ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

ПРИСЛУГА

С тех пор, как я оторвал от своего сердца Пауля и Германа, кое-что во мне изменилось. Друзья, которых я носил с собой, перестали видеть то безумие, которое комендант совершал в Шлангенхёле. Именно безумие, потому что по-другому я не мог назвать то, что делал. — В этот раз никаких бань. — Так точно, герр комендант. А что тогда? Мы стояли с лейтенантом на перроне и ждали приближающийся поезд. — Подвал. Пора испробовать его в действии. — Мы загоняем пассажиров под предлогом помыться? — Да. А затем через отверстия в полу первого этажа на их головы высыпаешь циклон Б. Пожалуйста, заранее закрой все окна в здании. — Так точно. И сколько они будут умирать? — Двое суток. — Но, герр комендант, через бани они умрут быстрее. — Подвал охватит больше народа. И, да, старых заключённых тоже туда отправь, они давно не мылись. — Старых? — От которых уже нет пользы, Параз, включи голову! — Слушаюсь, штандартенфюрер! — Поезд идёт. Давай встречай. И без меня справишься, не маленький. Солдаты и охранники быстро подготовили подвал. Два фельдфебеля взяли по банке синих гранул. Сегодня я не палач, я — наблюдатель. Один рядовой выставил мне на улицу стул напротив подвала, и я демонстративно сел и закурил. Лейтенант Параз отправил третью группу заключённых для принятия душа. Старые, сморщенные, бородатые и кудрявые свиньи направлялись ко мне. Недоженщины несли на руках своих мелких и курносых отпрысков. Каждая вторая мамаша пихала хлеб в рот противной крысе. — Вам туда, — указал я на подвал, — на улице полностью раздевайтесь и проходите внутрь. На этот раз без полотенец и мыла. На этот раз всё будет по-другому. Параз стоял вдалеке от меня, но я видел, как он всматривался в молоденьких девушек и девочек подростков. И лейтенант считал их привлекательными? Я никогда в жизни не дотронусь до жидовской девчонки. Не потерплю, чтобы на моих руках осталась грязь. Охранники загнали в подвал тысячную толпу евреев. Для подобного количества народа и нужна такая камера пыток. Человек в среднем делает двенадцать вдохов в минуту. Прожить без воздуха он может не более пяти минут. Затем начинаются конвульсии и неминуемая смерть. Именно это сейчас происходило в подвале. 412891. На 13-е марта 1942-о года число уничтоженных заключённых в Шлангенхёле составляло 412891 унтерменш. За девять месяцев под моим командованием в Змеином Логове казнили более четырёхсот тысяч тел в полосатой робе. За девять месяцев можно выносить ребёнка, а я за это время предотвратил появление на свет около двух сотен тысяч еврейских крыс. 412000 — это много, я понимал, но нужно ещё больше. Возможно, из-за этого мои головные боли появлялись чаще, а их интенсивность увеличилась. Уколы Наделя перестали помогать, наверное, потому, что он ставил мне их каждый день. — Герр комендант, Вам нужно больше отдыхать. Вы же себя гробите. — Клаус, как дела с Клодетт? Мне показалось, или цвет её глаз изменился? — Вам не показалось, герр комендант, он определённо изменился, стал даже светлее, чем положено. — А её зрение? — Я ставлю ей специальные уколы, которые не снижают ей зрение. — Зачем? — Она — моя подопытная. Я хочу выжать из неё всё. — Хорошо. Только займись и другими заключёнными: слишком много их с карими глазами. — С превеликим удовольствием, герр комендант. С каждым днём я стал чаще замечать порядок у себя в комнате, а Мартин при первой же возможности просил у меня ключ. На кровати — всегда чистое бельё, к утру мои рубашки висели кипенно-белыми на вешалках, ни одной пылинки на полках шкафа. Каждый день — графин, полный воды, а каждый вечер — что-то сладкое на тарелке. По своей натуре я аккуратен, но уже почти месяц не убирался в своей комнате и не стирал форму. У меня нет времени на это — либо казни, либо головные боли. — Мартин, ты — мой личный помощник, а не