***
Алексей Зубов был не из тех людей, которые привыкли заморачиваться над своей жизнью, и уж тем более заострять внимание на мелочах чужой. Сейчас он проснулся в квартире, которую имел наглость называть своей, хотя в глаза ни разу не видел хозяйку, как и показатели счетчиков; за аренду он всегда платил разную сумму разным людям, которые время от времени сменяли друг друга, и невозможно было понять, кто из них тоже платил за жильё, а кто только ночевал. Большую часть учебного года он не предавал значения тому, какие сегодня пары и тому, что к ним надо готовиться. Не имели для Зубова значения ни время года, ни время суток. Он не обращал внимания на жизненные трудности, его не смущали авторитеты, и ничего не выбивало Алексея из его собственной жизненной колеи. Ничего кроме убитого жизнью Саши Белова. Саша для него всегда был лакмусовой бумажкой этой жизни, канарейкой в шахте: если канарейка дохнет, то пора бить тревогу, если бумажка больше не зелёного цвета, то что-то однозначно поменялось. Так и Белов — никогда не заводился по пустякам, всегда решал проблемы по мере их поступления, не тратил драгоценный ресурс на пустую суету. Он чувствует эту жизнь как никто другой. И если этот человек не в порядке, Зубов не может не заметить, забить и пройти мимо. Если Саша сидит в буфете в семь утра и старательно чертит, чертит от руки, да так, что на лежащие снизу двадцать листов переходит — значит дело совсем глухо. Возможно, ночью даже произошёл ядерный взрыв, просто Зубов не в курсе из-за того, что снова не обратил внимания. Саша сидит тут уже третий час, и по нему видно: он совсем не спал. — Не стой просто так. Садись, помогай! Ничего вчера не успел. — Вместо приветствия перед Зубовым падала стопка тетрадей. "Если Сашка что-то не успел, это трагедия. Если Сашка ещё и помощи просит, то это... Трагедия ещё большая." — Зубов позволил себе подумать один раз, после чего сел за работу без лишних вопросов. Он переписывал правильные решения, а Саша всё ещё чертил, и спустя двадцать минут напряжения всё было завершено. Зубов не знал, с какого края начать, откуда подступиться к непреступному вместилищу эмоций Белова. Но, собрав всю волю в кулак, он спросил: — Чё уставший? Саша смотрел на друга почти минуту, неподвижно, исподлобья, так отчаянно, вот-вот и помрёт прямо тут. И всё же, ответил: — Щенка завёл, всю ночь с ним провозился. То к ветеринару, то шторы обоссыт.. — Какого щенка? — Лабрадора. Светленький такой, хороший. — А-а-а, — Зубов понял, о чём идёт речь даже не с третьего ответа и жутко гордился собой, — а к ветеринару зачем? — Ну как, — Саша наигранно приободрился, — ты сам знаешь этих щенков: сначала нанюхаются на улице, потом ходят все в слюнях. Зубов сначала испытал подобие удовлетворения от того, что оказался прав. Ему жутко захотелось сказать "ну я же говорил", но не всё человеческое было ему чуждо. Невозможно было шутить и красоваться сейчас перед человеком, который был убит. А Саша был убит. Он никогда и никому не скажет вслух. Он будет молчать до последнего, а когда это "последнее" произойдет, возможно, просто ляжет на землю и будет ждать момента, когда черви съедят его заживо. Белов никогда не говорит словами. Ему, собственно говоря, это и ненужно — выразительнее всяких слов говорят покрасневшие от бессонной ночи глаза. Уже не синие, а водянистые, как будто выцветшие. Такие бывают разве что у мертвецов на старых фотографиях. Когда проблемы у Зубова, он решает их по-разному, но в основном не решает вовсе. Он ждёт, пока проблема решится сама по себе, а в это время он занимает себя чем угодно: пить пиво с Чижевским? Хорошо. Присесть на уши Белову? Замечательно. Прыгнуть с парашютом? Хорошая, хорошая стратегия! Но Саша так не умеет. И Зубов прекрасно это понимает. — Может, ты..., — он начинал неуверенно, так как понимал, что заходит на территорию чуждой ему стороны человеческой природы, — расскажешь, что случилось, и тебе... станет легче? А мне станет понятнее. Потом вместе разберёмся, что да как с твоим щенком, может, отдадим в добрые руки... Не хочешь? Пошли. Пошли, говорю, вставай! Куплю тебе сигарет. И кофе. Тебе нужно! Про то, что по ощущениям Саше не нужно было уже ничего, он говорить не стал, да и не совсем понимал, как это делается. После этой ночи ему больше ни с кем не хотелось разговаривать. Тем не менее, он стоял на улице, держа сигарету в онемевших от холода пальцах, позволяя пеплу упасть себе на ботинки.***
