***
Миф о том, что парни не сплетничают, действительно оказался лишь мифом: вся эпопея Зубова с двумя его любимыми женщинами, которую Саша слышал два десятка раз как минимум, была принята Генрихом сначала со скепсисом, а после — с энтузиазмом. Была ли в этом заслуга Саши, как третьей стороны, что направляла разговор в нужное русло, или скорее водки с соком — неясно. А перед выдвижением на пару Белов всё-таки отдал цветы: в полу-шутливом тоне, в выученной за годы пренебрежительной манере. Генрих, конечно же, шутку понял, и даже рассмеялся, наконец-то за этот проклятый час показал зубы и зазвенел солнечным лучом. И всё же улыбался по дороге, пока на него не смотрели. У Генриха, как Саша успел пометить себе в воображаемом блокноте, была особенность, делавшая его отталкивающим для подавляющего большинства: на публике он играл. Цвёл, как дикая вишня, заражая едким запахом пренебрежения и пошлости всех вокруг. Дешевкам, что слетались на этот аромат, такое поведение приходилось по вкусу, в то время как люди, подобные Зубову и его команде, по меньшей мере воротили нос. Так произошло и на этом занятии. Генрих, не унимаясь, дурачился, рассказывал Саше про Марину с танцев, но не ту Марину, которая с косой, а про ту, которая тварь, заставляя невольно начинать разбираться в его подружках, вертелся, заглядывал в лицо, ища ответной реакции, или хватал то за плечо, то за ногу, привлекая внимание, за что и был вызван к макету рассказывать всем про строение твердотопливного двигателя. — А что, сами не знаете? Или подустали? Возраст не тот, понимаю... — кривил рот, смотря исподлобья, но всё-таки дефилировал со своего места, чтобы бесцеремонно водить руками по бедному макету, которому сто лет за ужином. — Какой большой, прям как я люблю... Так мне рассказывать? В общем, вот эта штучка... Для чего же нужна эта штучка в двигателе, никому дослушать не дал преподаватель — коренастый немолодой мужчина со злым лицом — в крайне требовательной форме попросил Генриха больше никогда не открывать рот на этой кафедре. Это было на глазах у двух групп, у знакомых поверхностно или совсем незнакомых людей, в толпе, что хихикала и цокала в ответ на происходящее. А на перерыве, наедине с Сашей, когда остальные тридцать человек проводили мозговой штурм, он робел. Смотрел ласково и делился сокровенным: — В Берлине мне нравились гонки, а тут не погоняешь... Дядя беспокоится. Я даже забрал мотоцикл из дома, а толку? Пылится в гараже. Дяде вообще ничего не нравится. Гонки — опасно, танцы — несерьёзно, рассказал про учёбу, а ракеты, оказывается, шелуха! — А чем он хочет, чтобы ты занимался? — Его работой. Сидел в министерстве, улыбался, лизал зад, кому надо... Создавал иллюзию действий. А я так не могу, понимаешь? — он говорил так одновременно и трогательно, и жалобно, и серьёзно, что у Саши в груди закололо, и он слушал безотрывно, часто кивая и соглашаясь. — Я немец. Но если теперь моя жизнь будет связана с этой страной, я хочу заниматься чем-то полезным, а не сосать деньги из бюджета ради... Ради чего? Я... Загрузил тебя, прости. — Нет, — Саша умел врать самым изощренным образом, но даже если бы и захотел, не смог бы изобразить такую искренность, — мне интересно, что ты думаешь. — Правда? — Правда. Что ты хотел сказать? Это могло остаться незаметным для многих, но Генрих просиял одними глазами. — Я не понимаю своего дядю. Если верить ему, то у него есть столько возможностей! Он буквально может руководить жизнью страны, а вместо этого просиживает место и мешает людям жить. И мне тоже. — Это из-за него ты сегодня не в себе? — А что, так заметно? Ни один не успел получить ответы на свои вопросы, ведь их прервала появившаяся вокруг делегация во главе с Зубовым. Саша прекрасно знал, чего от него хотят, но на этот раз не собирался отказываться: всё-таки выспался, да и намечающийся поход куда-нибудь поблизости мог прекрасно сплотить коллектив с новым человеком. — Говори. — У нас перерыв три часа, а потом лекция. Чижевский всё ещё живёт там, где и жил. Ты составишь нам компанию? — А у меня есть выбор? — Конечно же нет! Тем более, раз уж мы с немцем пьём с самого утра, что нам терять?***
