***
— Зачем приезжать на час раньше, чтобы выпить кофе? Мы же уже пили, у тебя дома. — Ты ещё нам расскажи, что кофе бывает много, курва немецкая! — Зубов всегда был третьим в этих отношениях. Зубов всегда был третьим в любых отношениях, даже в своих. Он никогда не находил правильной тактики поведения с Генрихом. Что бы он не говорил — всё в молоко. Слишком грубо, слишком напролом для получения обратной связи. Зубов и хотел для друга счастливой любви, и тут же сомневался, что такая вообще возможна. Он злился на Генриха за его образ жизни, злился на Сашу за то, что тот влюблялся редко, но практически всегда в неправильных людей. Зубов чувствовал острую необходимость вмешаться, но понимал, что не имеет на это право. Он жутко ревновал. Как может случится так, что его лучший друг будет проводить всё своё время с другим человеком? Он боялся: другой человек был явно не тем. Зубов не находил слов. Он никогда не испытывал столько в один момент, но совершенно точно не собирался рефлексировать. — А что мне сказать? Ну не нравишься ты мне, и всё! — Мне и не надо тебе нравиться. — Поздравляю, ты справляешься. В такие моменты Саша думал о том, как бы сложилась его жизнь, если бы он нормально сдал все экзамены и не пошёл бы в армию. Если бы уехал, поступил в Военмех и не застрял в безымянном политехническом вузе с уклоном в немецкий язык. Если бы не потратил свою жизнь на ненужного человека. Если бы не стал старостой в этой группе и не подрался с Зубовым при их первой встрече. Если бы они не подружились после, не начали организовывать штабы, не превратили бы университет в филиал народного недовольства. Саша бы не перестал бы быть коммунистом. Не встретил бы Генриха. Не отвёл бы его на митинг и не поцеловал бы его первый раз. От мыслей тянуло курить. Сигарет не было. Они стали кончатся намного быстрее с тех пор, как в его жизни появился бросающий Генрих. Хорошо, что ларёк был неподалёку. Саша неспешно поднялся со своего места и пошёл, привлекая внимание друзей. — Я за куревом. — Мой отец тоже так однажды сказал, и что в итоге?! Генрих остался с Зубовым наедине, совершенно не понимая, как вести себя в подобной ситуации, но уже тогда чувствуя, что этот человек ему пригодится. Он начал ненавязчиво, но неуклюже: — Лёша, ты не знаешь, где... Можно купить гараж? Мне это... Надо куда-то поставить мотоцикл... Зубов сделал затяжку, выпустил дым с хитрым прищуром: "увлекаешься?" Генрих же потупил глаза в пол, пиная рыхлый снег под ногами. —В общем, скорее, да... В этом разговоре было первое откровение для Генриха: чтобы заслужить уважение и хорошее отношение к тебе, не всегда нужно стелиться ковром под ноги, иногда хватает обычного человеческого диалога. Чтобы быть принимаемым, достаточно быть самим собой. Второе откровение нравилось ему чуть меньше — пропустив в этом семестре все до одной пары по немецкому, ему в срочном порядке пришлось вести диалоги тет-а-тет с заведующим кафедрой, о чём ему тоже поведал Зубов. — Немец, не немец — будешь Максим Максимычу рассказывать. Каждый четверг про тебя спрашивал, так что ты всё-таки сходи. — А если не схожу? — Проблемы начнутся уже у Санька. В этом было третье откровение Генриха Шварцкопфа: Зубов точно знал, что между ними, и, скорее всего, даже не был радикально против. Это плотно переплеталось с откровением номер один — не всегда нужно притворяться кем-то, чтобы заслужить принятие. Принятие, на чистоту, вообще заслуживать не нужно.***