Жизненный же путь Генриха складывался по-другому. Тоже плохо, но иначе: он просыпался в чужой удобной постели ближе к середине дня от чувства жажды. Пробуждаясь, он заранее готовился к открытию стальной двери. Эта дверь, местами поржавевшая и скрипучая, по сути никогда не была закрыта до конца в его сознании: из неё постоянно сквозило пустотой. Пустотой, сумасшествием и смертью. Как только Генрих не пытался её закрыть! Он заставлял эту чёртову щель винными бутылками, засыпал килограммами извести, пытался приклеить на клей, заварить сваркой, затянуть гипсом, но всё тщетно. Холодный, зловонный сквозняк продолжал шуметь. Но в дни, похожие на этот, после ночи, проведённой в эйфории и лёгкости эта дверь открывалась нараспашку, заставляя спускаться по ступеням ниже, туда, где прорвало канализацию мыслей, где росла плесень и жили существа, напоминавшие то ли самого Генриха, то ли людей из его прошлого, с пустыми глазами, а иногда и без глаз вовсе. Генрих лежал в тягостном ожидании открытия двери и спуска на самый нижний пролёт ржавой лестницы.Но этого не происходило.
Дверь не открывалась и даже не скрипела. Из щели всё ещё сквозило плесенью и гнилью, но кроме этого — ничего. Ни чудовищ, ни желания спуститься ниже. Генрих открыл глаза: квартира была залита мягким солнечным светом. За окном — настоящее "мороз и солнце". Ему практически не хотелось умереть прямо здесь и сейчас, но жутко хотелось пить. Он собрал волю (или то, что от неё осталось) в кулак, сел на постели. Ощущение того, что прошлая ночь была не сном, а на самом деле, родилось где-то в районе груди. Генрих ещё почувствует это позже, когда сможет чувствовать жизнь во всей её полноте. Он что, правда пытался поцеловать Сашу? Какой ужас. Может, вся эта брезгливость с его стороны была вызвана этой неловкой попыткой, а вовсе не кокаином? "Да нет, всё-таки кокаином. Всё-таки..." Генрих пил на кухне сидя. Сил не было даже на принятие вертикального положения. Его внимания привлекла пачка "Петра Первого", лежавшая на подоконнике: в ней было пять сигарет и зажигалка. Саша оставил ему сигарет. Мило, очень мило. На столе стояла бутылка коньяка, который Генрих взял специально для хозяина квартиры — по сравнению со вчерашним, уровень жидкости был ниже. Отпил. Отпил и побежал на учёбу. А ведь Генрих думал, что только он сам в состоянии глубочайшего несчастья может пить с утра... Мысли возникали в голове вспышками, рвано и громко, быстро исчезая. Не за что было зацепиться, поэтому приходилось сосредотачиваться на жизни вокруг. А вокруг было солнце, знакомая квартира и непривычная тишина, спокойствие. Он был один, но не чувствовал себя одиноким. Он зашёл в ванну: машинка достирала. Её хотелось проигнорировать, но необычная лёгкость заставила всё-таки развесить свои собственные вещи. На секунду показалось, что если они высохнут к вечеру, то можно будет уйти, не дожидаясь прихода Саши. То, что Генриху не оставили ключей, интересовало его в последнюю очередь. В тишине, солнце и запахе порошка скользило умиротворение. И всё же, у него не было сил. Он снова вернулся на кухню, закрыл за собой дверь, открыл окно и закурил. "Может, я уже умер, и это загробный мир?" — навязчивая мысль не давала покоя. Когда последний раз он чувствовал себя так нормально на утро. Это был не