служанка. Я безусловно ценю то, что ты делаешь для меня, но право не стоит. Это уже перебор. Больше не буду давать тебе ключ от своей комнаты. — Вы про что, герр Бруно? А! Вы про это! Так это не я. Шёл завтрак — овсяная каша. Мартин с довольным лицом сидел за столом и лопал эту гадость. — Что значит «не ты»? — Зондеркоманда. Я нанял помощницу. Это она ходит несколько раз в день и прибирается в Вашей комнате. Ну, знаете, кто-то использует женщин по прямому назначению, а я думаю, что женщины, в первую очередь, должны следить за чистотой и уютом. — Женщина? И кого же ты называешь женщиной? Тем более, Зондеркоманда! Она — еврейка? — Герр комендант, в Зондеркоманде только евреи. Я скинул тарелку со стола. Весь завтрак Мартина оказался на полу. — Кем ты себя возомнил? — приставил к горлу сержанта конец трости. — Отдаёшь распоряжения, солдат? Скажи спасибо, что ты не на линии фронта! Скажи спасибо, что ты не в окопе с автоматом в руках! Скажи спасибо, что ты сидишь здесь, в тёплой столовой, и жрёшь эту тошнотворную кашу! Ты не имеешь права отдавать распоряжения кому бы то ни было. Ты слушаешься только меня и выполняешь только мои приказы, сержант Ланге! Ты меня понял?! — Так точно, штандартенфюрер! — Приставил ко мне еврейскую шлюху? Думаешь, за то, что она драит мою комнату и мои вещи, я её отблагодарю ночью? А? — Никак нет, штандартенфюрер! Даже в мыслях не было! — Мою одежду, мою постель, на которой я сплю, трогала жидовская шлюха. Ты ей приказал? — у Мартина от волнения забегали глаза в разные стороны. — Ты подложил под меня уродку в полосатой робе?! — Герр комендант, я… — Заткнись! — ударил его тростью по лицу. Мартин схватился за рот: оттуда текла кровь. — Сейчас говорю я, иначе я тебе язык голыми руками вырву, — наклонился к нему вплотную лицом: от него пахло кашей и кровью. В глазах читался непреодолимый страх. — Сержант Ланге, ты немедленно выходишь из столовой и направляешься к крематориям. По планированию очистка печей у нас завтра, но сержант Ланге проведёт её сегодня. Один. Самостоятельно. После очистки печей наполнишь вёдра пеплом с прахом и отдашь лично в руки каждому еврейскому отпрыску в бараках. После этого ты сопроводишь их на поле и убедишься, чтобы каждое ведро было высыпано на грядки. И только тогда ты вернёшься на территорию лагеря и отдашь свой последний приказ. Ты уведёшь еврейскую свинью, что подставил ко мне, и расстреляешь, а в доказательство принесёшь её голову. Ты меня понял, сержант Ланге? Я не потерплю такого поведения от тебя. — Я не убью её, герр комендант… — прошептал Мартин. От шока я выпрямился и не верил своим ушам. — Вычищу печи и раздам прах детям, но не убью еврейку, герр комендант. — Я тебя сейчас сам сожгу в печи… Я схватил Мартина за шиворот и потащил по полу к выходу. Все солдаты и офицеры в столовой расступались передо мной, а Ингрид, кажется, то ли кричала, то ли плакала. Трость свою выронил и еле-еле дохромал до улицы. — Как ты мог так поступить со мной, а, Мартин? Я же тебе доверял! — тащил его по земле до крематориев. Парень сопротивлялся, упираясь ногами. — Вам нужна помощь, герр Бруно! — Не смей так называть меня! — У меня были исключительно хорошие намерения! Это женщина поможет Вам! Герр комендант, Вы же даже её не видели! Я сделал всё так, чтобы Вы с ней не пересекались! Это просто прислуга! Она приходит, убирается, забирает грязные вещи и приносит еду Вам, и всё! Она не попадается Вам на глаза! Герр комендант! — мы почти пришли к крематорию №2. — Если Вам станет плохо, кто об этом узнает?! Кто сбегает Вам за таблетками или уколами, если Вы никого не просите?! Даже от меня Вы отдалились! Вы не спите, не едите. Только убиваете! От этого головные боли не пройдут, герр комендант! Они усиливаются! — у меня и так башка трещала, так ещё и Мартин орал на весь лагерь. — Вам не нужна прислуга. Вам нужен раб, который