По пути к указанному адресу Генрих держался на удивление неуверенно: то, что он в этом коллективе чужой, было ощутимо каждой клеткой. Только на полпути он всё же решился неловко поинтересоваться у Саши, куда конкретно они идут. — Ежи живёт тут, неподалёку. Бабуля оставила квартиру в его полное распоряжение, вот мы и ходим туда на перерывах, или просто по свободе. Для нас это уже целый штаб, чего там только не происходит... Сейчас сам всё увидишь. Не переживай только — сейчас вы быстро подружитесь. Если не будешь вести себя, как придурок, конечно же. В квартире никто не сомневался, какие у них обязанности: кто-то лез за рюмками и прочей тарой на антресоли, кто-то разливал самый ужасный Байкал по кружкам, Чижевский доставал пепельницы и заранее открывал окна, ведь проще повернуть время вспять, чем заставить пятнадцать человек не курить в доме; Зубов участливо спрашивал у каждого участника операции, сколько и в каком количестве налить, пока Ангелика с Эльзой пытались найти в пакетах с купленным себе чего-нибудь перекусить. На фоне всеобщей суеты и активных действий, Саша был спокойнее удава. Он сразу занял своё законное место в кресле, пока Зубов подавал ему на треть заполненную коньячницу и ставил пепельницу на колено. — От чего наш папик уже успел устать? — От вас, паразитов, — но в голосе не возникало и намёка на упрёк, напротив, Белов улыбался. — Не важничай. Устал он... Одна пара была, и то не первая! А ты, немец, — он обратился к Генриху, сидящему на быльце рядом, как пташка, — ты расслабься. Сейчас мы все придём, выпьем вместе, я тебя уму-разуму научу... Фокусы такие покажу, что потом навсегда научишься пить... Из колонок заиграл задорный джаз, Саша удовлетворённо отпил из коньячницы и закурил. Генрих закурил за компанию, в очередной раз поперхнувшись горьким дымом. Рядом забегала Эльза с ножом в одной руке, тут же остановленная Беловым в просьбе: — Я могу тебя попросить? Чтобы сегодня было не как обычно... Без сцен, пожалуйста. — Ты же знаешь, что нет, — она ловко отрезала от огурца кружочек, отрезала второй, положила Белову прямо на глаза — И доколе? — А пока он не определится, что ему важней: его отношения или лезть ко мне по синьке! Вы, двое, займите Лешу, тогда, может быть... Отдыхай, Санечка, тебе это пригодится. Саша в своём расслабленном виде продолжал давать указания проходящим мимо товарищам: "Николай, не налегай на алкоголь", "Ангелика, только без драк", "Дробный, я с тобой в карты после прошлого раза не играю, и не смотри так!" — даже с закрытыми глазами различая их и предугадывая реакции. Генрих был слишком трезв и испытывал дискомфорт, поэтому задавал вопросы, а внутри по-тихому восхищался: Саша знает всех как облупленных, командует, и при этом не получает ничего, кроме добродушных смешков в ответ, да и сам требует скорее с улыбкой. Зубов завёл в зал всю группу, но перед началом активных действий выпил, закусив огурцами прямо с Саши, пояснил: "Забава у меня такая: маринованный Александр! Если мы его намаринуем коньячком, то можно будет посыпать солью и облизывать, если тебя это интересует. Но это уже решайте сами, я в эти ваши дела лезть не буду, — и растолкал расслабленного Сашу, — вставай, батяня, скажи что-то красивое!" Зубов стучал вилкой по рюмке, разноголосая толпа уже смеялась о своём, но когда Саша встал, все взгляды приковались к нему. — Предлагаю выпить за день знаний, который прошёл уже двадцать три дня как... За наш дружный интернационал, коллектив, в котором совершенно нет разногласий, — и как бы специально посмотрел сначала на Зубова, потом на Эльзу, — и в котором недавно случилось пополнение... Но тем не менее, действуем чётко по плану: сорок восемь минут, чтобы нахерачиться. И две на титры! За нас! Все одобрительно завыли, коллективно чокнулись, разлили алкоголь на пол и продолжили шумно заниматься своими делами: играть в шахматы, курить, обсуждать какие-то личные проблемы. Зубов сразу же составил для Генриха культурную программу: налил пиво по двум большим кружкам, а после каждого глотка подливал водки для восполнения объема. Генрих, не зная иного выхода, пил и слушал, а в перерывах между этими занятиями поглядывал на Сашу искоса. Сидит в своём кресле, как Дон Корлеоне, потягивает коньяк с товарищами, перекидывается фразами, по необходимости решает некоторые вопросы на месте, объясняет, куда надо пойти