В тот день Генрих плакал первый раз, и делал он это прямо в кабинете немецкого. В коридоре его уже полчаса ждали друзья, но он всё ревел, то ли от перегрузки нервной системы, то ли от безумной мягкости профессора Максима Исаева. На один лишь его вопрос "что произошло?" Генрих начал выкладывать вообще всё, что произошло: он рассказал и про отца, и про переезд, про дядю, несбывшиеся мечты, неудавшиеся отношения в октябре, выложился даже про наркотики и Сашу Белова, хотя ему тут же показалось это лишним. Однако, у Исаева был такой добрый, сочувствующий взгляд, что ему хотелось доверить не только свои тайны, но и свою жизнь. Генрих невольно подумал, что перед ним сидит разведчик. Исаев угощал сигаретами и поил настойкой пустырника. Когда пустырник кончился, поил настойкой пиона. Генрих соглашался, ведь в настойках был спирт. Он получил свои (не)заслуженные пять баллов и вышел с зачёткой в коридор. — ...это действительно риск. Это взвешенное опасение, никак не связанное с тем, что у тебя избегающий тип привязанности. — Ты откуда такие умные слова выучил? — Тю, блять. От тебя, Сань! Разговор был прерван звуком открывшейся двери и шмыгающего носа. Генрих выглядел относительно расслабленно, но очень помято. — Выебали, — испуганно утверждал Зубов. — Если бы, — Генрих усмехался, но голос его дрожал. Он косился на Сашу, вызывая у него уставшую, но такую тёплую улыбку, у которой не было значения. Улыбку, которая была следствием недосыпа.***
Было пора идти: все уже давным-давно праздновали окончание этого семестра, но никто не мог закончить и пойти по своим делам, ведь Саша ещё не появился со своим тостом. Всё происходило как во сне, в котором нельзя добраться до конечной цели, где постоянно отвлекаешься на побочные сюжеты. Всё было как после двух бутылок водки, когда обычный поход за сигаретами превращается в испытание и занимает несколько часов, время становится вязким, а внимание постоянно отвлекается на совершенно неважное. Именно так и ощущалось сидение в сугробе рядом с Сашей. Это уже был не сквер, не лавочка, нет, это был самый обыкновенный сугроб на обочине дороги. В пальто было не то что зябко, Генрих промёрз насквозь, полностью, за исключением головы. Бобровая шапка делала своё дело. Саша не мог похвастаться лучшим положением: у него не было ни шапки, ни перчаток, и он не дрожал на холоде лишь потому что успел замёрзнуть окончательно. Генрих помнил тот день урывками, но лишь этот момент мог вспомнить в красках и словах. Их холодные руки, одна в одной, промокшая сигарета на двоих и лбы, упёршиеся друг в друга. Не смотря на близость физическую, между ними всё ещё стояла невероятная стена, с колючей проволокой и караулом, готовым стрелять каждого бежавшего в Западный Берлин. Генрих не чувствовал привычного раздражения и злости. Не было в нём и желания поднять себе настроения очередной дорожкой. Всё, что в нём осталось — исполинская усталость и тоска. В ушах стоял звон от такой тишины, разбавляемой только шелестом падающего снега. Тогда он заговорил первым: — С Рождеством, Саш. — С каким... А. С Рождеством, Генрих. Не знал, что ты празднуешь. — Праздновал, раньше. Когда жил в Германии, когда отец был жив, когда... Ты понял. Сейчас как-то не получается. Не с кем. Снег шёл, но они не сдвигались с мест. Их засыпало с головы до ног, как снайперов в засаде, сигарета потухла, и больше не было повода для продолжения этого сидения, но они всё ещё сидели. Генрих знал, что добиваться продолжения разговора бессмысленно. Он говорил сам: — Можно... То есть давай я приду к тебе, сегодня, после работы? — У меня даже ёлки нет. — Не важно. Главное, что будешь ты. Саша закрыл глаза, не сказав и слова. Шло время. Шёл снег. Переплетённые пальцы рук покалывало в тех местах, где они ещё не успели онеметь, а Саша всё молчал. — Да скажи ты хоть что-то. Ты всегда молчишь. Как я могу понять, чего ты хочешь, если ты молчишь? Его голос звучал поломано и хрипло, а ещё ужасно искренне. Генрих пытался найти хоть какую-то подсказку для себя, бродя наощупь в потёмках Сашиной души, —ты хочешь, чтобы я ушёл? — Нет. Я хочу, чтобы ты пришёл. Ко мне, сегодня вечером, — из-под снега, как первая пролеска, наконец-то прорезался голос Белова, — и не только вечером. Я хочу, чтобы ты приходил каждый день, а может, чтобы ты вообще никуда не уходил. Но