Deep Blue And Wide Open

Случилось так, что летом 1848 года, после целой жизни, проведённой в ожидании, пришёл корабль. Все они к тому времени были больны, многие умерли, но большинство всё ещё были живы. Каким-то образом. У них не осталось сил ни на слёзы радости, ни на какое-либо волнение от осознания того, что дом теперь близко. Только чувство облегчения от того, что всё кончилось или скоро кончится. И бесконечный голод, скручивающий их животы. Для Фрэнсиса Крозье так же оставалось непреодолимое чувство провала. Из-за экспедиции, из-за адмиралтейства, но главным образом, из-за него самого. Это не было для него чем-то новым. На самом деле, это было чувство, к которому он привык, выжженное раскалённым железом на его коже, на извилинах мозга, боль, притуплявшаяся когда-то глотками виски. Однако у него больше не было виски, и даже если бы было, он сказал себе, что больше не будет пить. Он слишком много дней провёл потея, гадя и умоляя, прежде чем, наконец, вырваться из этого, чтобы позволить себе вернуться обратно. Не важно, как сильно ему хотелось напиться. Не важно, насколько давила тяжесть его неудачи. Это было бремя, которое он должен был нести теперь, когда его чувства болезненно обострились. Когда они прибыли в Лондон, у них был румянец на щеках, были объятия жён и подруг, в которые можно было упасть. Фрэнсис не мог позволить себе наслаждаться всем этим. Ему так много нужно было объяснить, за столь многое нужно было дать ответ. Как рассказать леди Джейн о том, что случилось с её мужем? Или объяснить отцу Джона Ирвинга, что даже милость Господня не смогла уберечь его сына? Через несколько недель должен состояться военный трибунал. Он будет стоять перед адмиралтейством и пытаться придать смысл тому, что случилось. В предшествующие, полные страданий ночи, он мучительно размышлял, стоит ли придавать огласке самые абсурдные подробности экспедиции. Как объяснить Хикки, Стэнли, Туунбака и всё остальное? Как заставить их понять, что Гудсир ушёл с Силной добровольно, счастливо, рука об руку? В конце концов, всё полилось из него, как вода. Всё это. Он рассказал, что мог, понимая, насколько нелепо это звучало. И когда у него не осталось слов, он сел, вздохнул и поклялся никогда больше об этом не говорить. Никаких обвинений не было предъявлено и никаких вопросов не возникло. Но, он знал, пошли слухи, что безумный Фрэнсис Крозье, чей мозг замаринован в выпивке, оставил свой здравый смысл в Арктике вместе с телом сэра Джона. Он не принимал посетителей, не читал писем, не посещал мероприятий, только иногда бродил по улицам. Повсюду были призраки. Как странно, быть дома и не чувствовать этого. Дело было не в том побуждении, которое он испытывал когда-то давно, не в мечте о море, державшей все его вещи в одном ящике. Он не тосковал ни по морю, ни по льду, ни по дому. Его единственным желанием было не быть… Ужасная мысль, если он позволял себе об этом задумываться. Иногда по ночам он стоял на берегу Темзы и размышлял о том, на что была бы похожа река. Что ж, он пережил Арктику не для того, чтобы предаться забвению, как бы заманчиво это ни звучало. Такими ночами он возвращался в свои маленькие тёмные комнаты, ложился в свою маленькую жёсткую кровать и позволял себе мечтать, воображать, что, может быть, кто-то по нему скучает. Так Фрэнсис провёл долгую зиму. Это была не очень хорошая жизнь, но он не был уверен, что вообще заслуживает хоть какую-то. Он никогда больше не хотел видеть снег. *** Из-за всего этого, из-за его ужасного молчания, недель, проведённых в кровати, из-за груды нераспечатанных писем на бюро, в первый ясный мартовский день в его дверь настойчиво стучат. Как и в последние месяцы, он, словно медведь в спячке, изо всех сил старается не обращать внимания. Но этот стук нельзя игнорировать, он становится всё громче, и кто-то кричит «Фрэнсис!» за окном его спальни, поэтому он отвечает. Приоткрывает дверь ровно настолько, чтобы увидеть полоску лица — добрые глаза и линии по бокам рта. — Джеймс? — произносит он, и его голос больше похож на лягушачий, чем на человеческий. Он открывает дверь шире, петли скрипят. Джеймс Фицджеймс упирается ладонью о твёрдое дерево и вздыхает. — Бог мой, Фрэнсис, я решил, что ты умер. — Не совсем, — отвечает Фрэнсис. Он вдруг остро осознаёт свою неряшливость — торчащие дыбом волосы, рубашка и брюки, которые он проносил уже бог знает сколько дней, щетина на подбородке. Без сомнения, выглядит он паршиво. — Можно? — спрашивает Джеймс, кивая на комнаты Фрэнсиса. Фрэнсис нерешительно пропускает его внутрь. Квартира в полном беспорядке, но Джеймс, кажется, не возражает. Он садится на изъеденный молью диван, собирает ворсинки с подушки, пока Фрэнсис стоит в углу, обхватив себя руками. Фрэнсис чувствует себя выставленным на показ. Когда он в последний раз говорил с другим человеком, не говоря уже о том, чтобы принимать кого-то в своём доме? Джеймс, по крайней мере, человек сострадательный, не такой быстрый на суждения, как сам Фрэнсис. И всё же. Джеймс откашливается. — Я полагаю, ты не читал письма, которые я тебе посылал, — весьма любезно говорит он, барабаня пальцами по своему колену. — Я… Я не очень хорошо себя чувствовал, Джеймс. Уверен, что это очевидно, — он опускается на стул, всё его тело трещит. Странно, что он никогда не казался больным в Арктике, а теперь чувствует себя разбитым. Кости обратились в стекло, мышцы ослабели. Он вздыхает. Не очень хочет смотреть на Джеймса, боится увидеть на его лице жалость. Но Джеймс смотрит на него, стиснув зубы. — Я беспокоился о тебе. Во время трибунала ты со мной даже не заговорил. — Я надеюсь, ты простишь меня, если я скажу, что был занят, — отвечает Фрэнсис. Вина окутывает его словно туман. Джеймс усмехается. — Я здесь не для того, чтобы тебя упрекать, как бы тебе этого не хотелось. У меня есть предложение. — Предложение, — Фрэнсис вскидывает бровь. — Оно, на самом деле, может показаться тебе странным, но я прошу, позволь мне всё объяснить, прежде чем ты решишь, что тебя это не интересует. Эти маленькие замечания способны ранить Фрэнсиса прямо до мозга костей. Из всех людей, которых он знал, Джеймс Фицджеймс каким-то образом понимает его лучше всех, и то, как он останавливает себя от попыток, веря, что уже потерпел неудачу… Фрэнсис просто кивает. — В прошлом месяце мой брат Уильям купил небольшой участок земли в Сассексе, на Саут-Даунс. Совсем небольшой клочок, но близко к реке и побережью, Бичи-Хед в пешей доступности. Прекрасное место, если верить его описанию. Идиллическое, кажется, он использовал это слово. Судя по всему, на участке есть небольшой домик, спрятанный за деревьями. Немного обветшалый, но жить можно. Сам Уильям, как ты знаешь, сейчас в Брайтоне, жена и политические устремления делают его слишком занятым, чтобы заняться всем самостоятельно. Так что он предложил мне сделку: если мне захочется уехать из Лондона, я могу остановиться в Сассексе на неопределённый срок, пока буду заниматься мелким ремонтом коттеджа, так, чтобы он и Элизабет в конечном итоге могли отправиться туда в отпуск, или перебраться после отставки. И я пришёл к тебе с тем же предложением. Фрэнсис моргает. Не то чтобы он сам не думал об этом в самые тёмные моменты своей жизни. Ускользнуть в тёплые края и ни душе об этом не сказать. Он бы предпочёл подальше, чем Сассекс, но быть так близко к воде… было бы неплохо. Возможно, в конце концов, лучше быть запертым в каком-нибудь красивом месте, чем здесь, где его прошлое следует за ним, постоянно является ему. — Понимаю, — говорит он. — Это весьма щедро. — Я не строитель, конечно, но, думаю, что могу покрасить стену или поухаживать за садом. Думаю, Уильям просто хочет, чтобы место перестало выглядеть так, словно его разграбили, — уголок рта Джеймса приподнимается в полуулыбке. — Я не хочу навязываться, — говорит Фрэнсис. Потому что это было бы навязчиво, не так ли, воспользоваться щедростью этого человека? — Твой Уильям всё равно меня не знает. Если бы знал, не попросил бы меня об этом. — Я прошу