МОРФИЙ И АДРЕНАЛИН
— Господи, чувак, как же с тобой скучно! Я тебе уже всю свою жизнь рассказал, а ты даже словечка не вымолвил, только стонешь и мычишь! Я лежу на втором этаже двухъярусной койки. Мой сокамерник валяется на полу, он всегда так делает. Его постельное бельё давно мокрые, чувак жутко потеет. Только вот запах очень специфический: пахнет горелым. Когда меня сюда поселили, дали чёткие указания: следить за соседом. Я как могу, так и делаю. Ночью не сплю — слежу за сокамерником. Мне сказали, не давать ему спать. Какая чушь! Из-за него меня не выпускают на прогулку! Что за несправедливость!? В столовку я хожу без него, чудака не кормят. Совсем не кормят! А также ему не дают лекарства. У него жутко воняет правая нога, пахнет какой-то гнилью, словно у меня под подушкой сдохла крыса. Из камеры его никуда не выпускают. Охранники поставили несколько вёдер с водой у нашей камеры. Зачем? Непонятно. С каждым днём, проведённым в этой камере с чуваком, мне становится всё больше не по себе. Он, вроде, выглядит, как дохлый, но такое чувство, что ни сегодня завтра чудак меня убьёт. Странный тип. Очень-очень странный. — Эй, ты поговоришь со мной? Эй, Сэмми? Не знаю, как его зовут, но я ему дал имя — Сэмми. — Чува-а-а-а-ак! — свешиваю голову со второго этажа. — С тобой всё норм? Он лежит и трясётся. Это судорога? Я ни черта не смыслю в этом! У него изо рта хлещет пена. Под телом лужа воды и крови. Что-то шевелится под штаниной. Я спрыгиваю в лужу. Надо… надо что-то делать. — Эй, охранник! — колочу в дверь. — Эй, кто-нибудь! Как плохо, что в этой тюрьме двери, а не решётки! — Чего тебе, Гаррисон? — открывает маленькое окошко охранник. — Лестер, с этим чуваком, — показываю на лежащего, — что-то не так. — Что не так? Фу! ну и вонь у вас тут! — У него пена идёт изо рта. — Тебе сказали, не трогать его! — Я не трогал его, Лес! Посмотри, он трясётся весь! — У меня приказ, не трогать его. — А если он тут сдохнет? Директор потом меня будет винить? — Гаррисон, я ничем тебе не могу помочь. Смирись с запахом и со своим сокамерником. — Лес-Лес, постой! — высовываю руку в окошко. — У него что-то шевелится под штаниной. — Шевелится? — охранник громко смеётся. — Ну, что у мужика может шевелиться в штанах? — В ноге, придурок! У него что-то в штанине шевелится! — Так может, у него большой? — мужик ещё сильнее и громче ржёт, его смех подхватывает кто-то ещё. — А, погоди-ка, — Лестер указывает на чувака. — Что это? — Где? — не понимаю я. — Вон, что это ползёт? Белое, кажется. А ну-ка, задери ему штанину. — Дурак, что ли? Мне нельзя к нему прикасаться! — Дотронься до ткани, идиот! Я никому не скажу, что ты трогал его. — С тебя три сигареты потом. — Давай-давай. Я медленно подхожу к чуваку и аккуратно задираю ему окровавленную штанину. Что-то снова шевелится… А потом выползает жирный червяк. Блять! Блять! Я пересиливаю себя и наконец оголяя ногу… или то, что осталось от неё. Меня жутко тошнит, еле-еле я удерживаю в себе рвотный позыв. Отскочив к двери, я ору: — Блять! Блять! Блять! Я же говорил! Твою мать, я же говорил! Там черви, сука! Черви жрут его ногу! — Матерь Господня… Гаррисон, ну-ка быстро залезай на второй этаж и не спускайся оттуда. Скот, — Лестер к кому-то обращается за дверью, — нам нужно вывести его отсюда. — Ты шутишь? — доносится второй голос. — Запрещено! — Скот, он гниёт! Хочешь, чтобы всю тюрьму заполонили черви? Сейчас жалуется Гаррисон, а завтра и все остальные заключённые будут орать. — И куда нам его девать? — В медпункт. Лестер гремит связкой ключей и открывает дверь. Два охранника заходят в камеру. — Фу, что за пиздец? — спрашивает Скотт. — Гаррисон, это ты что-то с ним сделал? — Я простой наркодиллер, а не убийца! — Скот, поднимаем его за руки и выводим нахер отсюда. Лестер берёт чувака за одну руку, Скотт — за вторую. Оба пачкают ботинки в крови. Сокамерника кое-как поднимают — он не держится на ногах. Из пенного рта слышатся звуки боли. Лестер и Скотт выводят заключённого из камеры. — Сначала разберёмся с ним, а потом ты наведёшь у себя порядок, — произносит Лес. — Я не притронусь к этому месту! — указываю на лужу, в которой лежал чувак. — Там до сих пор копошатся черви! — Не уберёшь их, заползут к тебе в штаны.***