я хочу тебя трезвого и чистого, в этом проблема, — повисла недолгая пауза: Сашу не слушался ни замерзший язык, ни посиневшие губы. Однако, он не дал Генриху вставить и слова, продолжая, — а у меня нет сил, чтобы тянуть тебя. Нет сил сделать первый шаг. Генриха ни раз предупреждали: от кокаина высыхают мозги. Сам же Генрих усердно отшучивался по поводу того, что не может высохнуть то, чего нет, но буквально за две недели до их разговора он начал ощущать, насколько тяжелее ему стало думать. Каждое утро он смотрел на своё небритое и опухшее лицо, коря себя за превращение в вечно раздраженного и не соображающего идиота. Но даже при таком раскладе он сохранил возможность отличить абсурд от реальности, способность складывать два и два и делать выводы. Сейчас его мысль была крепка и осознанна, как никогда. Смысл всего стал ясен, как день, в потёмках души Саши Белова как будто бы вкрутили новую лампочку, осветившую корень проблемы. — Хочешь, я сделаю первый шаг? — вместо тысяч нотаций, вместо апелляций к здравому смыслу, ненужных разговоров и попытки быть психотерапевтом тогда, когда когда ему самому нужен был психиатр, была сказана только одна фраза. — Да, хочу, — и тяжёлая голова Саши упала на подставленное ближним плечо, — на самом деле, очень. И фраза сработала безотказно. На самом деле, она сработала даже лучше, чем надеялся Генрих.***
Саша вспоминал тот день, укутанный в несколько пледов, сидя в родительском доме. Вспоминал, как в былые годы отчаянно хотел сбежать отсюда, но в итоге только в этом доме он хоть на каплю мог избавиться от чувства чуждости и одиночества. В этом доме мама приносила ему чай и докучала вопросами: — Так и не нашёл себе девочку? — Нашёл. Только мальчика. Ты за меня не переживай, мы в Германии распишемся, а жить мы тут будем. Я Родину не брошу. Его мама молчала, молчала и думала, что её сын окончательно ёбнулся со своей работой, своим университетом и своими интернациональными друзьями. Она не знала, что для Саши "ёбнулся" и "влюбился" значило одно и то же. Снег всё ещё шёл. Крыша Белова ехала. Он вспоминал тот день. День, когда он разрешил себе слабость — для него это действительно красный день календаря. Вспоминал себя, глупого и уставшего, лезущего на антресоли в поисках хоть каких-то украшений, запах курицы — собственноручно приготовленной — и имбирного печенья — купленного на честную зарплату сварщика третьего разряда. В один момент он увидел себя в зеркале и разочаровался: столько стараний ради человека, который обещал прийти, но к этому времени даже не позвонил. Настроение его было хуже некуда. Было, ровно до того, как в дверь постучали ногой. "Безруков" — хотел было подумать Саша, но вместо этого открыл. Он знал, кто стоит на пороге, но и догадываться не мог, что Генрих принесёт с собой живую, казавшуюся на улице меньшей, ёлку. — У тебя, видно, какие-то проблемы с пропорциями. Куда мне её ставить? — Сюда! В правой руке Генрих держал ёлку, закинутую им на плечо, а в левой — ведро с песком, купленное у всё той же бабушки около метро. Саша первый раз наряжал ёлку в этой квартире.***
— Шампанского бы, — вздыхал Генрих после единоличного поглощения половины домашней курицы, — или коньяка... — Тебе нельзя. — Одну рюмку! Или так и будем сидеть, друг на друга смотреть? Внутри Белов был согласен: после сегодняшнего и нескольких минувших дней их общение требовало некой амортизации. Нехотя, он разлил коньяк. Оба присутствующих в комнате понимали, что одной рюмкой дело не ограничится, но и после второй слова не лезли из горла. Саша выталкивал их силой, через боль, так же, как привык делать всё в своей жизни. — Ты... Ты сказал, что сам будешь делать первый шаг. Я передумал. Я тебе не позволю. — Да в смысле?! — Генрих протестовал совсем как ребёнок. Ещё несколько часов назад ему показалось, что он зажёг свет во тьме чужой души, но прямо сейчас он снова был