тебя, Фрэнсис. Не Уильям, — Джеймс наклоняется вперёд, сцепляет руки вместе. — На слушании в адмиралтействе ты казался… рассеянным, если можно так сказать. И когда я не получил от тебя ни единой вести за такое долгое время, я действительно стал волноваться, не случилось ли чего. Есть, знаешь, истории о людях, которые возвращаются домой и не могут приспособиться к нормальной жизни. Иногда я чувствую это, как зуд в верхней части позвоночника. Ты не обязан говорить «да», но я думаю, что смена обстановки может пойти на пользу нам обоим. На мгновение Фрэнсис задумывается. Уйти — значит отказаться от безопасности этой жизни, какой бы скучной она не была. Здесь, в своей рутине, в своём одиночестве, он в безопасности. Но в Арктике он сделал себя уязвимым. И он и Джеймс, они оба. И хотя он боялся, это того стоило, это было прекрасно, обнажить себя, позволить Джеймсу узнать. Возможно, он мог бы получить это снова. По крайней мере, небо будет голубым, трава зелёной, а Джеймс, его друг, будет рядом. — Хорошо, — говорит Фрэнсис. — Я поеду. *** Место действительно идиллическое, даже если сам коттедж немного обветшал. В его ветхости даже есть определённое очарование: утопающий в зелени сад, ржавые ворота, осыпающиеся каменные стены. Размах пейзажа вызывает у Фрэнсиса то же чувство, что он испытал, когда впервые увидел Арктику, ещё при Парри, ещё до того, как он узнал, что такое страх. Ему хотелось заблудиться там, зарыться в снег руками, и теперь он испытывает странное желание зарыться пальцами в землю, понюхать почву, узнать душу этого места, которое может быть домом. Внутри домик такой же заброшенный. Половицы скрипят, а с вечерним дождём в потолке гостиной обнаруживается течь. Но здесь есть потенциал, красота, спрятанная под слоями отстающих от стен обоев. Старая мебель, скромная и изношенная, напоминает Фрэнсису о днях, которые он провёл ребёнком в Эйвонмор-Хаус, перелезая через диваны, играя со своими братьями, и засыпая, положив голову на колени своей матери. — Ну, это оставляет желать лучшего, — говорит Джеймс, проводя пальцем по слою пыли на обеденном столе, а Фрэнсис не может сдержать улыбку видя в доме то, чем он и является — шанс начать всё заново. И да, есть сложности, камни преткновения, с которыми нужно разбираться. Течь в гостиной станет более серьёзной проблемой, если дождь затянется; одноместная спальня оставляет Джеймса спать на диване (по его собственному настоянию, нет, Фрэнсис, это я притащил тебя сюда, так что бери чёртову кровать); ни один из них не уверен, что способен приготовить что-нибудь съедобное. Но когда солнце начинает садиться, Фрэнсис заваривает чай, они садятся друг напротив друга, и им достаточно комфортно, чтобы не разговаривать, прислушиваясь к звукам, производимым друг другом. Утром будет работа. Однако, сейчас этого достаточно. Вечером, когда Фрэнсис собирает их чашки и блюдца, Джеймс зевает и потягивается, будто только что проснувшийся кот. — Как ты думаешь, — спрашивает он, его веки потяжелели от усталости, — у нас получится сделать шёлковый кошелёк из этого свиного уха, или всё зашло слишком далеко? Фрэнсис поворачивается. Джеймс уложил голову на сложенные руки, совсем как уставший юнга после особенно тяжелого дня. — Я не верю, что может быть что-то, чего уже нельзя исправить, Джеймс. Ты научил меня этому, — отвечает Фрэнсис, и ему кажется, что он видит улыбку на лице Джеймса. — Мы начнём завтра, а? Он получает некоторое удовольствие от того, как Джеймс кивает, будто это было предрешено. Той ночью в кровати Фрэнсис натягивает на себя одеяла. Они чистые, но пахнут кем-то другим, кем-то, кто был здесь прежде них. Странно думать об этом месте, как об их собственном. Одолженном, конечно, но принадлежащем им на неопределённый срок. Принадлежащем им для того, чтобы обновить, превратить во что-то прекрасное. Фрэнсис так давно не был счастлив, что теперь не может точно сказать какого это, но, как ему кажется, это что-то близкое к счастью. *** И вот так жизнь продолжается некоторое время, череда прекрасных долгих дней, соскребание старых обоев, попытки, неудачи и снова попытки испечь хлеб. Они выяснили, что Фрэнсис хорош с молотком и гвоздями, старые воспоминания о временах, когда он был гардемарином, всё ещё живут в его костях, и к приходу второго шторма, течь в крыше уже заблаговременно устранена. Джеймс сажает в палисаднике овощи и цветы, приносит домой саженцы от продавщицы с рынка, заваривает им обоим чашки сладкого мятного чая по вечерам. Они учатся жить друг с другом, каким бы чуждым это не было, и это становится почти естественным. Меланхолия, разумеется, никуда не делась. До сих пор бывают утра, в которые Фрэнсис просыпается, не ощущая ничего, кроме чувства вины, тисками сжимающего грудь. В такие дни Фрэнсис задаётся вопросом, как он вообще мог предположить, что от этого можно излечиться, почему он заблуждался, веря, что солнце и море решат все его проблемы. Он понял, что они уходят гораздо глубже, и, что, возможно, он непоправимо сломлен. Однажды утром это чувство захлёстывает его, и он не может от него избавиться, не может даже заставить себя встать с постели, чтобы попытаться что-то исправить. Всё его тело кажется тяжёлым, его конечности словно отлиты из свинца, и у него нет сил продолжать попытки. Но то, что делает Джеймс, куда страннее: он приносит стакан воды к постели Фрэнсиса, сжимает его плечо и удаляется в гостиную читать. Фрэнсис, охваченный мраком, даже не может выдавить из себя «спасибо», но вода прохладная и чистая, и на вкус похожа на что-то целебное. Он не может понять, что сделал, чтобы заслужить это, эту новую жизнь, где он полезен, но не обременён ответственностью, где о нём заботятся, но не обращаются, как с неадекватным. Он не говорит Джеймсу, как много для него значат эти простые жесты. Как он может? Это будет звучать глупо. Взамен, он решает делать то же самое для Джеймса, всякий раз, когда возникнет необходимость. Их дружба построена на своего рода взаимности. Это только правильно, что он планирует заботиться о Джеймсе как может. На следующее утро Фрэнсис просыпается до восхода солнца, поджаривает вчерашний хлеб и раскладывает фруктовые варенья. Это немного, но это его маленький способ сказать спасибо. По крайней мере, он надеется, что Джеймс поймёт именно так. Предстоит ещё много работы, но Фрэнсис сидит за столом, потягивает чай и слушает, как Джеймс спит за углом в гостиной. Когда, почти час спустя, Джеймс появляется, его волосы похожи на птичье гнездо. Это первый раз, когда Фрэнсис видит его чуть менее чем совершенным. Ему хочется смеяться. Это напоминание об их общей человечности куда более приятно, чем то, что они разделили в Арктике. Но, рассудив, Фрэнсис только улыбается. — Доброе утро. Джеймс моргает, кивает, шепчет какое-то приветствие в ответ, всё ещё, кажется, в полусне. Фрэнсис думает налить ему чашку чая, чайник на плите всё ещё горячий, но Джеймс уже опередил его. Вместо этого Фрэнсис подвигает к Джеймсу тарелку с хлебом, варенья и мармелад. — Я подумал, что сегодня мы могли бы прогуляться до Бичи-Хед, — говорит Джеймс, проглатывая кусочек тоста, на его верхней губе пятно ежевичного варенья. Он убирает его быстрым движением языка. — Разве нам нечем заняться здесь? — Есть чем. И дела всё ещё будут, когда мы вернёмся. Но с тех пор, как мы прибыли, у нас едва ли находилось время полюбоваться пейзажем. Скоро станет слишком жарко, чтобы выходить на улицу, не чувствуя себя при этом совершенно несчастными, — он проводит ножом по тосту, размазывая джем. — Полагаю, мы заслужили передышку, — соглашается Фрэнсис. — Заслужили или нет, — говорит Джеймс, указывая на него ножом, — если мы хотим идти, мы идём. У нас нет никаких обязательств ни перед кем, кроме себя. Это концепция, которую Фрэнсис никак не может уложить в своей голове. Даже здесь у него есть обязательства. Перед домом, перед Уильямом, перед Джеймсом. Разве это не так? Он не может представить себе мир, в котором он никому не обязан. Для его же блага он должен поверить Джеймсу, ибо зачем