загробный мир, а вполне себе реальный: если бы Генрих попал в рай, ему бы точно не звонил Вилли. Противное, как сотни мелких букашек на коже, раздражение пробежалось по коже. Стало плохо, стало отвратительно. Захотелось сжаться в плотный клубок и исчезнуть из мира. Да, теперь всё именно так, как обычно бывает на утро после употребления. Теперь всё вернулось в привычное русло. Генрих сбросил звонок дрогнувшей рукой, случайно выронив телефон на пол. По экрану пробежала трещина. "Да блять," — вот теперь он чувствовал себя так, как привык, — "Да что тебе от меня нужно?!" Бессильная злоба не могла выйти и превращала тело в вату, а окружающее — в сон. Ничего не имело ни смысла, ни даже осязаемых границ, реальность снова становилась серым, колючим местом. Генрих выбросил бычок из окна, пошарил по шкафам, нашёл себе стакан и практически до краёв налил себе коньяка. Он зажимал себе нос, морщился, но пил, пил, потому что знал — сейчас ему немного полегчает и он уснёт. Так и произошло: в пьяной дрёме он ещё несколько раз сбрасывал звонки дяди. Он не хотел отдавать себе отчёт в том, что каждый раз, когда телефон звонил, он смотрел на потрескавшийся экран с надеждой увидеть там не дядю, а чьё-то другое имя. Но Саша не звонил, и прошлая ночь так и оставалась невозможной.***
Саша не позвонил, даже если бы имел возможность. Он целый день тыкался носом то в стол в аудитории, то в мясистое плечо, так вовремя подставляемое Зубовым. Ему даже удалось поспать: полчаса на лекции, ещё двадцать минут на термодинамике, десять — на перерыве после перекура. В общем и целом, чувствовал себя Белов вполне сносно. Смотря на своё уставшее лицо через зеркало в холле, он внезапно ощутил лёгкость, граничащую с пустотой. Ничего не расстраивало, ничего не воспринималось всерьёз. Даже предстоящая смена в цеху его не пугала. Он просто стоял и ждал, когда Зубов отобьёт свой пуховик в гардеробе, и когда наконец-то видит его одетую фигуру, спрашивает: — Алексей Анатольевич, а вы сегодня на машине или на своих двоих? — Меня сегодня катает Чижевский. Хотели к нему поехать, отметить конец семестра. — Конец семестра, который через три дня? — Кто празднику рад, тот... — Тот на продлении. — Не факт! Тебя домой? Саша, быть может, и хотел бы поехать домой и доспать ещё два часа до работы, но одно обстоятельство не давало. Не давало ехать, не давало себя озвучивать. Обычно, рациональные мысли предохраняли от эмоций, защищали от самого себя. Но сегодня эта схема дала трещину: озвучивать объективную реальность было невероятно больно, как и ехать домой. — Меня — к вам! — Да ладно, — Зубов пытался говорить спокойно, но его искренний тон выдавал беспокойство напополам с детской радостью от того, что Саша хочет провести время с ними. Беспокоило его лишь то, что такие порывы желания возникали у Саши не на пустом месте. Но про совместное времяпровождение речь не шла совершенно: Белов выпил рюмку водки без закуски и тут же ушёл спал, о чём пожалел спустя час с небольшим, когда проснулся. Ему снился ужасный сон, который он не мог вспомнить в подробностях, лишь в чувствах: страх и беспомощность посреди старого дома. Он снова маленький, сидит около книжного гарнитура, стараясь сжаться в чёрную дыру, лишь бы не привлекать взгляды наблюдающих за ним людей без лиц. Пробуждение встречает его жуткой головной болью. — Чего глаза на мокром месте? Опять Москворецкий мост снился? — Услышав шевеление и возню, Зубов тут же вошёл, распахнув двери, впуская в спальню запах табака и свет электрических ламп. — Не свети. Не на допросе. На работу надо. Зубов сел рядом, прогнул матрас своей огромной сущностью. Даже в темноте была видна серьёзность, выступившая на его лице, которую он так редко демонстрировал, но не из-за неимения таковой, а из-за экономии такого ценного состояния души. "Я тебя умоляю: Саш, говори со мной нормально. По-человечески. Не