и кого спросить, если хочется перевестись в другой университет, как отрабатывать пропущенные занятия, подтверждает или опровергает слухи о ком-то из университета, потому что знает практически всех. Простой, как пять копеек, но пользуется таким авторитетом, какому можно было бы позавидовать. После того, как содержимое стакана стало один к одному, Генрих осмелел, разбросал себя по полу и всё-таки спросил Зубова и присоединившегося к ним Чижевского: — Почему Саша батяня? — А не видно? — начал Чижевский расслабленным тоном. — Он у нас самый старший и самый главный. Мы пришли на первый курс, желторотые тогда ещё, а он нас как будто ждёт. Взрослый, из армии только. Сразу принялся хороводить. А мы ему и благодарны. Уважаемый человек, не последний на факультете. Но ты себе воздушных замков не строй, он только на вид со всеми, а в жизни сам по себе, и не нужен никто. — А ты? — Генрих расстроенно кивнул на Зубова. — А я тут на правах телохранителя! У нас с Саньком свои дела, это, знаешь... Генрих не знал, но от чего-то стал ещё меланхоличнее, чем был. — А почему сорок восемь минут? Ответом послужил заливистый смех от нахлынувших воспоминаний: "Спроси у Сани, спроси-спроси, он знает!" И он спросил. Сделал два шага, пошатнулся, присел на пол рядом и сидел так, пока слушал. Про аналогичную ситуацию, почти год назад, когда под конец семестра все были настолько нагружены на этой самой квартире, что планировали, когда надо проснуться чтобы догнаться до пары. Тогда в дело вступил гениальный мозг Саши Белова — по его расчётам, если встать в семь, то при условии десяти минут ходьбы, останется сорок восемь минут для достижения состояния алкогольного опьянения. — А при чём тут титры? — Ты думаешь, я вспомню? Саша заметно расслабился, даже не заметил, что ему подлили ещё коньяка, выпил, выпил снова, смеялся, припоминал другие истории про эту квартиру по ходу, а Генрих и сам не заметил, как засмотрелся, прямо так, сидя на полу, снизу вверх с открытым ртом. Он забыл даже про ерша в стакане, забыл про то, что его сюда привели знакомиться с одногруппниками, забыл обо всём на свете, до такой степени, что Белову даже пришлось проверить ему температуру: — Ты себя хорошо чувствуешь? Или наш Зубов тебя уже наклюкал? — Пока не сильно, — и неосознанно льнул к холодной руке, — дай попробовать! И пил коньяк прямо с рук, глотками. Алкоголь, как и молодость, всё простит. Все углы сгладит, что не надо — подправит в памяти, снимет неловкость и напряжение, но не в ситуации, когда поднимаешь глаза на человека, который тебя поит. Не тогда, когда встречаешь внимательный взгляд в ответ. — Хороший коньяк. — Мой любимый. Генрих даже на секунду позволил себе представить, что было бы, если бы Саша говорил не про коньяк. Да, они были знакомы меньше месяца, но спирт фантазировать никогда не мешал, а скорее наоборот. — Началось, — Саша всё-таки выдернул его из приятного мира фантазий. — Что? — Слышишь? Из кухни уже во всю шумела "Мадам Брошкина" в сопровождении двухголосого крика. А ещё около столика в углу не наблюдалось Зубова. — Каждый раз одно и то же. Вставай, помогать будешь, Леху успокаивать. Вы же с ним теперь подружки. На кухне, и правда, Эльза устраивала шум и создавала такой уровень ужаса, что двухметровый Зубов сгибался в три погибели, виновато оправдываясь, но не пытался остановить поток нецензурной брани. Даже позволял замахиваться на себя крошечной, костлявой ладошкой — что ему может сделать Эльза? И в этом была его фатальная ошибка, ведь прилетало по голове достаточно звонко. — Чего ты от меня хочешь? Иди, уходи к своей крале! А меня оставь в покое! Пошёл вон, я сказала, пошёл вон! — Она не переставала кричать даже тогда, когда Саша без труда подхватил её на руки и унёс прочь. Им предстояла очередная беседа на тему того, почему бить Лешу плохо, даже если он кажется большим и сильным, даже если он последний в мире козёл. Генрих же остался для профилактической беседы, но если честно, при наличии выбора, он бы остался смотреть на Сашу снизу вверх пьяными глазами. — Меня никто не может понять! Я и сам себя не могу понять! Как выбрать из них одну? Бригитта же такая ласковая, заботливая, как кошечка, а Эльза... Совершенно другая. Как язва. Но такая умная. Мне ни разу не было