Джеймсу говорить такое, если это не правда? Он всё ещё размышляет об этом, во время их бесконечной прогулке к Бичи-Хед по широким зелёным полям. Джеймс впереди со своими широкими шагами. Лучший ходок на службе, думает Фрэнсис. Пытается не отставать. Когда скала, наконец, появляется в поле зрения, Джеймс сбавляет темп и останавливается, позволяет Фрэнсису догнать его. С солнцем за спиной, он выглядит как святой, помазанный. И, может быть, так оно и есть. Фрэнсис до сих пор не понимает, как Джеймс выбрался из Арктики живым, он был так близок к смерти, что даже позже, на корабле, Фрэнсис не отходил от его постели, наблюдая за тем, как хирург Росса лечил его. Теперь кажется маловероятным, что Джеймс Фицджеймс вообще смертен. Но Фрэнсис видел, как он истекал кровью, чувствовал, как тяжело вздымалась его грудь, когда он боролся за глоток воздуха. Знает, что под сияющей внешностью скрывается человек с нежным сердцем, таким же, как и у любого другого. — Почти пришли, не отставай, старина, — говорит Джеймс. Фрэнсис легонько толкает его и Джеймс смеётся, и Фрэнсис на всякий случай запирает этот звук в своей памяти. Они взбираются на холм и внезапно оказываются на вершине мира, вся эта зелень, погружающаяся в прозрачную голубую воду, и только чистое белое лицо утёса под ними. Высота головокружительная, даже здесь, не совсем на краю. И всё же есть в этом что-то возвышенное, трансцендентная красота от которой захватывает дух. Он знал, что это место полно пасторальной безмятежности, но не ожидал этого — грохота волн внизу, солёного морского воздуха, мысли о том, чтобы, подобно Икару, рухнуть вниз, в бездну. Близость опасности; уверенность в безопасности. Джеймс сидит на траве, скрестив ноги, колени его брюк вымазаны зелёным. Он жестом приглашает Фрэнсиса присоединиться, что тот и делает, его суставы ноют, когда он опускается на землю. — Возможно, в следующий раз стоит идти помедленнее ради «старины», — говорит Фрэнсис, немного постанывая. Он вытягивает ноги перед собой, потирая мягкие, болезненные мышцы бёдер. Неужели его тело настолько сдало? — Прости, — говорит Джеймс, и черты его лица трогает улыбка. Его колено касается Фрэнсиса, случайное прикосновение, каких Фрэнсис не знал с тех дней холода. До сих пор он не понимал, как сильно скучал по ним, как жаждал их. Некоторое время они молчат. Фрэнсис откидывается назад, опираясь ладонями, и смотрит прямо вверх. Небо невозможно голубое, с прожилками белых облаков. Такое небо можно найти среди акварелей, полное прозрачного, идеального света. Прохладный ветерок, напоминающий о море. Земля под его руками, твёрдая. Среди всех возможных исходов экспедиции, такого Фрэнсис представить не мог. — Я мог бы сидеть здесь вечно, — говорит Джеймс. — Это прекрасно, Джеймс. Я никогда не видел ничего подобного. Взгляд. Джеймс в профиль, его нос, резко очерченный на фоне лазурного неба, ресницы, тёмные и густые. Вблизи следы его болезни заметны явственней: некоторая бледность кожи; тонкие морщинки в уголках глаз, ставшие теперь глубже; несколько серебристых волосков, пробивающихся на висках. Но и жизнь тоже здесь, в румянце на его щеках, в новой щетине на подбородке. У него впереди ещё много лет, думает Фрэнсис, хотя знает, что каждое украденное мгновение с тех пор, как они вернулись из Арктики, само по себе было маленьким чудом. — Странно, — говорит Джеймс. — Я думал, что ничто уже не будет таким… таким насыщенным, как время, проведённое на Флоте. Когда я вернулся домой и больше не видел будущего на корабле, я был в ужасе. Думал, что сойду с ума. Но те несколько недель, что мы провели здесь, были не менее удовлетворяющими, чем всё, что у меня когда-либо было. Может даже более. Фрэнсис мучительно подбирает слова. Что сказать в ответ, когда Джеймс снова обнажает свою душу? Он не знал, что сказать в тот день у пирамиды из камней, и когда Джеймс умирал, Фрэнсис тоже бесконечно беспокоился, что упускает прекрасную возможность дать Джеймсу понять, что он достаточно хороший, достаточно смелый, достаточно настоящий. Он не хочет снова совершать ту же ошибку. — Я чувствую то же самое, — говорит Фрэнсис. — Я думаю, ты знаешь это. Мне интересно, ступлю ли я когда-нибудь снова на борт корабля. Но я… я думаю, что мог бы быть счастлив здесь, или в месте подобном этому. Занимаясь этим. Джеймс поворачивается к нему, его лицо честное и открытое, как у ребёнка. — Ты счастлив здесь? — почти незаметное колебание в его речи. — Да. Я снова чувствую себя полезным. Джеймс хмурится и качает головой. — Но счастлив ли ты? И Фрэнсис… Он не знает, что на это ответить. Когда в своей жизни он был по-настоящему счастлив? Тем не менее, если бы он был вынужден принять решение здесь и сейчас, остаток его жизни выглядел бы примерно так. Никакого больше адмиралтейства, никакого Лондона, никакого стояния на берегу посреди ночи. Не обязан никому, кроме самого себя. — Да, — говорит Фрэнсис. — Да. Я счастливее, чем когда-либо. И я обязан этим тебе. Выражение лица Джеймса становится мягким, словно тает. — Нет, Фрэнсис, — говорит он, ложась спиной на землю, закладывая ладони за голову. — Ты ничем мне не обязан. Фрэнсис хочет возразить. Хочет сказать, что, да, совершенно точно обязан, больше, чем в состоянии выразить, но держит рот на замке. Вместо этого, он позволяет себе последовать примеру Джеймса, что является естественным ходом вещей, и тоже откидывается, укладываясь рядом с Джеймсом, земля тёплая под его спиной. Как странно, думает Фрэнсис, иметь только это и не хотеть ничего больше. *** Как Джеймс и предсказывал, дни вскоре становятся невыносимо жаркими, единственное облегчение приходит с вечерней прохладой, уже после захода солнца. В начале июня их сад начинает цвести, фасад коттеджа купается в розовом, пурпурном и белом, а их помидоры зреют на ветках. Внутри, конечно, по-прежнему нужна работа, но они сокращают её количество с каждым днём, и, когда Фрэнсис пьёт у окна свой утренний чай, он гордится всем, что они сделали, чтобы превратить это место в дом. Они отправляются на ночные прогулки несколько раз в неделю, говорят обо всём и ни о чём. Даже когда разговор сходит на нет, Фрэнсис довольствуется пением сверчков в высокой траве и блеянием овец на далёких полях. Иногда они обсуждают детство, рассказывают истории, занимающие место между памятью и мечтой. Джеймс воображает свою мать, изображая её с такой ясностью, что внутри Фрэнсиса что-то раскрывается. Какая-то чистая, незапятнанная привязанность к Джеймсу, почти наивная в своей невинности, исходит из него волнами. Фрэнсису хочется каким-нибудь образом вернуться назад и защитить этого нетерпеливого мальчика с широко раскрытыми глазами, увести его куда-нибудь, где тернии его происхождения не будут преследовать его, где он никогда не выучит слова «Королевский флот», «Евфрат», «снайпер» и «Арктика». Он думает о вселенной, где Джеймс никогда не получит шрамов, никогда не будет истекать кровью, где не будет никакой экспедиции и их пути никогда не пересекутся. Как быстро бы он отказался от всего этого, если бы это означало, что Джеймс будет в безопасности. После этого он начинает смотреть на Джеймса иначе. Он пытается этого избежать, но ничего не может с собой поделать. Во время их ночных прогулок он поддерживает Джеймса на камнях на берегу реки. В саду он предлагает руку, чтобы помочь Джеймсу подняться с земли. Маленькие жесты, которые, кажется, каким-то образом меняют мир. В Арктике, в те последние ужасные дни, прикосновения давались легко. Просто, незамысловато, обнадёживающе. И теперь они снова даются легко, не только Фрэнсису, им обоим. Ладонь на спине, похлопывание по плечу. Джеймс время от времени задаёт вопросы. Ты слышал что-нибудь от Тома Блэнки? Ты видел вот это, про Эдварда? Разговоры вокруг того, что произошло. Арктика — это присутствие, как дух, о котором нельзя говорить, который нельзя называть. Некоторые имена остаются непроизнесёнными, имена слишком болезненные для них обоих. Какая-то часть Фрэнсиса хочет поговорить об этом, думает, что лучше вскрыть