все же в мире дураки. Ну я так точно!" — Зубов тряс бедного Белова за плечо со всей искренностью, однако усиливая его головную боль. А Саша только лежал. Лежал, тупил и хотел уснуть снова. Он не верил в то, что проговоренная вслух проблема решает сама себя, но точно знал, что Зубов может оторвать ему голову здесь и сейчас. — Не хочу домой. Я знаю, что он ждёт меня... — Может, ушёл уже? — Не ушёл. Я его закрыл и ключей не остаивил. — Абьюзер. — Тебе смешно? — в момент, Саша сделался таким разочарованным, что Зубову стало стыдно за себя. — Нет, конечно! Тут плакать надо, а не смеяться. Я тебя слушаю. Саша сел на кровати: всё вокруг казалось сухим и тёмным, комната и чужая постель душили. Голова от подъёма раскалывалась, ещё и Зубов со своими сеансами психотерапии... Хуже уже не может быть. Саша говорил себе так в прошлом году, но забыл, что всегда есть куда хуже. — Я не смогу его выгнать. Не смогу выставить его с вещами за дверь. Он не Настя, это другое. — Лина. — Настя. — Ты серьёзно забыл, как звали девушку, с которой ты встречался со школы? — Я вычёркиваю людей из жизни раз и навсегда. — Ты страшный человек, — вопреки словам, Зубов обнимал своего друга, беспокоясь о том, чтобы не раздавить в своих руках, — может, тебе просто совсем не интересны девушки? Не думал про это? — Я тебе уже сто раз говорил, что не разделяю людей. Я просто люблю. Зубов проводила его на работу, закрыл дверь и молча вышел курить. Он много думал. Думал о том, какой же Саша всё-таки правильный: у него всё по расписанию. Сейчас учиться, потом работать, тетрадки в стопочку, чертежи в срок. Любит — до гроба, расстаётся — навсегда. Друзей не бросает. Ошибки признаёт. Не прогуливает, не напивается, деньги не разбазаривает, не плачет и не впадает в крайности, но как же в жизни правильного Саши всё неправильно! Неправильно, то что в свои двадцать три он уже вырывает из макушки седые волосы. Не должно быть на миловидном, молодом лице таких синяков под глазами и морщин. Не должен он влюбляться в наркоманок и наркоманов. Не должен.***
Сварочная маска здорово сдавливает голову, не давая думать о чём-либо, кроме рабочего процесса. А ещё в ней не видно, что решил вздремнуть. Саша думает, что ему не нужен психотерапевт, ведь он и так забывает обо всём на свете в цеху. Если бы цех был живым человеком, он бы женился, не раздумывая. Он забывает и про учёбу, и про то, что к нему в любой момент могут прийти менты, и про разбитое сердце, и про то, что в его квартире сейчас лежит Генрих, не находя себе места. Точнее говоря, Саша про него не забывает, но забывает придать этому значение. Он спал в общей сложности два с половиной часа за минувшие сутки. По окончанию смены ему нужно только прийти и уснуть. Генрих же находится в прямо противоположной ситуации: примерно к семи часам вечера он уже успел выспаться, сходить в душ, скурить всё, что было оставлено Сашей. Ему было одновременно и скучно, и сложно, и безумно одиноко, и не хотелось ни с кем общаться, но больше всего — хотелось, чтобы Саша вернулся, сам не понимая, для чего. Сейчас он смотрел седьмой случайный сон, в который погрузился из-за ожидания. Он едва дёрнулся, услышав щелчок дверного замка. Саша тоже дёрнулся, но уже спустя время. Чем дольше он находился в своей квартире, тем больше находил вещей, которых найти не должен был. Пахло сигаретами и его собственным гелем для душа. Машинка была пуста, а дверь раскрыта настежь. На кухне — пепельница, стакан и его собственный коньяк, на половину выпитый. Да, это всё не сон. Это реальность, с которой придётся столкнуться. Это Генрих, лежащий в его кровати, и даже в его трусах, непонимающе моргающий в темноте. Это он, смотрящий волком, отчаянно ждёт хоть какого-то контакта. Саша контакта не ждёт. Он ложится на свою половину кровати (когда от его кровати осталась лишь половина?), перетягивает на