***
Богдан, насупившись, ёрзал на стуле: спина затекла, поясницу начинало тянуть в разные стороны, а бёдра ощущались как два квадрата. Он уже с час сидел в полицейском участке и чего-то ждал — не то оплаты штрафов, не то просто выбрасывал прожитое время в урну. Да, не предъявил документы, да, их не было в бардачке, но чего держать в участке, как будто он угнал машину? Выпишите штраф, пришлите почтой, он по скидочке всё оплатит. Одновременно с безуспешными попытками усесться, чтобы не согнуться в позу креветки, Богдан сверлил взглядом единственное отгороженное всеми стенами помещение — кабинет с табличкой «Ольховский Василий Семёнович». Так странно: сейчас он ближе к отцу Анжелы, чем к ней самой. Обида на несправедливое расставание с ним давно забылась и уступила место гнетущей сырой тоске; ему было невыносимо горько. Ни одна живая душа, кроме отражения в зеркале, не видела, как ему плохо, никто не догадывался, в каком омуте одиночества он тонет каждый день. Богдан всё ещё пытался развеяться, приезжая в клубы, кальянные, знакомясь с девушками, которые улыбались, проскальзывали по нему руками в танце, пачкали его губы помадой и предлагали остаться на ночь — он улыбался в ответ, танцевал, целовал и уезжал утром. За этим ничего не стояло, и когда тело успокаивалось, чувствуя спиной голую фигуру случайной девушки, сердце изнывало от отсутствия её нежной руки, коснувшейся когда-то его руки, её сообщений ранним утром, когда он ещё спит, а она уже готовит завтрак… Она была везде, но нигде её не было. В какой-то момент Игорь стал смотреть на него грустными глазами, Слава стал сочувственно опускать голову, а Богдан всё никак не мог понять — почему. Они жалели его, не рассказывая, что сейчас девушка, которую он так болезненно любит, находится в отношениях с другим, с тем, на кого Богдан лаял из открытого окна, пока тот курил у своего казино. Ах, если бы он всё знал, страшно представить, что бы с ним происходило. Но время прошло, ни Слава, ни Игорь больше не проходили мимо со скорбящим видом, а легче не становилось, рана зарастала и открывалась снова. — Николаев? Богдан вышел из загрузивших его размышлений и обернулся. — Вашу Машу, Николаев! — стоящий напротив гаишник хлопнул ладонями по бёдрам. — Сколько лет! — Одиннадцать. Богдан узнал мужчину. Много лет назад он, ещё студент колледжа и владелец мотоцикла, постоянно попадал в участок вместе с Мишей Васильевым: то за колоссальное превышение скорости, то за езду по полям, в которых дежурят сотрудники, то за нарушение тишины глубокой ночью — и за всё это в одном и том же отделе их принимал один и тот же сотрудник — невысокий плотненький мужчина с большими карими глазами. За действительно прошедшие одиннадцать лет он, конечно, постарел, несколько осунулся, да и Богдан окреп и возмужал. — На «мерсе», батюшки. Где ж твой мотоцикл? — мужчина бросил работу и сел рядом. — Продал, перерос. — Жалко-то как, такой хороший был, — сотрудник с сожалением покачал головой. — А за что задержали-то? — Документов с собой нет, возил на мойку, выложил. Они что, думают, если я буду тут жопу отсиживать, документы у меня сами по себе появятся в кармане? — Ну, ты не борщи. Скоро отпустят, пошли, я тебе кофе налью. Богдан пожал плечами: «Почему бы и нет?», — и пошёл за знакомым к кулеру. Мужчины проходили мимо единственного кабинета, когда его дверь открылась, и вышла высокая светловолосая девушка: она прошелестела пёрышками на рукавах ярко-зелёной блузы, проскрипела белыми ботиночками и обдала носы нежным ароматом ванильной карамели. Богдан замер и одним дыханием прошептал: «Анжела». — Анжела! Он окликнул её, но девушка не смогла расслышать в звоне телефонов и шуршании выходящих из принтеров бумаг. Богдан уже хотел повторить её имя, броситься за ней, но Анжела остановилась возле симпатичного сотрудника-блондина и приобняла его. — Ванюш, я пойду. — Хорошо, давай, — парень кивнул ей с совершенно пустым лицом. — Я позвоню, когда освобожусь. Они быстро