рану, чем позволить ей нарывать постоянно. Но когда он пытается поднять эту тему, его горло сжимается. Он не может заставить себя заговорить об этом. Одной особенно жаркой ночью в середине лета они гуляют по берегу реки. Река извивается, прорезая ленивые изгибы среди зелёных лугов. Луна в эту ночь низкая и яркая, и её бледное отражение рябит по поверхности воды. Однако, даже прохладный ветер с моря не может прорваться сквозь зной, и они оба потеют. Фрэнсис остро осознаёт своё тело, то, как его рубашка прилипает к коже, как пот собирается на затылке, впитываясь в воротник. Даже Джеймс, который так редко подвергается угрозам физического изнеможения, задыхается и пошатывается. — Я думаю, что мы совершили чудовищную ошибку, — со стоном произносит Фрэнсис. Они стоят у излучины реки, Джеймс, согнувшись пополам, упирается ладонями в бёдра и хрипит. — Боже, — говорит Джеймс. — Я не выношу эту чёртову жару. Он делает большие, судорожные вдохи, и от этих звуков что-то болезненно сжимается у Фрэнсиса в груди. Он помнит палатку, Бридженса, ночи, проведённые рядом с Джеймсом, оттягивание того, что казалось неизбежным. Фрэнсису невыносимо слышать их снова, даже думать об этом хоть секундой дольше. — Давай отдохнём, а? — предлагает Фрэнсис, беря Джеймса за запястье, побуждая посидеть с ним на берегу, отдышаться, послушать шум воды. Но Джеймс не так близко, и когда Фрэнсис усаживается на землю, Джеймс выскальзывает из его хватки. — Джеймс, — говорит Фрэнсис. Но Джеймс расстёгивает пуговицы своего жилета одну за другой. О, Боже, думает Фрэнсис, вспоминая, как Джеймс упал перед санями и всю эту кровь… Фрэнсис парализован, наблюдая, как Джеймс проворными пальцами расстёгивает последнюю пуговицу и сбрасывает жилет с плеч. Жилет падает рядом с Фрэнсисом. Даже в свободной рубашке стройность фигуры Джеймса очевидна, высокие брюки удлиняют его гибкое тело. — Ты присоединишься ко мне, не так ли, Фрэнсис? — говорит Джеймс с диким выражением в глазах. Он скидывает туфли, стягивает носки, ступая босыми ногами в траву. — Присоединюсь к тебе? — повторяет Фрэнсис, и лицо Джеймса исполняется чистого озорства. — В воде, — говорит Джеймс. Он проказливо улыбается, развязывая узел своего шейного платка. Возможно, эта погода вскипятила им обоим мозги. — Ты действительно сошёл с ума, — говорит Фрэнсис. Глаза Джеймса сверкают в лунном свете. — Нет, — отвечает Джеймс, — но я сойду, если мне придётся дальше терпеть жару. Он бросает платок на лежащий на земле жилет. Его шея как длинная, гладкая, белая полоса, а у основания горла блестит пот. Джеймс закрывает глаза, потягивается, покачивает головой из стороны в сторону. Сосуды и мышцы напрягаются под его кожей. К лицу Фрэнсиса приливает жар. Не то чтобы он собирался сидеть здесь и… и смотреть, как Джеймс раздевается, если это то, что Джеймс делает или собирается делать. Он занимает себя тем, что аккуратно складывает платок Джеймса. Чувствует тепло там, где ткань касалась тела Джеймса. Джеймс вытягивает из брюк длинные полы рубашки. Всё, что Фрэнсис может сделать, так это поспешно отвернуться, что вызывает смех у Джеймса. — Пожалуйста, Фрэнсис, ты служил на Флоте так же, как и я, — он отстёгивает подтяжки, затем стягивает рубашку через голову, в процессе взъерошивая волосы. А затем… Ну, Фрэнсис всё-таки смотрит. Пытается остановить себя, но не может. Его взгляд скользит от шеи Джеймса к его рукам, по округлости мышцы к шраму на выпуклом бицепсе. В прошлом году в это же время он был раскрыт и кровоточил, кожа вокруг него была фиолетово-зелёно-жёлтого цвета. Теперь над ним тонкий слой кожи и Фрэнсису хочется прижать к нему большой палец, чтобы убедиться в его прочности. Интересно, почувствует ли он пульс Джеймса под плотью, его кровь, гудящую прямо под поверхностью. Затем кончик локтя Джеймса, теперь не такой острый и это хорошо. И к жилистому предплечью. Выступающая кость на его запястье. Голубые извивы вен. Его руки, как у мраморной статуи, как у Давида. Как он никогда раньше не замечал размера рук Джеймса? Он держал Джеймса за руки, когда Джеймс был при смерти, но Фрэнсис никогда не замечал, насколько большие у Джеймса руки… Хотя Джеймс тогда казался намного меньше, таким хрупким. Не то что сейчас. Фрэнсис внезапно осознаёт, что Джеймс привлекателен. На каком-то уровне он, несомненно, всегда это знал. На самом деле, это даже злило его. Этот хорошенький молодой человек, внезапно получивший признание сэра Джона, в то время как Фрэнсис заслуживал только его упрёки. Теперь Фрэнсис знает, что Джеймс больше, чем кажется, но это не меняет того факта, что Джеймс объективно привлекателен. Пожалуй, даже красив. Фрэнсис следует взглядом по линиям его торса и находит на боку второй шрам. Пронзённый, как Христос. Может быть, в этом что-то есть, но Бог никогда не значил для Фрэнсиса слишком много. Бог — это сильный ветер и полные паруса. Бог — это корабль, посланный как раз вовремя, чтобы спасти твою жизнь. Бог — это тело, которое сплетает себя воедино, хотя было так близко к тому, чтобы развалиться. Бог — это сердце, которое продолжает биться. Ему снова жарко, что-то шевелится где-то, Фрэнсис не может точно сказать, где. Фрэнсис возится со своим галстуком, его руки дрожат и потеют. Джеймс видит это, его собственные руки играют с ширинкой брюк. — Так-то лучше, — говорит Джеймс с озорным видом. — Я бы не хотел тащить тебя насильно. — Я не полезу в чёртову воду, Джеймс! — говорит Фрэнсис, пытаясь найти опору, словно человек, падающий со скалы. — То, что ты потерял свой рассудок не значит, что и я тоже. Джеймс фыркает и отворачивается. Контуры его спины тоже заслуживают внимания. Жёсткая линия позвоночника, обрамлённая мышцами. Фрэнсис наблюдает, как двигаются лопатки Джеймса, пока Джеймс возится с последней пуговицей. Непрошеная мысль. Сколько людей, касалось этих лопаток? Сколько пальцев прослеживало гребни этих позвонков? Фрэнсис пытается думать о чём-нибудь другом. Это не твоё дело, говорит он себе, не всем так не везёт в любви, как тебе. Тем не менее, Фрэнсис чувствует некую потребность защищать тело Джеймса. Он не уверен, откуда это взялось. Не он помогал Джеймсу выздороветь. Он бросил Джеймса, когда тот больше всего в нём нуждался, ни разу не навестил после их возвращения в Лондон. Он не имеет права претендовать на Джеймса таким образом, но он хочет. И он это делает. Когда брюки Джеймса падают на землю, Фрэнсис только и может, что не ахнуть вслух. Какое неприличие! Джеймс, бесстыдный, глубоко вздыхает, когда с грацией танцора входит в воду. У него длинные ноги, построенные из архитектурных изгибов и наклонов. Тонкий изгиб лодыжки, V-образное сплетение мышц под коленом. И выше всего этого — так же неприлично смотреть, но — у него гладкие бёдра, и маленькая родинка рядом с суставом, чернильное пятнышко на чистом листе. — Вода отличная, если тебе интересно, — едко замечает Джеймс, его икры уже скрыты до середины. — Поживи немного, Фрэнсис, никто не увидит, — добавляет он, оглянувшись через плечо. Но Фрэнсис молчит, скрестив руки на груди. Джеймс опускает пальцы в воду и отражение луны колеблется. Даже в темноте Джеймс умеет излучать свет. Фрэнсис не может отвести взгляд и в этом нет ничего нового, Джеймс всегда обладал неким магнетизмом. Это чувство, однако. По рукам Фрэнсиса бегут мурашки, грудь распирает, словно от раскалённого железа. Он смотрит на воду, омывающую руки Джеймса, его задницу, и ему хочется это почувствовать. Он задаётся вопросом тёплая вода или холодная и насколько глубока река. Он сможет плавать? Держаться на поверхности? Станет ли Джеймс смеяться над ним, над одним видом его, обнажённого и спускающегося в воду, словно для крещения? Тут Джеймс с глухим всплеском ныряет в воду. Он погружается с головой, а потом выныривает, выглядя как Нептун, оступившийся на пристани в Гринхите. Каким-то образом это делает его только более привлекательным для Фрэнсиса. Он откидывает мокрые волосы назад и сияет, небрежно нескромный, осмелевший под лунным светом. Мучительно сидеть на берегу, одетым, потеющим