— Блять, а он тяжёлый! — пыхтит Скотт. — Он просто расслабленный. — Он просто даже не передвигает ногами. — Осталось совсем чуть-чуть. — Как ты объяснишь это директору? Ты перечишь его приказам! — Я понятия не имею, что натворил этот заключённый, но кто-то явно хочет, чтобы он пробыл в тюрьме как можно дольше. — А если он педофил или убийца детей? — Скотт, заткнись и тащи его! Мы со Скоттом дотаскиваем заключённого до медпункта. — Что такое? Что случилось? — замечает нас через окошко доктор Лили и выбегает. — Лили, нужно оказать первую помощь. Не знаю, вколи ему обезболивающее, прочисти рану. Где тут дальняя кушетка, чтобы никто его не видел, или стационар? — Вон там, — Лили указывает на дальнюю комнату. Мы со Скоттом заваливаем заключённого на кушетку. Белая простыня тут же окрашивается кровью, а из раны лезут черви. — Господи, сколько дней он в таком состоянии?! — Лили надевает маску с перчатками и разрывает кровавую штанину. — Мухи, личинки, жуки. Вы с ума сошли?! Это третий этап разложения трупа! Как такое возможно у живого человека? Как вы допустили такое в тюрьме?! — Да всё было с ним нормально… — начинаю оправдываться, — это появилось сегодня. — Ты дуру из меня делаешь, Лестер? На такое состояние требуется несколько сотен дней! — Что? Его всего несколько дней назад привезли. Мы ничего не знаем о нём! Заключённый открывает помутнённые глаза. Помимо воздуха, он глотает пену разорванным ртом. Лили дотрагивается до его лба: — У него жар. Его нужно срочно в больницу! Одним промыванием такую рану не спасти, здесь необходима срочная ампутация, иначе гниение пойдёт дальше на всё тело. — Что ты скажешь директору, Лестер? — спрашивает Скотт. Как я объясню потерю ноги у заключённого? Никак. — Нет, никакой ампутации! Даю тебе полтора часа, Лили, на то, чтобы ты прочистила рану и обколола его антибиотиками и обезболивающими. — Лестер, это бессмысленно… — Я сказал, делать так! Будешь пилить ему ногу не в мою смену! Выхожу из стационара и громко хлопаю дверью. Надеюсь, что заключённый меня потом поблагодарит за то, что я спас ему жизнь.***
Они кричат. Что-то очень быстро говорят, не успеваю читать по губам. Я не чувствую боль в ноге, лишь какое-то шевеление, будто что-то щекочет. Не опускаю глаза, не смотрю на ногу. По удивлённым лицам охранников и медсестры я понимаю, что дела у меня совсем плохи. Девушка трогает мой лоб, вблизи у неё красивые зелёные глаза. Мы остаёмся вдвоём. Она что-то говорит, но из-за маски на лице, я не вижу её губ. Медсестра достаёт шприц. Слава Богу… долгожданный укол. Мне подойдёт любое лекарство, но чем сильнее оно, тем лучше. На бейджике я читаю: «Лили», её имя. Девушка берёт стул и садится возле меня. В вену втыкается игла, и в мой организм вливается вода. Нет! Я извиваюсь на кушетке, девушка не понимает, что со мной не так, и пытается меня удержать. Таблетки! Только таблетки! Никакие ни уколы, ни капельницы! Только таблетки без воды… От лекарств будет больно сначала, но потом они подействуют. Я опускаю голову и вижу, как Лили пинцетом убирает с саркомы каких-то жуков и личинок. Вот оно что… Я гнию. Вот бы Моника сейчас меня видела, тогда бы она поверила моим словам. Лили обеззараживает рану. Снова вода! По запаху я чувствую спирт. Разумеется, в медицинском пункте тюрьмы нет качественных лекарств и препаратов. От обезболивающего толка мало. Нужен морфий и адреналин. Через полчаса Лили заканчивает процедуры с ногой. Вот теперь я чувствую адскую боль из-за огромного количества воды, которым медсестра обработала мне рану. Она вытирает пену с моего рта. Апатичность исчезает, появляется дикая нервозность и ломка. Ещё пару минут, ещё совсем немного. Лили уже забинтовала мою ногу и отворачивается, чтобы положить инструменты и лекарства на свои места. Отличный момент для неожиданного удара. Я встаю с кушетки и сзади набрасываюсь на медсестру. Первым делом закрыть ей рот, чтобы не заорала. Я крепко прижимаю её спиной к своей груди — белый халат мокнет от пота, Лили чувствует мой жар. Девушка гораздо ниже и слабее меня, я прикладываю указательный палец к губам и велю, чтобы она не издавала ни звука. Девчонка понимает и в ответ кивает. Немому очень сложно говорить, поэтому я еле-еле обезображенным ртом выговариваю слово «морфий», увы, не с первого раза. Лили отпускать нельзя, иначе она может выхватить скальпель или другой инструмент и пырнуть им меня. Лишняя рана сейчас ни к чему. Не убирая своих рук с шеи Лили, я заставляю медсестру открыть шкафчик и достать морфий. На той же полки вижу ампулу с адреналином и беру её. Я выхватываю из руки девушки нужный мне наркотик и отпускаю заложницу. Ей слишком жарко, пот течёт со лба. Она начинает кричать. Дурочка, крик не поможет. Я заливаю в рот морфий и адреналин. Вода сжигает горло и губы. Сейчас больно, но потом будет хорошо. На крик Лили прибегают два охранника. Я их не знаю, вижу в первый раз и в последний. Они достают оружие и нацеливают на меня. Ещё несколько секунд. Я благодарен Лили за то, что она выполнила свой долг. Я благодарен двум охранникам, что привели меня сюда. Я благодарен сокамернику, что позвал на помощь. Жалость — отвратительное чувство. Я никогда никого не жалел, даже собственную мать. Я знаю, что бетон и кирпич хорошо горят. Сколько заключённых и персонала в тюрьме? Наверное, несколько сотен. Пожар в больнице унёс жизни двухсот шестидесяти семи человек. Сегодня жертв будет больше. Она секунда. У меня полно сил. Вулканические трещины появляются на моей коже, лава начинает сочиться. Охранники стреляют, и пули летят в меня. …я воспламеняюсь.