с ней скучно. Женщина-книга, но читать хочется ещё и ещё, хотя я читать не особо... И что мне делать? Монетку кинуть, что ли? Так душа же просит и ту, и эту! Зубов, который всячески напрягал Генриха своей бескомпромиссностью, прямолинейностью и вездесущностью, сейчас был пьян и вызывал кучу общечеловеческих эмоций — и подливал, подливал водки в пиво... — Может, — Генрих решил расщедриться на терминологию, — может, ты просто полиамор? Зубов взглянул на него, как на полнейшего идиота. — Может, у вас в Европе это так и называется, а у нас другое слово. Блядство. — Тебе есть дело до того, что говорят другие? Ты же сам чувствуешь, что это про тебя. Зубов задумался, потом закурил в открытое окно и продолжал разбавлять пиво водкой. Генрих чувствовал, что ему уже хватит, но в такой ситуации отказывать человеку в выпивке равносильно предательству, поэтому он пил, и пил, и пил, и пил ровно до тех пор, пока, поднимаясь с подоконника на ноги, не упал на пол. Но передвижения на этом моменте не остановились, напротив, знакомство с квартирой заиграло новыми красками. Теперь Генрих знал каждую стену не только визуально, но и на ощупь. Он бродил между людьми, показывая им фокус с исчезновением водки из рюмки, тут же забывая, чего хотел, заходя в эту комнату. Однако, успевая спеть и "Батарейку", и "Рюмку водки на столе", и даже "Шальную Императрицу", хотя до этого знаком с русскоязычной эстрадой был очень относительно. Саша был прав — влился в новый коллектив он просто замечательно, и, честно говоря, душе тут было намного приятнее, чем в дорогих барах с гудящей музыкой и пьяными папенькиными сынками. Только где сам Саша? Вот же он. Генрих не видит, слышит только мягкий, уверенный голос из спальни: "Эльзочка, всё, всё хорошо, прекращай плакать. Раскисла ты совсем... А ну, давай ещё по сто пятьдесят, для поднятия духа... Пей, потом спать ляжешь, я на лекции отмечать не буду. Пойдёшь на пару? Моя ж ты девочка, отличница, не плачь из-за этого козла. Да, он мой друг, но поступает-то как козёл!" И как же вдруг стало завидно, как горько, что нельзя хотя бы на секундочку побыть плачущей девчушкой! Наверняка, её сейчас ещё и обнимают, и укачивают, успокаивая... — Саш, мне плохо, — Генрих буквально ввалился без стука, чуть не потеряв равновесие. — Плохо? Тошнит? — Дай закурить.***
— Итак, джентльмены, мы сейчас не в том положении, чтобы качать свои права! Давайте по существу: кто пал в этом неравном бою с алкоголем?.. — Саша вещал громко, отчётливо, хотя и заметно пошатывался. — Лёш, Лёш... Организуй всех. Нет, товарищи, раз пришли — никаких домой! Сидеть до конца. За последний ряд, быстро, быстро! И компания ужасно грузных интеллектуалов ринулась, как по команде. Те, кто мог сидеть, сидели — остальные прилегли друг на друга, отчаянно пытаясь вспомнить, зачем они тут и ради чего всё это было. В висках ещё стучали песни под гитару и градус, но усвоенный за годы навык имитации деятельности был всё же сильнее, и будущие господа инженеры-ракетостроители пытались прийти в себя. — А с ним что делать будем? — Зубов отчаянно взбирался по ступеням вверх, смертельно пьяный, таща на себе не менее убитого Генриха. — А что с ним такого, что так выбивается из... Из общей картины? — Саша икал от выпитого. — Ты его видел? Глаза горят! — Ну... Пусть горят. Генрих понимал, где он находится. Он понимал, что перебрал, и теперь должен стоически вытерпеть полтора часа, ни разу не выдав себя. Но категорически не понимал, как вернётся домой — они с дядей крепко поругались с самого утра, и одной из причин было беспросветное пьянство и бездумная трата денег со стороны Шварцкопфа младшего. Он кричал, доказывал, что дядя перегибает, и что на самом деле это не "пьянки", а всего лишь "способ завести себе новые, полезные знакомства", не "праздная жизнь", а "для друзей не должно быть жалко ничего". Вот только знакомства эти можно было назвать полезными с такой же натяжкой, как и этих людей друзьями. И теперь он пьёт с самого утра, чтобы к трём часам дня оказаться убитым в ноль. О каком доверии может идти речь? Генрих царапает в тетрадке всё той же розовой ручкой с фламинго, сбивается, не особо вникает в суть и сдаётся. В душе так безумно пусто, и эта пустота требует быть заглушённой хотя бы