и тоскующим по оживляющему приливу прохладной воды. Но Фрэнсис думает о своём теле, использованном и сильно изношенном за все эти годы. Как он может подвергать Джеймса такому зрелищу, если даже сам едва в состоянии его выносить? Когда он моется, он не осмеливается смотреть в зеркало. Бритьё — мука, бремя, видеть себя так долго. Если бы его тело можно было отбросить как рубашку и брюки, если бы он мог войти в воду как чистый дух, он бы это сделал. Однако он хочет чувствовать это. Прохладу, жару, или тепло. Джеймс выглядит безмятежным, обратив лицо к луне, и Фрэнсис задаётся вопросом, почувствует ли он сам эту безмятежность? Он всегда любил воду, сколько себя помнил, с того долго путешествия к Лох-Ней в детстве. Даже в том юном возрасте он почувствовал магию в озере, наполненном древними историями о русалках, великанах и королях. Пока он плавал, он мечтал о том, чтобы оно проникло в его вены, стало частью его самого. В моменты самых глубоких раздумий он воображает, что, может быть, так и случилось. — Закрой глаза, — наконец говорит он, почувствовав себя очень глупо, стоило только словам сорвались с его губ. Джеймс находится в другом мире. — Закрой глаза, — снова говорит Фрэнсис, громче на этот раз, и Джеймс вздрагивает. — Прости? — отзывается Джеймс. Фрэнсис стонет. — Закрой свои проклятые глаза, если хочешь, чтобы я залез в чёртову воду! — он хочет, чтобы это всё закончилось, снять и убрать все эти слои прежде, чем у него появится шанс передумать. Джеймс хмурится. Кажется, он хочет возразить. — Пожалуйста, — говорит Фрэнсис. Он ненавидит отчаяние, которое звучит в этой просьбе. Джеймс сдаётся, и Фрэнсис молча благодарит то божество, которое заставило его уступить. С этого момента начинается гонка неловких рук, всякие представления о приличии выброшены из головы. Туфли, носки, жилет. Слишком много пуговиц, слишком много слоёв. Когда Фрэнсис встаёт, его нетвёрдые ноги угрожают его подвести. Он заставляет себя быть сильным. Он встречал в Арктике злых духов и дьяволов, и вышел из этих встреч победителем, всё ещё дыша, со всё ещё бьющимся сердцем. По сравнению с этим, сейчас всё просто. С Софией он чувствовал то же самое, и в первые дни вместе он умолял её задуть лампы, задёрнуть шторы. Что угодно, только бы спрятаться от неё, не навязывать ей своё уродство. Она обнимала его своими нежными руками, касалась тех частей его тела, которые он не мог признать, любила их, когда он не мог. И он начал верить ей, когда она называла его красивым даже при свете лампы. Так почему это должно его так пугать? Он мужчина, сделанный из той же плоти и крови, из тех же костей, что и Джеймс. Это не должно быть таким испытанием. Но снять рубашку, выйти из брюк, стоять голым на берегу реки — это страшно. Однако, он это делает. С вздымающейся грудью и тошнотой, подступающей к горлу, он это делает. Это должно быть стыдно. Обнаженные в лунном свете, вокруг поют сверчки, звёзды над ними яркие и бесчисленные, словно крупинки соли, рассыпанные по большой тёмной скатерти. Это должно казаться непристойным. Он должен хотеть прикрыться. Но то, что он чувствует, больше похоже на свободу. Все его чувства обострились, каждая его часть стала более осознанной и чувствительной, чем когда-либо прежде. Под его ногами земля, тёмная и мягкая, а в воздухе ленивый ветерок, холодящий пот на его спине, руках, икрах. Он делает шаг назад. Ещё и ещё. Дальше, пока Джеймс не становится маленькой и слепой фигуркой, покачивающейся на воде. Его ноги дрожат, но держат его. Хотя его сердце надрывается, оно продолжает биться. Он не любит это тело, не знает, сможет ли полюбить когда-нибудь, но он ему доверяет. — Джеймс! — зовёт он, и Джеймс опускает руки. Издалека Фрэнсис наблюдает, как тот ищет его на берегу реки. И… вот. Глаза Джеймса останавливаются на нём, дикая ухмылка расползается по лицу Джеймса, маня подойти ближе. И с какой-то неистовой радостью, его пальцы распростёрты, раскинуты, руки вытянуты, как будто по их собственной воле, глаза раскрыты и впитывают всю эту красоту, звёзды и реку, вечер и Джеймса, Фрэнсис бежит. Бежит. *** Они возвращаются и возвращаются к реке, все эти пылающие золотые дни лета. Вода по-своему очищает, и что бы ни преподнёс день, ночное путешествие к реке это смывает. Фрэнсис начинает дорожить этими моментами, когда они плещутся без присмотра и глядят в ночное небо. Он всё ещё подвержен меланхолии. Подозревает, что она будет с ним вечно, как мучительный кашель, преследующий старика до конца жизни. Но, по правде говоря, он уже не чувствует себя настолько подавленным в эти дни. Сложно сказать в чём причина изменений. Пейзаж, несомненно, и возвращение к тяжёлой работе, использование его рук и тела для чего-то полезного. Солёное море, свежий бриз, омолаживающие погружения в реку. Но, в основном, он думает, дело в Джеймсе. Может ли исцелить одно присутствие другого человека? Фрэнсис не знает, но верно то, что Джеймс пробуждает в нём лучшее и что Джеймс изучил контуры меланхолии Фрэнсиса, как никто другой. Верно и то, что сам Фрэнсис теперь знаком с топографией уныния Джеймса. Ему понадобилось некоторое время, чтобы научиться, но теперь он хорошо знает эти холмы и долины. Отчаяние Джеймса отличается от отчаяния Фрэнсиса. В то время, как Фрэнсис не может заставит себя пошевелиться, Джеймс работает до изнеможения. Бывают дни, когда Джеймс поднимается рано и работает до вечера, не прерываясь ни на еду, ни на питьё. Его тело всё ещё восстанавливается, и такая напряжённая активность берёт своё. Его лицо краснеет, дыхание срывается, мышцы слабеют. Фрэнсис не единожды встречал его в саду или гостиной с холодной водой и мокрым полотенцем, прижимал его ко лбу Джеймса до тех, пор, пока тот снова не начинал нормально дышать. В такие дни трудно убедить Джеймса посидеть внутри, написать Данди или Уильяму, отдохнуть. Но Фрэнсис даёт ему всё что может: ведро воды, твёрдую руку, чашку чая. Он не знает, помогает ли это, становится ли Джеймсу лучше, но Фрэнсис надеется, надеется. Надеется. С июлем снова приходит непогода. В течение нескольких дней идут освежающие послеобеденные дождики, которые избавляют их от необходимости поливать растения и обеспечивают передышку от по-прежнему удушающей жары. Когда приходит первый дождь, это похоже на конец засухи. Фрэнсис стоит перед домом и позволяет воде лить на себя, мочить волосы, лицо и руки. Джеймс убегает под крышу, но стоит прямо в дверном проёме и смеётся. Сколько бы идиотских поступков ни совершил Фрэнсис, лишь бы снова услышать этот звук, лишь бы знать, что Джеймс, хоть на одно мгновение, был счастлив. К середине ночи на них наконец обрушивается буря. Весь день на горизонте были чёрные тучи, а море бурлило и волновалось. Фрэнсис беспокоится, выдержит ли заплатка в потолке гостиной, или, может быть, ветер сорвёт крышу, или даже унесёт их в океан. Ложась в кровать той ночью, он молится, впервые со времён Арктики, умоляя о безопасности. Он сомневается, что кто-нибудь слышит. В течение нескольких часов гремит гром и сверкают молнии, но дождя нет, пока, после зловещего затишья, не начинается ливень. Он обрушивается на крышу с такой резкостью, что Фрэнсису становится не по себе. Ему приходилось переживать подобные штормы на воде, он вспоминает дни в антарктических морях, когда корабль швыряло так яростно, что Фрэнсису казалось, будто он вот-вот расколется на двое. Он должен чувствовать себя в большей безопасности с твёрдой почвой под ногами и кроватью под собой, но он не может успокоить свой разум достаточно, чтобы уснуть. Молния ударяет в дерево неподалёку, от грома звенят стёкла в окнах. Он смиряется с беспокойной ночью, зажигает лампу и пытается читать. Он терпит неудачу, как это обычно с ним и бывает. Он едва способен сосредоточиться и ловит себя на том, что перечитывает одно и то же предложение снова и снова. Его мысли устремляются в другую комнату, к Джеймсу, спящему на диване под окном. Часть его хочет пойти и проверить, но, если Джеймсу удалось уснуть вопреки всему этому, Фрэнсис не хочет