исполнит любое поручение, — мы поднимались по ступенькам к крематорию. — Если Вы захотите, чтобы она умерла, она убьёт себя у Вас на глазах. Она выполнит любой Ваш приказ, просто позвольте ей хоть немного помочь Вам. Её зовут… её имя… — Да плевал я на её имя! — я отпустил Мартина, и он покатился по ступенькам, задыхаясь, на землю. Вероятно, я передавил ему шею воротником, когда тащил. — Ты не понимаешь?! Зондеркоманда — это чистильщики и уборщики! Они обслуживают евреев, они обслуживают трупы! — Так пускай обслуживают и Вас. — Я что, по-твоему еврей? — Признайтесь самому себе, что Вам нравится уют, созданный у Вас в комнате, постиранные и поглаженные рубашки, еда на столе! Вам не нужно думать о таких мелочах, ведь за Вас может это сделать кто-то другой. Герр Бруно, Вас же гложет эта работа! Она Вас сжирает… — изо рта Мартина текла кровь, а из глаз — слёзы. Парень блевал кровью. — У меня были только добрые намерения… — Она трогала мои вещи, которые соприкасаются с моей кожей! Она фактически трогала моё тело! — Она будет делать это в перчатках… — Это по-твоему выход? — Она будет стоять у Вас под дверью, а когда Вам станет плохо ночью, то позовёт на помощь… Два дня назад я чуть не умер. Голова настолько сильно болела, что почти выблевал кишки. Всю ночь я провёл над ведром. От рвотных позывов у меня начались судороги. С меня сошло несколько литров пота. Мартин прав: долго я так не протяну. Я ношу форму полковника, но под ней я — инвалид, неполноценный человек. Мне не нужен раб, мне нужен сторож, который будет охранять меня от неминуемой смерти. — Пускай ходит, но пускай старается не попадаться мне на глаза. Она будет стоять за дверью и войдёт лишь тогда, когда я скажу. Она не коснётся меня. Ты понял? — Так точно, — Мартин держался за горло и отхаркивался кровью. — Приди в себя и вычисти печи крематориев, сержант. Я вернулся в столовую за тростью. Разумеется, меня встретила взглядом толпа солдат и офицеров. Ингрид стояла за прилавком и смотрела в мою сторону. — Я не убил его, но был близок к этому. В следующий раз я доведу дело до конца, и меня ничего не остановит. Она приходила в мою комнату, но я её не видел. Чувствовал лишь запах. Нет, это не вонь от немытого тела, это что-то совсем другое. Она выстирала все мои рубашки, выглаженные они висели на вешалках. На простынях нет ни одной складки. По утрам я застилал кровать, но, мне казалось, что она приходила и перестилала её. Каждый раз на столе я оставлял после себя бардак, а потом вечером находил аккуратно сложенные стопки бумаг. Моя пепельница всегда опустошена от окурков. Она приходила ко мне, но я её не видел. Сегодня я весь день не выходил из комнаты. Просто не мог. Моя голова раскалывалась, когда я стоял. Моя голова раскалывалась, когда я лежал. Хорошо, что меня не тошнило. Хотя, может, если бы я проблевался, мне бы стало легче. В душевой висело зеркало. Когда я посещал туалет, то постоянно смотрелся в него. Мой единственный синий глаз покраснел, и эта краснота не сходила весь день. Утром я надел форму, думал, что покину комнату, но не получилось. Мне холодно, и в то же время пот тёк по шее под рубашку. Чтобы отвлечься от головной боли, я весь день занимался бумажной работой. Мартин принёс из моего кабинета списки новоприбывших заключённых. Через несколько дней мне нужно отправить отчёт рейхсфюреру в Берлин. Пока Шлангенхёле насчитывало 451183 уничтоженного унтерменша. Она не приходила весь день, потому что я не выходил из комнаты. В 8 часов вечера в дверь постучали. — Я… занят, — еле-еле выдавил из себя. У меня нет сил крикнуть. Я сидел за столом, склонив голову. Она настолько тяжёлая, что я поддерживал её левой рукой. Буквы на листах бумаги расплывались — ничего не понимал, что написано. Мне хотелось взять ручку и выковырять осколок. — Я принесла Вам воды, герр комендант, — послышался женский голос из-за