слеп. — Помолчи, — Саша продолжал строго, — я тебе не позволю. Потому что я сделаю его сам. Вставай, потанцуем. Переставай дуться, ну! Под свет гирлянд, в которых не работали то синие, то зелёные лампочки попеременно, под звуки музыки из динамика телефона, они качались на маленькой кухне. Это было мило. Это было странно. Это было ново для обоих. Руками они крепче цеплялись друг за друга, боясь, что если отпустят сейчас — больше не найдут никогда. — Хватит тащить всё на себе. — Не могу. Саша ронял голову на подставленное плечо и понимал: не может. Не умеет. После стольких лет в одиночестве, душевная близость казалось чем-то настолько же желаемым, как и недостижимым. Невозможным, ведь это происходит у всех вокруг, но не у Саши Белова — человека, который всегда на виду, но всегда один. — Какой смысл просить кого-то, если мне всё равно никто не поможет? — Я помогу. Саша никогда не признается, что именно это он и надеялся услышать. — С Рождеством, Генрих. И с наступающим. — С наступающим.***
Но это было в старом году. В новом Саша всё ещё смотрел на падающий снег и вёл борьбу против себя. В прошлом году, казалось, появился шанс сделать всё невозможное возможным, так почему сейчас в это не верится? Почему, когда у них с Генрихом только появился намёк на диалог, ему так сложно позвонить и сказать, казалось бы, дружеское предупреждение о том, что по его дяде уже готовиться расследование? Уже завтра он едет в Москву, послезавтра — встреча с информатором "из ближайшего круга председателя администрации президента Шварцкопфа". Саша должен сказать. Хотя бы просто потому, что они с Генрихом теперь... Близки. Да, он пока называет это так. Должен сказать. Но не может. Он ищет любые отмазки, останавливается на той, что связана с лечением Генриха под присмотром своего давно знакомого доктора. "Ему нельзя испытывать сложные, сильные эмоции сейчас, да? Я молчу, чтобы не спровоцировать срыв. Я поступаю, как хороший друг" Он не находит себе места.***
В первую неделю каникул Генрих покупает гараж. Это его первая действительно осознанная покупка. В промежутке между походами к доктору и внеплановыми рыданиями, после которых ему действительно легчает, он перегоняет туда свой мотоцикл, так и не объезженный после Германии. Во вторую неделю в город возвращается Зубов, и это уже серьёзно. Зубов отпирается как только может, но всё-таки поддаётся на уговоры. Зубов никогда не признается, что ему было до жути интересно узнать, что же твориться в личной жизни его друга, будто своя личная жизнь ему уже надоела. Генрих собирался высосать из этой встречи всю выгоду. — Ты же в курсе, что я на это не подписывался? — Алексей решил возразить уже за маникюрным столом, когда первая его кутикула сдвинулась вверх. — Мне надо на ком-то учиться. Дядины деньги не вечны, — Генрих грустно выдыхал, а в его взгляде сияла вселенская тоска, — на одних тренировках не проживёшь. Не та форма. Зубов делал вид, что сочувствовал. Он всё ещё не мог перестать относится к Генриху как к инопланетянину, и дело было не только в ориентации — с Сашей же они как-то ладили? А может, Саша просто никогда не кромсал его пальцы ножницами, уверяя, что всё нормально, и кровь даже должна идти? — Как дома? — Генрих пытался увести разговор в непредвзятое русло. — Да как, всё так же: воюют, воруют. Но ты меня не задабривай: что хотел? Не верю, что тебе некому ногти пилить, постоянно с какими-то подругами петляешь. Выкладывай! Генрих не репетировал этот разговор, хотя планировал его давно. — Мне нужно попасть в ваш штаб. Ну, тот, над которым постоянно работает Саша, и который организовывал ту прогулку... Мне кажется, я могу быть полезен. Но Саша не должен про это знать! Поэтому я прошу тебя: отрекомендуй меня, и я буду делать то, что надо. — Пили ногти и не выёбывйся! Такого поворота событий Генрих предвидеть не мог. — Первое, — Зубов решил пояснить свою позицию, — я