поцеловались, и Анжела ушла. Сладкий запах убежал из-под носа Богдана, зелёные пёрышки скрылись за дверями участка, и всё, что осталось — это вытянутый струной бледнолицый «Ванюша», заметивший на себе злобный взгляд и смотревший теперь в ответ. Богдан сжал челюсти и кивнул, спрашивая: «Что не так?»; парень с опаской опустил взгляд и отвернулся, возвращаясь к делам. — Ой, а вы знакомы что ли? — голос послышался за спиной. — С дочкой нашего Васи? — Да, вроде того, — Богдан натянул на губы глупую улыбку. — Это подруга моего кореша. Косвенно, скажем, знакомы. — Ты только так на неё не смотри — половина отдела за ней годами ползала, а теперь этот новенький майор всё-таки сломил эту стену. Честно говоря, Богдан не помнил, как выпил мерзкий растворимый кофе со старым знакомым, не понял, как был отпущен из отдела, не заметил, как оказался сначала в магазине, а потом и дома, как напился и отправил кому-то случайный набор букв и слов, как вокруг него зашатался мир, как он упал на диван и включил на уже пыльной чёрной колонке музыку. И пусть он в норме, он не болен**, но внутри него что-то точно надламывалось гораздо сильнее обычного.***
Слава стоял у двери, которую ему, видимо, не торопились открывать. Как хорошо было дома, как там было тепло и спокойно… А потом он стал качать головой, силясь прочесть совершенно странное сообщение, похожее скорее на шифр, чем на человеческий язык, и ему пришлось выпивать залпом горячий «колдрекс», обжигающий всё горло, и ехать к разучившемуся говорить существу, которое раньше было его другом. Слава позвонил в домофон — ничего, кое-как пробрался в подъезд, нажал на звонок — снова ничего, ударил по двери — та же игнорирующая его тишина. Он позвонил в звонок ещё раз, ещё, ещё, требовательнее, настойчивее, пока… — А, это тебе я написал… На пороге квартиры, широко раздвинув руки, стоял Богдан: его глаза были покрыты густым маревом, блестящим прозрачными горькими пузырьками. Конечно, он был вусмерть пьяным. Слава быстро оглядел комнату за спиной друга: никого нет. — Я так тебя люблю, — Богдан чуть не упал на мужчину, — ты бы знал. Слава обхватил его фигуру и дёрнул головой в недоумении. — Сколько ты выпил? — он напряг своё посредственное зрение: на столе стояла заполненная только наполовину бутылка водки, рядом лежала такая же совершенно пустая. — Ты в норме вообще? — Да куда-а там, — протянул Богдан. — Моё сердце разбито окончательно и бесповоротно. Слава прошёл за ним в квартиру и сел на пуф напротив дивана, на который плюхнулся, раскидывая по подушкам руки, хозяин квартиры. На всю квартиру тоскливо разливался «Скриптонит», и вошедший понял — всё действительно так плохо. — Она целовала какого-то белобрысого мента, — улыбка расползалась по губам Богдана нестерпимой болью. Слава опустил голову и посмотрел на друга снизу: вот так, как бы они ни старались, а ни один из них даже не приблизился к душевному равновесию. Ему было больно, но уже не за себя, а за Богдана, который, казалось, с минуты на минуту горько заплачет; тот скалился, качая головой, сбивчиво говорил, что только о ней и думает каждую секунду, засыпает и просыпается, а всё вот так. А Слава ему искренне завидовал: пусть пьяный, но Богдан мог выговориться, хоть с кем-то поделиться тем, что его мучает, а ему такая психологическая роскошь была не доступна. В какой-то момент, голос друга заглушился в его ушах, и он подумал, что тот ещё не знает, как ему повезло, ведь застать Анжелу с каким-то работником её отца было в разы лучше, чем если бы на его месте был Илья Костарев, усмехающийся и упивающийся собой. — Сука, как же плохо… — Богдан уронил лицо в ладони и затрясся. — Как же больно… Это лююбооовь***, — протянул фальшиво он, подпевая. «Придурок, скажи ему хоть что-то», — думал Слава. — Ты же не можешь знать, счастлива ли она с ним. — Да конечно счастлива. Он же майор полиции, а не бандит, у которого взрывают машины — какая ей беда с ним? Вот оно — счастье, что ещё нужно? — Богдан раазмахивал