двери. Я посмотрел на графин — он давно опустел. Да, вода бы мне не помешала. — Заходи. Я не видел её. Из-за боли не мог поднять глаз, чтобы рассмотреть женское лицо, заметил только маленькие худые ноги в полосатых штанах и крошечных ботинках. Такой размер обуви обычно у детей, но по голосу женщина немолодая. — Поставь графин на стол и уходи отсюда, — вместо графина первым делом на столе оказалась тарелка с едой: от неё шёл пар и вкусный запах, но есть мне не хотелось. — Мартин заставил принести? — Доктор передал Вам таблетки, — женщина достала из кармана ленту таблеток и положила передо мной. — Он сказал, что их нельзя пить на голодный желудок. Вы не выходили весь день из комнаты, и я подумала, что Вы голодный. — Значит, ты делаешь это всё, а Мартин ничего не знает? Какое право ты на это имеешь? — Я выполняю приказы, которые мне отдают. Мартин поговорил с доктором и прислал меня к Вам. — А сам не в состоянии? — Вы всё равно ему не открываете весь день. Она права. Мартин стучался ко мне пару раз, но я не желал его видеть. Он, как щенок, а я отталкиваю его ногой. Жидовка наполняла водой мой стакан. Я заметил, что руки у неё чистые и даже грязи нет под короткими ногтями, но просил же Мартина, чтобы она была в перчатках! Судорога пронзила тело, и я резко дёрнулся, словно удар молнии пронзил голову. Еврейка испугалась и от неожиданности пролила воду на документы. — Твою мать! — заорал я. — Что ты творишь?! — Извините, герр комендант, — она трогала бумаги, на которые текли чернила. — Я всё уберу. Я всё исправлю. — Не трогай! Ничего здесь не трогай! — снова что-то ударило в голову, и теперь уже в глазу застреляли искры. — Убери свои грязные руки… — Слушаюсь, герр комендант. — Уходи… ты уже наделала делов сполна. — Я могу высушить бумаги, могу исправить свою ошибку. Позвольте… — Ты что, тупая? Ты понимаешь немецкий? — я посмотрел на неё, но не увидел. Картинка плыла перед глазом. Разглядел только её очертания: маленький рост, обритая голова. — Идиотка! Что ты мельтешишь у меня перед глазами? Я сказал тебе уходить! — встал со стула и указал жидовке на дверь. Можно стукнуть её тростью и прогнать силой, но сил у меня нет. — Иди уже! От тебя одни беды! — я сделал шаг, и голова закружилась. — Вам плохо, герр комендант? Вы весь белый. Позвать на помощь? — она протягивала ко мне свои руки. — Не трогай меня! Не подходи ко мне! — я отступил назад, и ноги подкосились. Совсем перестал её видеть и, более того, понимать, что происходит вокруг. — Я могу Вам помочь, — еврейка встала напротив меня. — Отойди! — оттолкнул её, и мелкая свинья ударилась спиной о шкаф. Последняя судорога. Последний удар в голову. Я упал на пол и ударился виском. Как раз тем самым виском, рядом с которым шрам от осколка. Ну вот и всё. Я пережил миномётный обстрел, а меня убила головная боль. Я перевернулся на спину и почувствовал тёплое дыхание на лице. Она сидела на корточках возле меня. Жидовка смочила руки водой из графина и принялась аккуратно протирать моё лицо. — Перестань… Не прикасайся ко мне… — я не мог пошевелиться, даже руку не поднять. Может, это инсульт? — Не трогай меня своими грязными вонючими руками! Свинья! Она не обращала внимания на оскорбления. Её нежные ладони касались моего лба и щеки. — Закрой глаз. Скоро всё пройдёт. — Убьёшь меня? Выдавишь единственный глаз? Жидовская шлюха... Скотина… Ты даже не животное. Ты ниже, чем зверь. — Закрой глаз, пожалуйста, Бруно. Он сейчас у тебя лопнет от напряжения, — она провела руками по волосам, словно зализывая ёжик назад. — Они найдут мой труп... Солдаты утром найдут мой труп… А тебя отправят в газовую камеру. Правой рукой она закрыла глаз, а левую переместила ниже, на шею — на шрамы. Нет, свинья не выдавит мне глаз, она меня задушит. Я почувствовал тепло от её рук. Если раньше я мёрз, то сейчас согрелся. Напряжение и боль медленно