тебе не доверяю. Второе — тебе это не нужно. Живи спокойной жизнью, пей свои смузи, учи девок танцевать, но сюда не лезь, — нет, Зубов начинал чувствовать человеческие эмоции, хотя зарекался, — если с тобой что-то случиться, Санёк открутит голову мне, а не тебе. Мне это не надо, тебе тем более. — Ты не понимаешь. — Да, и я этого даже не скрываю! Зубов любил сплетни и был их главным не только переносчиком, но и источником, однако, никогда не копался в чужих душах и не давал непрошенных советов. Видно, в новом году его жизнь перевернулась, ведь он не был дураком. — Не выдумывай. Он и так тебя любит. — Но не говорит об этом напрямую. — Он никогда не говорит напрямую. Зажужжала фреза, повисло молчание. В этом молчании каждый думал на свой лад и в меру своих возможностей, в меру своих взглядов на одну и ту же ситуацию. Мод маской Генрих сжимал зубы всё плотнее, пока в его голове кристаллизовалась мысль. — Я хочу не просто быть с ним, я хочу ему соответствовать. Я хочу быть, как он, и всегда делать то, что я считаю правильным, а не закрывать глаза, когда дело касается моих денег и комфорта. Я хочу быть чем-то большим, — он опустил маску ниже и придвинулся совсем угрожающе, — и я хочу, чтобы мой дядя сидел. От такого взгляда у Зубова внутри что-то сжалось. Он никогда ещё не видел Генриха таким злым и осмысленным. — Да вы оба ёбнутые. Что ты, что Саня, два сапога оба левые. Но я тебе не верю. — И не надо. Мне Саша верит, это главное. — Это и страшно. Здравый рассудок говорил о том, что Генрих всех их сдаст. Чуйка говорила, что он свой. Чуйка и Саша Белов с первого сентября. — Слушай, я ничего особо не решаю, на знаю тех, кто может помочь. Тебе скажут, куда написать и с кем встретится. Я дам контакты, но ты не должен быть с пустыми руками. Но самое важное: ты ж понимаешь, что его не посадят? — Посмотрим. Зубов и сам геройствовал ради двух своих любимых женщин, совершая эффектные, но совершенно необдуманные выходки: бросал прямо в лужи свою единственную осеннюю куртку, ругался с кассирами, пару раз влезал в драки с первыми встречными, хотя претензий не имел — просто красовался. И тут Генриха понять мог. Но объём выходки в случае Генриха был слишком огромен. Никто не делает расследования чтобы впечатлять вторую половину! — Всё готово. Сейчас я сделаю пару кадров и всё сниму. По-моему, вполне прилично! — Генрих снова стал привычной версией себя, оценивая своё первое наращивание. — Ну нет, сначала перекур, а то спина уйдёт, — три часа работы никому не давались легко. — Пойдёшь так на улицу? — Да. Такое даже, знаешь, жалко сразу снимать... Зубову искренне нравился вид сигареты в сочетании с длинными леопардовыми ногтями. Но про это он тоже не говорил вслух, только одним своим гордым видом.***
По возвращению домой, Саша ненавязчиво избегал Генриха. Генрих прекрасно это ощущал. Он задавал в трубку провокационные вопросы, хитро улыбаясь в ответ. Он никогда ещё не чувствовал в себе столько власти как в момент, когда играл с Беловым, как кошка с мышкой. — Мы точно не встретимся? — Точно. У меня завтра одна встреча. Волнуюсь. — Что за встреча? — Рабочие моменты. — Ты теперь это так называешь? — Я всегда это так называл. — А он красивый? — Понятия не имею. — А мне кажется, что очень. — Не выдумывай. Я вообще не должен тебе такое рассказывать, это строжайший секрет. — И всё-таки, для меня ты сделал исключение. — Да, в очередной раз. Слушай, мы встретимся, обещаю. Там просто... Такая сложная ситуация. Там всё сложно. Но я сразу же к тебе, понял? — Понял. А почему сложная? Он прекрасно знал, что на той стороне телефона и города есть один-единственный во всём мире симпатичный староста, который прямо сейчас покрывается седьмым потом, стараясь быть деликатным в сложном вопросе, и у него это получалось замечательно. Если бы Генрих не знал его и его ситуацию, он бы мог даже поверить. — Сложная, потому что взрослые дяди решают взрослые проблемы. Я позже тебе всё объясню. Абсолютно всё. — Как скажешь, взрослый дядя. — Ты таблетки пьёшь? — Может да, а может нет. Приди и проверь. — Я проверю. Генриха в какие-то моменты скручивало от смеха. Конечно же он пил антидепрессанты, но возможность подёргать Сашу за нервы вдохновляла его куда сильней.***