чем-то. Или кем-то. — Саш, ты домой? Я с тобой. Саша на такое не подписывался. У него, вообще-то, режим. Он и пить сегодня не собирался, а тем более столько. Всё уже шло и вразрез с планами, и в отрыве с утренней гармонией. Но разве можно оставить его одного? Генрих в глазах Саши сейчас был печальнее брошенного около подъезда щенка лабрадора и трогательнее бездомного алкаша, что читал на площади стихи за мелочь на опохмел. Но если Алексея Петровича, в былое время драматурга местного разлива, забрать домой не хотелось, то перед разного рода грустной живностью Саша был слаб. А перед Генрихом — тем более. Самому же Генриху отчаянно не хотелось производить впечатление грустного щенка, поэтому прямиком из заднего кармана клетчатых пижонских брюк, помимо электронки, он доставал маску недалёкого любителя вечеринок. Вот только на Сашу это не действовало. — Почему мы тут? Отпусти, я пойду в магазин. Я думал, мы будем продолжать! Саша, пусти меня! — Он безуспешно барахтался в прихожей, неуклюже пытаясь вновь надеть снятую куртку. — Стоять, — Саша, уже намного более трезвый, буквально припечатал его к стене, — ты пришёл ко мне, и я решаю, что мы будет делать. Мы будем спать. Опустился перед Генрихом, чтобы расшнуровать и стянуть с него кроссовки, за день превратившиеся из белых в дизайнерские. "Вместе, что ли?" — бормотал Генрих откуда-то сзади, пока его за руку тащили к разобранному дивану. — Ясно дело, что вместе, больше негде. Но если тебя это так смущает, я лягу на пол. — Со мной, Саша. "Ещё бы его смущало, — думал Белов про себя, толкая нерадивого друга на его место, — лежать у меня на коленях весь второй час его не смущало, а тут засмущался, бедолага." Генрих пытался бесновать. Пытался встать, удерживаемый Сашей, пытался перелезть через него, укусить за нос, бодался, вновь и вновь предлагая выпить и посидеть так до самого вечера, а потом до утра, но что-то в груди всё-таки закололо, когда уставшим голосом Белов строго заговорил: — Ночью мне надо на работу, а ещё куча заданий на завтра, и это не считая расчётных, которые надо будет сделать для ребят. Поэтому я буду спать. И тебе рекомендую, — и смягчился, не выдержав этого непонимающего, растерянного и пьяного взгляда на себе, — я разбужу тебя, когда буду собираться. Тебе надо поспать. Хорошо? Генрих замотал головой в согласии и наконец-то успокоился. Саша даже успел обрадоваться — уснул. Но его всё равно окликнули: — Саш. — Да? — Прости меня. И Саша простил, даже если бы было, что прощать. Хоть убил бы Генрих человека, Саша бы всё простил ему за один щенячий взгляд. Но тут же отметил для себя — самые опасные люди те, которых хочется жалеть. Выбирая позицию вечной жертвы, они садятся на шею и успешно сидят так ровно до тех пор, пока не переломят её пополам. Из этого назрел второй вывод — жалеть Генриха он ни за что и никогда не станет. Сегодня последний раз, и всё! И то, потому что сильно выпил. И, может, когда-нибудь, когда он снова расскажет про своего дядю, который не воспринимает мечты племянника всерьёз. Или если захочет поговорить про отца. Или пожалуется на новых сокурсников, что так нелестно бросают ему вслед ужасные комментарии, за которые Саша сам кому хочешь сломал бы пару костей, а Генрих ничего, может пока словами осадить, да и вроде держится. Или когда будет сопеть и пускать слюни на вторую подушку. Да, Саша решил для себя, что окончательно попал на эту удочку. Но как только позволил себе даже сущую крупицу нежности, Генрих вновь начал шевелиться и невнятно бормотать себе под нос. — Что ещё? — Ты. — Что я? — Цве... цветы. В вазу н-надо, а то засохнут. Дай. Саша в бурной череде событий уже и успел забыть, что утро, вообще-то, было лёгким и солнечным, забыл про цветы, в шутку отданные хмурому Генриху. А Генрих не забыл. И действительно: из его шоппера и вправду торчал рыжий, уже подмятый временем букет. — Ого, он до сих пор у тебя, — Белов удивился вслух, набирая для них воду в одну-единственную вазу, покрывшуюся пылью за ненадобностью. — Ага, у меня. Это же от тебя. Саша лёг рядом, ещё раз взглянул на пьяное лицо: возможно, именно сейчас на нём не было маски. Может быть, Генрих снимал её только перед Сашей. Но абсолютно точно было одно — что-то это для него да значило. Для них обоих.