трясущимися руками и повышал голос с каждым словом. — Он не возит пистолет в кармане пассажирского сидения, он не приедет домой избитым, он не будет курить в квартире — он выйдет на балкон. — И что с того? — Слава поднял голову. — За это нужно ставить памятник? Возможно, он самый последний мудак, который плевать хотел, что ей нравится, а что — нет? — А какая разница, — Богдан задел рукой открытую бутылку водки, но Слава тут же её поймал и вернул на место, — если, один хер, она с ним, а не со мной? — Я не могу смотреть на тебя такого… Богдан с непониманием посмотрел на друга и невесело усмехнулся. — Прости, тебе не приятно, когда я не веду себя как шут? — за короткие мгновения один распалился и подскочил с дивана. — Мне не приятно, когда тебе больно, — другой медленно поднялся с пуфика и поравнялся с ним. Разгоревшиеся в глазах Богдана огоньки потухли, задутые холодным спокойствием Славы, и он виновато свёл брови. Слава не мог совладать с тяжестью, что легла ему на грудь этим вечером с приездом в квартиру, свои переживания он мог с лёгкостью отложить, перевести на второй план, лишь бы Богдана не разрывало на части изнутри. Он положил руку другу на плечо. — Давай, я позвоню Игорю, — хорошая мысль пришла ему в голову не сразу, — заберём его и поедем ко мне. Допьёшь свою водку, выговоришься и ему. — Точно! Богдан каким-то беспорядочным вихрем закружил по комнате, натянул ботинки, запихнув шнурки внутрь, набросил на плечи куртку и вцепился в бутылку. — А главное, — проговорил всё так же неразборчиво он, пока Слава звонил, — меня обнимут!***
— Да, пожалуйста, не забудьте купить цветную бумагу, да. Несколько пачек ушли на новогодний номер класса в декабре. Ира уже заканчивала помешивать практически готовые щи. Вообще готовку она традиционно завершала под разговор с главой родительского комитета о том, что нужно докупить, какие её дети молодцы, и прочее. В самом начале года, после зимних праздников и в мае родители, как всегда, сходили с ума и вызванивали её по любому поводу даже по выходным; понадобилось несколько лет, чтобы приучить к порядку и тому, что и у классного руководителя есть выходные. Да, даже если речь о младших классах. Да, даже если дело очень срочное. Кирилл, очевидно, не успевал на горячий суп, задерживался, и Ира, положив трубку, грустно вздохнула: за сметаной придётся идти самой. Недавно Кирилл получил очень солидные деньги в пухлом конверте, и девушке пришлось оставить при себе всплывающую каждый раз мысль — за деньги, в том числе, и эти, умер человек. Часть суммы перевелась маме и младшим братьям-сёстрам, часть оплатила обслуживание серебристой «кии», часть отложилась на летний отдых, а всё остальное спряталось в офисе в центре города. Сколько бы лет ни прошло, легче Ире не становилось: продукты, которые она приносит в квартиру, миксер, которым Кирилл взбивает тесто на блины, самый быстрый интернет, улавливаемый компьютером, тяжёлые горькие парфюмы на столике в прихожей — всё это пахнет кровью, покрывающей деньги, на которые всё оплачивается и покупается. Слава искренне улыбается, Игорь покорно выходит из квартиры покурить, Кирилл никогда не опаздывает, но всё равно невыносимо тошно и тяжело. А ведь практически у всех «гаражников» есть девушки, жёны, у них есть Полина, и неужели, она, Ира, одна такая? Когда вся компания собралась в квартире, Игорь был побит, и неужели его Катя не испугалась, когда он заявился такой домой? Неужели Шурочка, жена Сергея Климченко, совершенно равнодушна к тому, чьи учёты её муж-профессор ведёт на своей второй работе? Неужели всем плевать? В дверь позвонили, и Ира, приятно удивлённая тому, что Кирилл всё-таки не задержался, выключила плиту и побежала открывать, на ходу скидывая мягонькие белые тапочки, которые она носила только на кухне. Не посмотрев в глазок, девушка открыла. — Доброго денёчка, Ириночка! У двери стояло трое мужчин, едва не подпирающих ростом верхние балки. — Здесь проживает Кирилл Сергеевич Лукин?