себя одеяло и пытается уснуть. — Саш... Са-ша. Са-а-аш. Ну скажи мне хоть что-то. Мне плохо. Саша вздохнул, вспоминая всё сразу: и причину, по которой рядом с ним теперь лежал предмет его чистой и искренней любви, и самого себя в похожей ситуации, чуть более года назад. Он чётко понимал, чего от него хотят. — Тебя обнять? — Обними. Саша перебирал белые волосы на голове, которая покоилась на его плече. Мягкие. Родные, и такие далёкие. Как и весь Генрих. Сейчас Саше казалось, что подошёл момент для речи, которую он репетировал, как ему казалось, всю жизнь: — Сегодня мы поспим, а с утра я тебя выгоню. Выставлю за дверь, и больше никогда не возьму трубку, — он сжимал волосы на его загривке всё сильнее, в немом жесте извиняясь за ужасные слова, — я бы хотел, чтобы ты остался. Правда, хотел бы. Но я не наступлю на те же грабли второй раз. Не бывает бывших. — А ты?! Неспокойное сердце Генриха загорелось в странном порыве. Он не понимал ни причину такой перемены мнения, ни смысла. Осталась только дрожь, только больные мысли, приходящие к нему в течение дня. — В моём случае виновато не вещество, но человек. Это другое. — Почему? Почему ты решил, что ты особенный? И почему ты не веришь, что я тоже смогу? — Потому что ты не захочешь, — Саша говорил практически шёпотом, надломленным голосом, не прекращая, тем не менее, объятий, — сейчас ты хочешь, завтра перехочешь. Сначала я буду тебя тянуть, потом буду за это получать. Так будет. Я знаю. Генрих вырвался, приподнялся на руках: даже в темноте было видно, что у него горели глаза. Он хотел сказать многое, но слова проглатывались, так и не выходя их открытого рта. Всё казалось ему нелепостью. Он угрожающей навис прямо над лицом Саши, всё же понимая, что хочет сказать: — Ты не знаешь. Живёшь прошлым, слышишь меня? Я не такой. Я смогу. Я докажу тебе. Докажу тебе, понял? — И что потом? — Потом... Я буду жить в твоей квартире. Саша хотел верить в этот огонь в глазах напротив. Ему становилось одновременно и легко и тревожно. В любом случае, что этот спор у него отнимал? — Равнозначный обмен, — он даже улыбнулся в темноту, — я согласен. — Другой разговор. Генрих улёгся на своё законное место на Сашином плече, не пожелав спокойной ночи, но через минуту снова поднялся, разразившись в собственных умозаключениях: — Саша... Как ты вообще можешь судить о людях по себе? Фу. Лежишь тут, мефедронщик в завязке, кидаешься своими суждениями, кто может бросить, а кто нет! Тоже мне, святой! Лучше бы рассказал, как бросал... Толку от тебя было бы больше. — Генрих тут же отвернулся, от чего измождённый Саша закатил глаза. Он подумал, что теперь уже степень искренности всё равно не будет иметь значения, а значит, скрывать свои чувства нет никакого смысла. — Потому что я употреблял всего несколько раз, хотя не хотел. Мне просто хотелось быть рядом с ней. Быть любимым. А ты... А что "ты"? Саша не знал. Саша не знал и половину причин Генриха. Саша знал в десять раз меньше того, чего должен был. — А ты сам выбрал этот путь. И ты не захочешь моей помощи уже завтра, я тебе гарантирую. Поэтому перестань, — Белов, как дельфин, уже спал одним своим полушарием, пока другое пыталось ссориться, — я тебя прошу. Я не буду тебя спасать, если тебе это не нужно. Это не значит, что я тебя не люблю. Я просто так устал... — Но мне это нужно! Помоги мне, Саша, я прошу об этом прямо сейчас! Генрих пропустил все его слова мимо ушей. Он влюблён, но слишком обижен, чтобы верить в чудеса. — Пожалуйста! А в ответ — молчание. Замогильная тишина. Если бы Генрих видел в темноте чуть лучше, или за окном хотя бы горел фонарь, он бы увидел. Увидел, что у Саши глаза на мокром месте. Один глаз, если быть точным — правый, чтобы никто не заметил. — Ты так зациклен на своей боли, что не замечаешь чужую! Ты эгоист, Саша, эгоист и сухарь, и совсем не веришь в людей. Не веришь в