уходили, осколок в голове уже не звенел. Звон в мозгу сменила тишина. Её рука опустилась ниже шеи. Я чувствовал маленькие пальцы под рубашкой на ключице. Пошевелил рукой — больше не парализован. Инсульт отступил. Еврейка убрала ладонь с моего левого глаза и вытащила кисть из-под рубашки. Я открыл глаз и увидел, как она вытирала мокрые руки о полосатую робу. В моём теле слабость, но головная боль не ощущалась. Еврейка встала с пола и отошла от меня подальше с опущенными глазами. — Герр комендант, простите ещё раз. Я больше не появлюсь в Вашей комнате. Если Вы разрешите, я всё-таки возьму испорченные листки и высушу их. — Забудь про документы, — сел на полу и схватился за голову. Она немного кружилась, но больше не болела. — Я… пойду. Извините меня. Не забудьте про таблетки и поешьте. Я поднялся с пола — не собираюсь её отпускать просто так. — Стоять! Тебе не говорили уходить. — Я коснулась Вас, герр комендант. Ослушалась, — она тряслась от страха и выламывала кисти. — И собираешься просто взять и уйти? Ты обратилась ко мне на «ты»! Ты назвала меня по имени! — схватил её за куртку и прислонил к стене. — Я поплачусь за это, — женщина опустила голову. — Понесу любое наказание. — Что ты сделала? — поставил левую руку на стенку рядом с её головой. Не дам ей уйти. — Что ты сделала со мной?! — ударил ладонью о стену на уровне её уха, и жидовка дёрнулась от неожиданности. — А? Отвечай! Что ты со мной сделала? — Вылечила. У Вас больше не будет болеть голова. Я действительно не ощущал боли в черепной коробке впервые за двадцать пять лет. Разве такое бывает? И как мне теперь жить, если мою голову больше не сжимают тиски? — Что значит «вылечила»? Как ты это сделала? Еврейка почему-то заплакала. Я услышал, как она шмыгает носом. Её глаза по-прежнему смотрели не на меня, а в пол. Я же видел только её обритую под ёжик голову. — Я могу лечить, герр комендант. — Ты что, колдунья? Ведьма? Кто ты такая? — Ни то и ни другое. Мои руки способны вылечить любую болезнь. — Мартин тебя специально поставил ко мне?! — Нет. Офицеры не знают, что я на такое способна. Я скрываю это. — Тогда почему ты мне помогла? — Потому что Вам было плохо. Если бы я Вам не помогла, Вы бы умерли. — Ты в курсе, что я — палач? — мои губы на уровне её левого уха. — Я убиваю таких мразей, как ты. А ты меня спасла даже после того, как я тебя чуть не отправил на верную смерть. — Я выполню любой Ваш приказ, герр комендант, и пойду на смерть, если Вы так решите. У неё приятный глубокий голос. Она говорила грубо, но не грубила мне. Она не боялась меня, но подчинялась. Сколько ей лет? Вероятно, где-то за сорок. — Посмотри на меня. — Я не смею. — Я сказал, посмотри на меня. Она подняла взгляд. Я убрал руку со стены и нагнулся, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Стал её рассматривать: тёмные брови, карие глаза и длинные ресницы; впалые щёки, как и у всех заключённых; тонкие потрескавшиеся губы — я узнал их. Только у одной девушки были такие же. Я помнил их, потому что так и не поцеловал. Я снова посмотрел ей в глаза: зрачок сливался с цветом радужки; они не карие, они чёрные. «Нет…» Я отошёл от неё в полусогнутом положении и отвернул обезображенную часть лица. Не хотел, чтобы она видела меня таким. Теперь я понял, почему она помогла мне. — Твои волосы, — прошептал, — у тебя самые красивые волосы. — Теперь у нас с тобой одинаковые причёски. — Почему ты мне не сказала? Почему сразу же не попалась на глаза? — Я не хотела. Так вышло. Так вышло, что Мартин поставил меня к тебе. Я специально не показывалась перед тобой, ведь ты бы сразу меня узнал. Не хотела, чтобы ты знал, что я здесь. — И давно ты в Шлангенхёле? Она тяжело вздохнула: — Достаточно. — А родители? — Тоже тут. Они живы. Слава Богу, я не убил их, иначе она меня никогда не простила бы. — Прости меня, — продолжал скрывать от неё своё