его беспокоить. В такие ночи меланхолия Фрэнсиса поднимает голову. Она поглощает его, напоминая о величайших его поражениях. Он пересматривает ужасные видения прошлого: мужчины и мальчики, окровавленные, истерзанные клыками Туунбака. Осквернённое тело Ирвинга. Запах горелого мяса в воздухе после карнавала. Его разум — лабиринт без выхода, старые ужасы таятся за каждым углом. Он пытался, пытался и снова пытался искоренить эти воспоминания, эту злокачественную опухоль, но они пожирают его. И когда ему кажется, что у него что-то получается, что однажды он сможет оставить их в прошлом, где им и место, они снова появляются, омерзительные, и насмехаются над ним. Он стонет. Громкий, жалкий звук, которого он стыдится. Эта пытка похожа на те первые трезвые дни на «Терроре», когда напиться хотелось так отчаянно, что горело в груди. Теперь он просто хочет покоя и, может быть, прощения. Ужасная мысль: как бы далеко он не продвинулся вперёд, сколько бы дней не провёл здесь в блаженном счастье, такие ночи всё равно будут. Всегда. Осознание грозится сломать его. Он откладывает книгу в сторону, всё равно не способный сосредоточиться на ней, да и потерявший желание. Опускает голову на руки. Это будет долгая ночь. Этого не избежать. Дождь льётся потоками, бьёт по крыше, а раскаты грома отдаются глубоко в животе. — Фрэнсис? Голос. Голос Джеймса, тихий, почти не различимый сквозь бурю. Он в ночной рубашке, прислонился к дверному косяку, лицо едва видно в мерцающем свете лампы. Фрэнсис не может смотреть ему в глаза. — Прости меня, — говорит Джеймс. — Мне показалось, я слышал твой голос, — он барабанит пальцами по бедру, нервная привычка, которую заметил Фрэнсис. Трудно сказать в темноте, но Фрэнсису кажется, что Джеймс чем-то обеспокоен. Неуверенная манера его приближения, то, как он медлит на пороге. Фрэнсис проглатывает тревогу, подступившую к горлу с новым раскатом громе. — Я тебя разбудил? — спрашивает он. Более неловко, чем причитать глубокой ночью, утопая в горе, стыде и чём-то ещё, чему не получается дать название, было бы только разбудить Джеймса этим жалким зрелищем. — Я не спал, — устало отвечает Джеймс. — Как и я, — говорит Фрэнсис. Неловкое молчание. Тяжёлое. Как сделать всё это проще? Для них обоих? Исключая бурю, исключая невозможное отпущение их боли. — Может, ты зайдёшь и присядешь? — предлагает Фрэнсис. И Джеймс так и делает. Это странно и ново, но вес Джеймса, скрестившего ноги рядом с ним на кровати, становится для Фрэнсиса своего рода утешением. Какое-то время они наблюдают грозу за окном, следят за дорожками молний вдалеке, прислушиваются к завываниям ветра. В свете лампы лицо Джеймса выглядит мягким, глаза опущены. Он кажется молодым, маленьким, хрупким. Даже во время их вечеров у реки Фрэнсис легко забывал о шатком состоянии здоровья Джеймса, о том, как близок он был к смерти в те промёрзшие дни. Он кажется образцом жизненной силы, смелым, сильным и полным энергии. Но здесь и сейчас Фрэнсис чувствует тяжесть лет Джеймса, вес тех суровых арктических месяцев. И снова это стремление защитить Джеймса. Кормить его супом и осторожно укачивать, пока не уснёт, как много раз делала мама с самим Фрэнсисом. Глупая идея, но Фрэнсис не может избавиться от неё. Этот человек, этот смелый, красивый мужчина, заслуживает целого мира. — Как ты, Джеймс? — спрашивает Фрэнсис, потому что он не может сказать то, что хочет сказать: скучаешь ли ты по этому, стоило ли оно того и куда мы пойдём дальше. Джеймс вздыхает. — Я не сплю большую часть ночей, — признаётся он. — Не спал, на самом деле, с тех пор как мы вернулись. Когда я засыпаю, мне снятся… Ужасные вещи. В основном о сэре Джоне. Это первый раз, когда кто-то из них произносит его имя. Заговаривает об экспедиции вообще. — Мне жаль, — шепчет Фрэнсис. — А ты? — спрашивает Джеймс, глядя теперь на Фрэнсиса, в его глазах потребность, Фрэнсис не уверен, в чём именно. — Сплю ли я? — Видишь ли ты сны. Я просыпаюсь, чувствуя вкус крови во рту и бросаюсь проверять, все ли зубы на месте. Или слышу… Чудовище, как будто оно прямо рядом со мной. — Ох, — говорит Фрэнсис. — Я вспоминаю об этом в странные моменты. Если я остаюсь один и размышляю достаточно долго, это приходит на ум. Например, сегодня. —Это… то, что я слышал? — мягко спрашивает Джеймс. Он осторожен, они оба осторожны. Не тыкать слишком глубоко, не касаться обнажённых, пульсирующих нервов в нутре друг друга. Когда-то подобное обнажение душ давалось легко, но сейчас оно кажется выстраданным. На краю света казалось естественным спросить, братья ли мы? Но здесь, в этом животворящем, обильном месте, слова даются труднее, напряжённей. Фрэнсис только кивает. Так проще, чем признаться вслух. — Мы не должны избегать разговоров об этом, — говорит Джеймс. Как будто себя он старается убедить не меньше, чем Фрэнсиса. Фрэнсис втягивает воздух. — Не хочу запятнать это место. Это правда, но не вся. Вся правда в том, что это тяжело и страшно, и он не уверен, что именно вылетит из его рта, когда он, наконец, откроет его. — Фрэнсис, — зовёт Джеймс. Он кладёт руку на колено Фрэнсиса. Даже не смотря на одеяло, разделяющее их, это почти слишком. — Мы носим это с собой. Я знаю, что это так. Джеймс мягко сжимает его колено. Снаружи молнии освещают винно-тёмное небо. Фрэнсису хочется положить свою руку поверх ладони Джеймса, но Фрэнсис уверен, что тот воспротивится. Достаточно иметь и это успокаивающее прикосновение. На тыльной стороне ладони Джеймса, ниже костяшек, между венами, есть веснушки. Какого было бы провести кончиком пальца по этим суставам, почувствовать сердцебиение Джеймса на его запястье? Фрэнсис отбрасывает мысль. Детские фантазии мальчика, мечтающего быть нужным. Гром грохочет. Дождь бьёт в окно. Рука Джеймса — безопасная гавань. — Если мы не можем обсуждать это друг с другом, то с кем ещё? — спрашивает Джеймс, в его голосе звучит надрыв. — Человек не может нести это бремя в одиночку. И Фрэнсис знает, что Джеймс прав. Как и всегда. Разве не этого Фрэнсис хотел с тех пор, как они вернулись? Не чувствовать себя таким одиноким? Вот шанс открыться, шанс быть узнанным, стоит только протянуть руку и взять его. Фрэнсис поднимает глаза на Джеймса. Выдерживает его взгляд. — Эти люди умерли из-за меня, — говорит он. — Я должен был сделать больше. Если бы я был более непреклонным в вопросе возвращения на юг, мы бы вообще не застряли. Всё это из-за меня. — Даже если это так, то что с консервами? — спрашивает Джеймс. — Или как на счёт нашего друга мистера Хикки? — О, не произноси его имя, Джеймс… — У него нет здесь власти, — твёрдо заявляет Джеймс. — Так же, как не в нашей власти изменить то, что произошло, — Джеймс наклоняется вперёд, перемещает руку с колена Фрэнсиса на его плечо. Держит крепко. — Мы сделали всё, что могли. Ты сделал всё, что мог. — Я в этом не уверен. — Я уверен, — лицо Джеймса близко, его брови нахмурены. Фрэнсис хочет сказать, как? Хочет спросить, подумали бы так же эти мёртвые мальчики? Слова застревают в его горле, как горькая жёлчь. Джеймс слишком близок, слишком добр. — Ты можешь в это не верить, Фрэнсис, — продолжает Джеймс, — но ты благородный человек. Каждый день я вижу это в тебе. Ты должен… Проявить к себе немного доброты. — Я не понимаю, как ты можешь говорить такое, после того как я обошёлся с тобой, — Фрэнсис запинается, подыскивая слова. — Ты… Ты чуть не умер, а я даже не навестил тебя. Не так поступают благородные люди. Я должен был остаться с тобой после того, как мы вернулись. Я должен был… Хотя бы читать твои письма! Джеймс лишь пожимает плечами. — Я не держу на тебя зла. Тебе было больно. Как и мне. Нам обоим, полагаю, до сих пор больно. И, да, да, конечно, так и есть. Что-то его дёргает, ноющее чувство в сердце, которое он боится признать. Он снова думает о Джеймсе, когда тот был молод, очень молод, задолго до Флота или даже Англии. Джеймс беспомощный, никому не нужный. Если бы он мог спрятать этого мальчика, обеспечить его безопасность, защитить от всего, что должно было произойти, тогда, возможно, все