меня! Может, если бы ты чаще показывал, что ты чувствуешь, может, все бы вели себя по другому. Может, я бы и бросил, или вообще не начинал, если бы знал, что тебе не всё равно. Но тебе, видимо, действительно всё равно. — Мне не всё равно, — и голос Саши не дрогнул. И это звучало громче всех признаний, — и я помогу тебе, если ты сам позволишь. И у меня есть условие. — Что угодно. — Не делай мне больно. Саша удивился своим словам в сотню раз сильнее, чем Генрих. Он никогда не позволял себе таких слов. Он никогда не делал исключений. Он всегда был беспощаден. Но теперь что-то затрещало и сломалось внутри: Саша Белов как будто перестал быть собой, тем собой, к которому привык за последние годы. — Я тебя не подведу. Я тебе всё докажу. — Спокойной ночи, Генрих. Ты мне уже все нервы вытрепал. Но это не звучало холодно. Это звучало по-сашиному. Он уснул всего за пару минут, а Генрих так и остался думать над сказанным и смог расслабится только тогда, когда всё-таки упёрся лбом в спину ближнего.***
Саша пытался выспаться за пять часов как за восемь, но у него не получалось. У него никогда не получалось. В этот раз из-за своего сна: Как будто он снова накрытый с ног до головы, не может встать с пола из-за прихода. Над ним опять танцует то ли Настя, то ли Лина, в ботфортах, вся в неоново-розовых ремнях... Откуда у неё для этого силы? А как бы в этих ремнях смотрелся Генрих? Он тоже умеет танцевать, и вполне недурственно... Может, воспользовавшись умением осознанных сновидений, Саша бы смог это визуализировать. Саша мог бы. Ему не позволил будильник. Точнее, телефонный звонок. — Алло! Саша! Ты проснулся? Ты вчера просил тебя разбудить на случай, если ты снова проигнорируешь будильник! — Кто же, если не Алексей Зубов. Кто ещё кроме него. — Помнишь. — Почему злой? — Ты мне такой сон не дал посмотреть. — Порнографический? — Эротический. — А я там был? — Это был не кошмар. — Жаль! Думал, хоть во сне... Ты меня будешь ждать на курилке сегодня? — Да, и я сломаю тебе две руки и две ноги. Сон не шёл, хотя спать хотелось ужасно. До будильника оставалась ровно одна минута. Блядский Зубов. Зубов и его ответственность, вылезающая, когда не надо. Саша был жутко злой. К счастью, у него был тот, на кого можно было эту злость сорвать: Генрих лежал у него на груди, создавая приятную, тёплую тяжесть и совершенно не реагируя на звонки. С ним было теплее и приятнее, чем под наркотиками. С ним было роднее, чем дома. Видимо, именно это ощущение и отразилось во сне. Но Белов беспощаден. Он аккуратно вылез из-под тёплого тела, не разбудив. Прочистил горло, потянулся вверх. В голову сразу полезли воспоминания из армии. Он заорал, по привычке, что есть силы: — Рота, подъём! И сразу не смог сдержать смех: перепуганное и заспанное лицо Генриха не оставляло и шанса. — Ну чё ты орёшь, Саш... Не надо. Я спал! — А теперь не спишь. Вставай, будем из тебя человека делать! — Ещё пять минут. Давай на такси поедем? — Никаких такси! Ты мне вчера собирался доказывать что-то. Но ладно: пять минут, пока я умоюсь. А потом — вставай. Буду учить тебя жизни. Или ты уже не хочешь ничего доказывать? — Хочу. Генрих говорил в подушку и звучал совершенно не решительно. И выглядел точно так же, когда уже умытый сидел на кухне. Он был одновременно и голоден, и нет. Он выспался, но не до конца. Странное чувство пустоты глодало его. И сразу же пустота потеряла значение, когда Саша закрыл дверь, открыл окно и разрешил курить на кухне, "но только последний раз!" — Тебе ещё нужны советы? — Думаю, нужны. — Тогда я их тебе дам. А потом ты поймёшь, почему я не хотел этим занниматься. Генрих принял страдальческое выражение лица. Только не это. Только не его нравоучения, не снова... — Ну, валяй. — Тебе нужно не употреблять. Поэтому... Удаляй номер барыги. При мне. — Допустим... — Сейчас ты на подъёме.. относительном. Но через пару дней тебе