак, но на самом деле нет.
— Извини, не знал.
— Конечно не знал. Стараюсь не распространяться.
Генрих щелчком отбросил хабарик, сам посмотрел куда-то вдаль, в сторону затухающего, бледного осеннего солнца, и оно заиграло на зелёной радужке меланхоличных глаз, меланхолию в которых не могли скрыть ни остатки перегара, ни аккуратные пальцы с маникюром, ни язва в тоне.
— Мне не нужна чужая жалость.
— А поддержка?
— От тебя? — Генрих снова язвил, но не видел ответной реакции на Сашином лице, поэтому попытался засмеяться: — А я могу на неё рассчитывать?
— Конечно. Я же староста.
***
Уже поздним вечером, когда дядя на первом этаже лёг спать, Генрих тихонечко закрыл дверь своей комнаты на замок, вышел на балкон, присел на корточки. Долго вертел в руках телефон, думая, что же ему действительно важнее: узнать расписание на завтра? Или, может быть, написать старосте? Готовиться он всё равно не собирается.
Лучше написать.
У Саши на странице фотографий нет совсем, и это очень грустно, потому что под конец дня хотелось освежить в памяти его образ. И на сообщения он отвечает с точками. Обиделся, что ли? Нет, просто даже в переписке соблюдает все правила русского языка. Строгий такой, весь из себя правильный... Староста, а как будто целый директор завода.
Генрих вытащил спрятанную в кармане, отданную утром сигарету и снова поперхнулся горьким дымом. Несмотря на это, горечь освежила в памяти прошедший день: снова ни с кем не поладил, снова пьяный, ничего полезного не сделал, но от этого не тускнели первые звёзды на темно-синем небе, почти таком же синем, как и чьи-то очень конкретные глаза, не поддающиеся на провокации.