сожаления чего-то и стоили бы. — Я бы хотел, чтобы ты никогда не слышал о Проходе, — говорит Фрэнсис. — Чтобы тебе не пришлось вытерпеть того, что произошло. Хотел бы я как-нибудь уберечь тебя от всего этого. Лицо Джеймса загадка, не поддающаяся расшифровке. Он выглядел так же возле пирамиды из камней, и тогда Фрэнсис тоже ощутил непреодолимое желание разрушить всё, лишь бы защитить его. Признание этого вслух не принесло Фрэнсису того облегчения, на которое он рассчитывал, оно перевернуло его желудок. Раскат грома сотрясает фундамент их домика, этого места, так долго казавшегося неуязвимым и теперь обнажающего свои слабости. — Фрэнсис, — тихо говорит Джеймс. Длинная, ужасная тишина, ощущение кораблекрушения. Это то, чего боялся Фрэнсис, отправляясь сюда — что он разоблачит себя слишком быстро, заставит Джеймса чувствовать себя неловко, заставит Джеймса пожалеть обо всём этом. — Ты действительно так думаешь? Это похоже на ловушку. Но что он может сказать? Как он может солгать Джеймсу Фицджеймсу, самому честному человеку, которого он когда-либо знал? Фрэнсис делает глубокий вдох, прежде чем заговорить. Он подбирает слова медленно, осторожно, взвешивая их на языке. — Если бы это означало, что ты никогда не узнаешь ни боли, ни страданий, я отдал бы всё что угодно. Даже наше… Наше братство. Слова повисли в воздухе, раскатились эхом, словно выстрел. Рука Джеймса всё ещё на его плече и Джеймс смотрит на него, действительно смотрит на него, и Фрэнсис уверен, что это тот момент, когда Джеймс поймёт, какой же он, Фрэнсис, на самом деле неудачник. Всегда был. Некоторые вещи невозможно изменить, как бы ты ни старался. Он хочет оттолкнуть руку Джеймса, избавить себя от боли, которая придёт, когда Джеймс отнимет её сам. Хочет сказать Джеймсу, что он соберёт свои вещи и уйдёт, как только закончится шторм. Но затем Джеймс притягивает его к себе, держит крепко, и лицо Джеймса становится мокрым на шее Фрэнсиса, и Фрэнсис не может пошевелиться. Не станет шевелиться. Всё что он может, так это обнять Джеймса в ответ, выводить круги на спине Джеймса, слушать дыхание Джеймса. Волосы Джеймса такие мягкие, и Джеймс тёплый, но он немного дрожит, и Фрэнсис хочет извиниться, исправить всё это, но больше всего ему хочется, чтобы его обнимали. Он не понимал этого до сих пор. Какое приятное это чувство, как давно это было. Последней, кто обнимал его так, была София, в те последние дни перед отбытием из Гринхита. Четыре долгих года назад. А теперь… Джеймс Фицджеймс. Он не знает, что с этим делать. Значит ли это что-нибудь вообще. Руки Джеймса напрягаются, сжимают рубашку Фрэнсиса. Резкий вздох, слишком похожий на то, как он дышал у края. За этой кроватью, за этим окном, за этими стенами, льётся дождь, заливая, наверное, их сад, размывая скалы, вздымая океан. Но важно вот что: бьющееся сердце Джеймса, нежное царапанье щетины Джеймса, выражение лица Джеймса, когда он, наконец, отстраняется, беря руки Фрэнсиса в свои. — Ты должен знать, — говорит Джеймс, — какой совершенно лишённой красок, смысла и красоты была бы моя жизнь без тебя. Я бы не отказался от этого ни ради чего на свете. Его глаза ищут что-то. Фрэнсис не уверен, что именно. Джеймс сжимает руки Фрэнсиса и улыбается, зрелище, подобное открывшимся во льду полыньям, подобное чистому морю и сильному ветру. — Думаю, без меня у тебя было бы куда меньше проблем, — говорит Фрэнсис, выдавливая улыбку, потому что, что ещё ему осталось? Джеймс сжимает его руки так крепко, словно цепляется за верёвку, и Фрэнсис не в силах отпустить его. — Может, мне нравятся эти проблемы, — отвечает Джеймс с тихим смешком. Он ещё раз сжимает ладони Фрэнсиса, затем отстраняется и складывает руки на коленях. — Я должен дать тебе отдохнуть, — говорит он очень тихо. — Джеймс, может, тебе будет лучше, если ты будешь спать здесь? — выпаливает Фрэнсис слишком быстро, слова выходят неуклюжими. Такое ощущение, что он изо всех сил пытается не упустить этот момент, чем бы он ни был, что бы они не разделили. — Полагаю, может быть, да, — отвечает Джеймс. Что-то мелькает на его лице, снова этот испытующий взгляд. Скажи мне, что тебе нужно, хочет сказать Фрэнсис, скажи мне, чтобы я мог тебе это дать. — Тогда я буду спать на диване. — Здесь достаточно места для нас двоих, разве нет? — произносит Джеймс. — Если только… Если тебе не будет… — он закрывает глаза, качает головой. Странно. Джеймс никогда не был тем, кто не может найти слов. Там, где Фрэнсис прибегал к прикосновениям и добрым взглядам, Джеймс всегда знал, что сказать. Прекрасно формулировал свои мысли даже перед лицом самых невообразимых ситуаций. — Я имею в виду, — продолжает Джеймс, — мне было бы спокойней, если бы ты тоже был здесь. — Боюсь, что я храплю, — говорит Фрэнсис. Хочет дать ему путь отступления, если это говорила его жалость. Но Джеймс только кивает, улыбается и говорит: — Если это худшее, с чем мне придётся иметь дело во сне, я буду очень благодарен. — Конечно, я останусь с тобой, — говорит Фрэнсис очень тихим голосом. Потому что это, каким-то образом, кажется неизбежным. Фрэнсис не может этого объяснить и не хочет, чтобы оно потеряло свой блеск, если он попытается. Так что, он гасит лампу, Джеймс залезает под одеяло, и вот они здесь. Фрэнсис поворачивается спиной к Джеймсу, расстояние между ними не больше ладони. Буря, похоже, стихает, дождь тихо стучит по крыше и Фрэнсис сосредотачивается на размеренном звуке дыхания Джеймса. Теперь спокойном и глубоком, как волны, разбивающиеся о берег. Приходила ли ему когда-нибудь в голову такая возможность? Джеймс в его постели, достаточно близко, чтобы прикоснуться? Если бы Фрэнсис услышал об этом в их первую встречу, он бы рассмеялся. Но путь, который их сюда привёл, каким бы извилистым и тернистым он ни был, имеет только один конец. Фрэнсис не уверен, верит ли он в Бога, судьбу или предназначение. Он почти уверен, что нет. Однако, каким-то образом, Джеймс кажется путеводной звездой, за которой он всё время следовал. Точка на карте, которую он рисовал всю жизнь. Когда-то тоже самое он чувствовал по отношению к Софии. Как будто он был кораблём, а она океаном. Но София, София — свой собственный корабль, в путешествии, которая она должна пройти без него. Терять её каждый раз было всё равно, что услышать, что в море не осталось воды. Он думал, что его жизнь не имеет без неё смысла. Он ни в чём её не винит, не держит на неё зла. Он любил её и потерял, вот и всё. Теперь, когда Джеймс поворачивается во сне, Фрэнсис осознаёт, что он любит Джеймса, так же сильно, как он любил всегда. Море, лёд, София, Джеймс. Может быть, это должно его напугать, может быть, ему следует бороться с этим, но он принимает это, с той же готовностью, с какой парус принимает ветер. Он не знает, чувствует ли Джеймс то же самое, но думает, что, возможно, это не имеет значения. Он любил Софию долгое время и это поддерживало его, давало ему надежду. Теперь его надежда такова: Джеймс в этой постели, Джеймс безмятежный, Джеймс сильный, здоровый и любимый, здесь, в безопасности. Просто быть рядом с ним, делить с ним это пространство, плавать в реке, ухаживать за садом и заваривать чай… Этого достаточно, чтобы Фрэнсис продолжал жить. Я с тобой, тихо обещает Фрэнсис. Я больше никогда не позволю причинить тебе вред. *** Мягкий солнечный свет, струящийся сквозь занавески, помогает Фрэнсису проснуться. Он наполовину уверен, что вчерашняя ночь ему приснилась, но, когда он поворачивается, Джеймс действительно рядом с ним, всё ещё спит, сложив руки перед лицом. Джеймс дышит очень тихо, и Фрэнсис переполняется нежностью к нему. Требуется большая сдержанность, чтобы не протянуть руку и не убрать прядь волос со лба Джеймса, чтобы не погладить его по щеке костяшками пальцев или не переплести свои пальцы с его. Вместо этого Фрэнсис лежит в лучах рассвета и думает: о, я люблю его. Он отчаянно не хочет, чтобы это изменило то, что у них есть. Он представляет, как выплёскивает свои чувства в момент слабости, а Джеймс с отвращением отшатывается. Как