снова захочется что-нибудь снюхать. Твоя задача в этот момент, соответственно, не нюхать. — Ну ты, старик, конечно профессор! А как бороться? — Не делай вид, что я тебя не предупреждал. Бороться очень просто: берёшь таблеточку, выпиваешь, ложишься спать. И так до тех пор, пока не перехочется. — Это очень хорошо, но... У меня куча новогодних корпоративов. У нас, у коллектива! И часть программы уже оплачены. У меня нет столько времени спать! — Тем лучше, — Саша хитро улыбнулся, откинувшись на спинку стула, — работай. Работай, пока ноги не отваляться, чтобы даже мысли не было. У меня работало. Ну, и общие рекомендации: никакого алкоголя, никаких знакомых, с которыми ты употреблял. Их надо вычеркнуть из своей жизни. Никакого стресса, никаких новых ситуаций, даже положительных. Ты должен быть невозмутим. — Типа, как ты? — Типа, как я, — Саша выдержал болезненную паузу, вздохнул, — и никаких отношений в ближайший год. Хотя бы несколько месяцев. Это может спровоцировать выброс гормонов, при котором тебе захочется вернуться. Генрих долго молчал, много думал, курил. Кусочки паззла складывались в одну большую картину. — Пиздец, Саш... ничего нельзя. Ни водки, ни блядей... ну хоть пиво можно? — Не можно. — Ужасные методы! Он продолжил наблюдать за курящим Сашей: как же это красиво, и как же это горько, что этот человек будто бы видел всё наперёд. Сейчас энтузиазма практически не оставалось. — А если я всё-таки захочу сорваться? Что мне делать? — Набери мне. — И ты поможешь? — Нет. Но я буду тебя осуждать. Но ни капли холода не было. Была кривая ухмылка, была потушенная о блюдце сигарета. Была надежда на то, что ему не плевать. Была надежда на то, что однажды... — Ты всегда всех осуждаешь. — Да. Но я не со зла. Окно было приоткрыто, когда они вернуться, то в квартире будет жуткий дубак, но Саша не боится. Сейчас он не понимает, что ему чувствовать в принципе. Уже надевая ботинки, он бросает: — А вообще, пока меня не будет в городе, сходи к психологу. Я серьёзно, это помогает. Могу даже оставить номер. Я к нему ходил всего пару раз, по своим причинам — на курс денег не было. Он хороший специалист. — Что значит "меня не будет в городе" ? — Я уеду в деревню, к бабушке. Мы каждый год там собираемся. Не смотри на меня так, я вернусь сразу после рождества. И я тебя умоляю: надень ты уже шапку! Саша взял с вешалки старую отцовскую шапку из соболя или его подобных, натянул на Генриха, который стал выглядеть ещё более беспомощно под гнётом не только ответственности, но и советской лёгкой промышленности. Его хватило только на одну фразу, когда они ждали автобус: — Если у тебя получилось, у меня тоже всё получится? — Конечно, получится. Если будешь меня слушать. Наш, запрыгивай! И они долго ехали в утренней тишине. Генрих был глубоко в своей голове, и теперь он понимал Сашу: почему у него никого нет, почему он бесконечно одинок, для чего грузит себя с утра до ночи. Но и была одна деталь, которая никак не вписывалась в картину завязки. Зачем он занимается таким небезопасным делом, как организация штабов? Да, наверное, это искренне. Из-за чувства долга, а не из-за желания сбежать. Стало быть, вот он, настоящий Белов, а не его бронированная оболочка, просящая о том, чтобы ей не делали больно. Вот она, настоящая воля и настоящий человек. Чем больше Генрих думал о нём, тем сильнее идеализировал, и тем более пристыженным он себя чувствовал за слова последней ночи. Очнулся он только тогда, когда выйдя на остановке и пройдя пятнадцать метров до курилки неизвестного политеха услышал оглушающий по своей силе смех: — Нихуя себе! Немца перевербовали! Это был Зубов. Тот самый Алексей Зубов, который ничему не придавал должного значения. Искренне его могли задеть только две вещи: слабость Саши Белова и отказ Эльзы. Сегодня к этим вещам добавилась третья: Генрих Шварцкопф, носящий соболиную шапку.