лицо. — Господи, прости меня! Я такое тебе наговорил! — опускался на колени. — Умоляю тебя… — Что ты делаешь? — она подошла ко мне и стала поднимать с пола. — Прекрати, пожалуйста. Одной рукой она схватила меня за локоть, а второй — за спину. Я почувствовал те прикосновения, которые когда-то были в прошлом. Это те руки, которые я всегда любил. — Вставай. Ну, что ты, в самом деле? Ты меня не обидел. — Не обидел?! Я назвал… я назвал тебя… — снова отвернулся и на этот раз заплакал. Мне стыдно. Ведь я унизил ниже некуда женщину, что всегда любил. Она подняла меня с колен и отряхнула брюки: — Всё это неважно. Главное, что теперь ты здоров. — Спасибо… спасибо тебе огромное. Я уже забыл это чувство, когда голова не болит, — сопли потекли из носа, и она засмеялась. — Ты не изменился. Всё такой же, как в детстве. — Я ужасен, — совсем опустил голову. — Я уродлив и не хочу, чтобы ты видела меня таким. Моя правая рука безжизненно болталась вдоль тела. Я почувствовал чужие пальцы на своих. Она коснулась тыльной стороны ладони, куда врос кусок металла, и аккуратно взяла меня за руку. Затем её пальцы скользнули вверх по всей правой руке и легли мне на щёку. — Посмотри на меня. — Нет, — покачал головой, — я не смею. — Посмотри на меня, пожалуйста, — её рука лежала на уродливой правой стороне лица. Я поднял глаз, и она увидела слёзы. — Я вижу того мальчика, печального мальчика. Я запомнила тебя таким и всегда буду помнить. Я накрыл её руку своей повреждённой кистью и уткнулся носом и губами в её ладонь. Как мне её не хватало все эти годы. Даже в момент перед смертью я думал о ней. — Мне пора идти, — она вытащила свою руку из моей. — Я и так у тебя слишком долго, — женщина немного отошла, но я не дал ей уйти. Левая рука легла ей на побритый череп. — Я уже и забыла, какие у меня были волосы. — Я до сих пор помню, как они щекотали подбородок, когда мы прощались перед моим уходом на войну. — Я закончила школу, — она заулыбалась сквозь слёзы. — И… Я не дал ей договорить и притянул к себе. Мы обнялись, как двадцать восемь лет назад. Мой подбородок лежал у неё на макушке. Не хотелось её отпускать. — Я грязная и… вонючая. — От тебя вкусно пахнет. — Мне пора, — она отошла и пригладила ёжик на голове. — Я должна была принести тебе еду и лекарства. Они будут нервничать. Не хочу, чтобы они что-то заподозрили. — Останься, — умолял я. — Не могу, прости. — Поешь, — подошёл к столу, где стояла остывшая тарелка. — Я не буду есть. — Нет, мне нельзя. — Возьми с собой. Возьми родителям. — Они живут в другом бараке. — Возьми хотя бы хлеб, — я протянул ей два куска хлеба. — Прошу тебя. — Охранники знают, что я понесла тебе еду. Они будут меня обыскивать и, не дай Бог, найдут одну крошку. — Я не могу тебя вот так просто отпустить. — Можешь. Так надо, — она стояла у двери и держалась за ручку. — Ляг поспи, тебе нужно набираться сил. — Ты придёшь завтра? — Я… я не знаю… — Пожалуйста, прийди завтра. Умоляю тебя. — Я постараюсь, но не обещаю. Никто не должен знать, что мы с тобой знакомы. Иначе… даже думать не хочу об этом. — Я буду ждать тебя. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Коротышка. Она ушла. Через несколько часов я лёг спать. Сначала никак не мог заснуть, всё думал о ней. Такая же история, как и с Массимо. Нет, на этот раз всё будет иначе. Я не допущу, чтобы с ней что-то случилось. Иначе себе этого никогда не прощу. Я заснул и до самого утра не просыпался. Мне снилась она. Это был самый прекрасный сон в моей жизни. В апреле 1942-о года я впервые увидел Лауру Бассо в своей комнате. Одним прикосновением она вылечила ту болезнь, что преследовала меня более двадцати лет. Это не сделали врачи с помощью лекарств и операций. Это сделала девочка, что жила со мной по соседству в детстве. В эту ночь я ещё не знал, что у нас будет чуть больше года, прежде чем моя комната опустеет навсегда.