Первый день после каникул встречал студентов экзаменом, потому что расслабляться нельзя ни на секунду. Саша не готовился прицельно, он и так замечательно усваивал предмет в течение года, что является абсолютным бредом — ему и так поставят, потому что он староста, любимец декана Барышева. Генрих готовился весьма относительно потому что был гениален, или был свято уверен, что являлся таковым. Настроение у него было приподнятое, хулиганское, как раз такое, чтобы всячески донимать Сашу, шутить дурацкие шутки, заигрывать, щекотать и обнимать у всех на глазах. Настроение Саши узнать не представлялось возможным. Он не был даже серьёзным или грустным, он был абсолютно нейтральным, потерянным в собственных материях. Даже его мёртвые глаза не смотрели куда-то конкретно, они смотрели повсюду и в в никуда одновременно. И всё это было прекрасной ложью, ведь внутри он был на иголках. Нервы, казалось, вот-вот лопнут. Он знал, что никаких близких чувств у Генриха к своему дяде нет и никогда не было, и всё же, он не имел понятия о том, как верно донести до него эту информацию. "Слушай, мы тут на твоего дядю нарыли кучу грязи, но ты и сам знаешь, так что... Беги-ка снимать валюту и съезжай побыстрее чтобы этой грязью не замазало ещё и тебя, хорошо?" Какой-то бред. Даже если Генрих и не будет расстроен, его жизнь всё равно разрушиться. Это не проходит бесследно, даже если так кажется. Саша уже направлялся к указанному месту встречи с информатором — лекционный зал БНЗ. Их университет никогда не отличался качественной системой охраны, люди проходили тут таким страшным потоком, что зайти в любой корпус и выйти оттуда незамеченным было проще простого. Но не в случае Саши: Генрих увязался за ним хвостом. — Куда ты идёшь? Почему мне нельзя с тобой? Ты уверен? А всё-таки? Вопросы сыпались и сыпались, и Саша понимал, что это специально. Он знал, что Генрих не дурак, не блондинка в розовом пальто, нет, он проницателен, умён и хитёр, поэтому всё это — попытка вывести на эмоции. Он покажет ему эмоции. Потом. Но сейчас он не шёл на провокации, даже при возможности полнейшего краха всей встречи. Он просто терпел. — У тебя ещё шесть минут до встречи, мы можем побыть тут вдвоём. Чем займёмся? Генрих сидел на столе рядом с кафедрой, расстёгивая три пуговицы своей рубашки. "Забавные совпадения", — думал Саша, всё ещё не подавая виду. — За шесть минут? Думаю, мы не успеем даже поговорить. — С тобой мне понадобится целая ночь? — И целый день. — И целая вечность вдвоём? Саша не знал, чего боялся больше: того, что уже вот-вот должен прийти информатор или того, что Генрих действительно серьёзно настроен? От серьёзности Саше хотелось бежать. Он не знал, как действовать в ситуации, когда можно не переживать о завтрашнем дне и о том, что к тебе чувствует близкий. Этот страх парализовал настолько, что за всё это время Белов так и не придумал удобного момента для поцелуя. — Хоть две. Три. Сколько твоей душе угодно. — Нервничаешь? — А ты как думаешь? Генрих знал, что нервничает. С недавних пор он научился читать Сашу, нет, это было не настолько сложно, как ему казалось в начале. — Это я заставляю тебя нервничать? — Генрих спрыгнул со стола, подошёл вплотную, зная, что это он, — или то, что мы с тобой сегодня, — его руки потянулись к пуговицам Сашиной рубашки, — одинаково небрежны? Слов не было, как и вопросов. Всё стало на свои места. Всё стало ясно, всё стало просто хорошо. — Саш, ты что, забыл отзыв? — Нет. Я просто понял, что очень сильно тебя люблю. И удобный момент нашёлся сам собой.