больно было бы снова оказаться отвергнутым человеком, который ему так дорог. Даже от Джеймса, который, без сомнения, ответит с любезностью и заботой, это было бы слишком тяжело вынести. Так что Фрэнсис запоминает этот момент, линии на лице Джеймса, его тёмные ресницы, косые лучи света на его чертах, как образец в застывшем янтаре, сохранённый на века. Поскольку Фрэнсис так сильно старается, ничего действительно не меняется, за исключением того, что Джеймс теперь спит рядом с ним, и в некоторые утра Фрэнсис просыпается с рукой Джеймса, перекинутой через его бок, или с лицом Джеймса, прижатым к его спине. И Фрэнсис вряд ли возражает; он обнаруживает, что хочет, чтобы это случалось чаще, остаётся в кровати всё дольше и дольше, чтобы насладиться этим ощущением. Тоскует, когда оно уходит. Он, впрочем, ничего не говорит, довольствуясь тем, что имеет, страшась нарушить этот хрупкий баланс. По правде говоря, он наслаждается каждым крошечным моментом, держится за них пока может, потому что скоро всё это закончится. Дом почти окончен, каждая стена свежеокрашена, на каждом стуле заменена обивка, каждая мелочь отполирована до блеска. Когда они здесь закончат, действительно закончат, что с ними станется? Однажды ночью, Фрэнсис лежит без сна, думая об этом, пока Джеймс спит, перекинув руку через его грудь. Фрэнсис не может представить ни единого дня без Джеймса, не хочет думать о том, что будет, когда он вернётся в Лондон и будет спать в одиночестве. Он позволяет себе маленькую слабость, кладёт руку поверх ладони Джеймса, самоё лёгкое прикосновение, на которое он способен, и смотрит, как их руки поднимаются и опускаются вместе с его грудью. Даже этого было бы достаточно. Самое большое их затруднение — палисадник, затопленный из-за нескольких недель дождей. Они не задержатся здесь надолго, но Джеймс полон решимости исправить всё до отъезда, чтобы сад был таким же плодородным, когда бы Уильям и Элизабет ни решили приехать. Это оказывается предприятием гораздо более масштабным, чем кто-либо из них предполагал, требующим рытья траншей и полного перепахивания почвы. Так что, одним августовским утром, Джеймс выходит в рубашке и закатанных до колен, перепачканных травой, брюках и принимается за работу. Фрэнсис чувствует себя совершенно бесполезным, но из них двоих именно Джеймс показал настоящий талант к садоводству. Если душистый горошек, посаженный Фрэнсисом, рос мелким и хилым, то питомцы Джеймса процветали, карабкаясь по шпалерам у передней стены. Фрэнсис в сотый раз отправляет себя мыть посуду и протирать обеденный стол, пока Джеймс возится с садовым совком, по локоть в грязи. Более чем занятно выглядывать время от времени в окно и видеть, как Джеймс, по запястья в земле, вырывает увядшие растения вместе с их гнилыми корнями и отбрасывает их в сторону. Есть что-то прекрасное в том, чтобы наблюдать за тем, как Джеймс работает, с испариной на лбу и перемазанным лицом, восхитительно живой. Время от времени Фрэнсис выходит наружу, чтобы принести Джеймсу стакан воды, тряпку, чтобы вытереть руки, и Джеймс поднимает полные признательности глаза и благодарит его, и что-то набухает в груди Фрэнсиса. С каждым днём становится всё труднее и труднее не говорить ему. На каком-то уровне, Фрэнсис уверен, Джеймс уже знает. Их связь всегда была необычной, а после Прохода их чувства друг к другу вышли за пределы обычной дружбы. Но если Фрэнсис действительно облечёт это в слова, в слух выразит то, что чувствует к Джеймсу, всё может рухнуть. Существует так же проблема желания. Да, Фрэнсис хочет быть с Джеймсом, желает этого больше всего на свете, но хочет ли… хочет ли он Джеймса? Возможно ли такое? Джеймс всегда был привлекательным, Фрэнсис принимал это за объективный факт, такую же универсальную истину, как и то, что небо голубое. Но он всё чаще ловит себя на том, что смотрит на Джеймса с тоской, слишком тревожащей, чтобы давать ей имя. И бывали утра, когда он просыпался, с затуманенными глазами и щемящей болью между бёдрами, словно он внезапно снова стал молодым. Фрэнсис никогда прежде не испытывал подобных чувств к мужчине, и он не решается назвать их чем-то большим, чем своевольной реакцией тела. То же самое было с Софией… И, может быть, это само по себе достаточное подтверждение. Если Фрэнсис заставит себя быть честным, действительно спросит себя, чего ты хочешь, ответ будет ясен: руку Джеймса, сердце Джеймса, Джеймса во всех формах, Джеймса в любом виде, который может быть ему дан. Убирая чашки и блюдца и наблюдая, как Джеймс идёт по саду, Фрэнсис думает, что предпринять дальше, как отблагодарить Джеймса за эти месяцы, за этот второй шанс на жизнь. Нет таких слов, которые могли бы передать долг, который Фрэнсис чувствует перед Джеймсом, и даже если бы они были, Фрэнсис всё равно бы о них споткнулся. Но Фрэнсис доверяет своим рукам, силе прикосновения, способной выразить то, что не может он сам. Он цепляется за эту идею, вспоминая как в Арктике и в его постели, пожатия рук и объятия говорили о многом. Когда траншеи аккуратно прокопаны, а все мёртвые растения вырваны с корнем, почва аэрирована и оставлена сохнуть, Фрэнсис приносит таз с водой, брусок мыла и несколько чистых полотенец в прихожую. Он ставит там стул, простой деревянный стул, и ждёт Джеймса. Сердце Фрэнсиса стучит в груди. Возможно, это огромная ошибка. Возможно, решившись на это, он обратит всё в руины. Но у Джеймса он научился тому, как ценен риск, и если, разоблачив себя, он всё разрушит… По крайней мере, он попытается. По крайней мере, он будет верен себе, делая это. Фрэнсис слышит, как по другую сторону двери Джеймс стряхивает грязь со своих ботинок, прежде чем стянуть их, балансируя у стены, и бросить на землю с глухим стуком. Потом дверная ручка поворачивается, и Фрэнсису кажется, что он шагнул с края Бичи-Хед, завис в воздухе на один долгий миг, прежде чем упасть, упасть, упасть. Джеймс босой, его рубашка не заправлена, испачкана кое где засохшей грязью и кусочками травы. Оба его предплечья покрыты грязью; его шея, щека и ключица измазаны землёй. И всё равно Фрэнсис не может смотреть на него иначе как с нежностью, даже сейчас думая, как ему повезло быть здесь рядом с Джеймсом, видеть его таким. — Что это? — спрашивает Джеймс, кивая на стул и таз. Он обнимает себя руками, как будто пытаясь занимать как можно меньше места в пространстве, стараясь не пустить насмарку всю их тяжёлую работу. — Сядь, — говорит Фрэнсис. Джеймс с подозрением смотрит на Фрэнсиса, но подчиняется, вздохнув и растянувшись на стуле. Джеймс потягивается, перекатывая плечами и шеей, суставы похрустывают, когда он это делает. — Настоящее убийство, вот что это было, — сообщает он. Его измождение проявляется в голосе, слова звучат немного резко. Фрэнсис делает глубокий вдох. Заставляет себя сделать то, что пообещал себе. С тихим кряхтением он опускается на колени. Он не может думать о том, чтобы поднять глаза на Джеймса прямо сейчас; он не готов посмотреть ему в лицо сейчас. Он берёт полотенце и опускает его в таз, мочит его в воде. — Фрэнсис, — выдыхает Джеймс, но Фрэнсис шикает на него, отжимая лишнее и натирая полотенце мылом. — Позволь мне сделать это для тебя, — говорит Фрэнсис, так мягко, как только может. Он тянется к руке Джеймса, и Джеймс даёт её, чуть наклонившись вперёд. Кусочки засохшей грязи осыпаются на пальцы Фрэнсиса, когда он переворачивает руку Джеймса. Под пылью видны линии его ладони. Фрэнсис едва ни проводит по ним кончиком пальца, но вместо этого мягко стирает грязь, аккуратно проходясь по промежуткам между пальцами и под ногтями Джеймса. Фрэнсис понимает, что у него трясутся руки. Ничего необычного, но он знает, что в этот раз дело не в том, что произошло в Арктике. И, возможно, он ошибается, но ему кажется, что рука Джеймса тоже дрожит. Он чувствует на себе взгляд Джеймса, когда снова мочит полотенце, на этот раз моет по локоть, поворачивает руку Джеймса и оттирает оставшиеся пятна грязи. Он хочет спросить, ты понимаешь? Но вместо того, чтобы говорить, он берёт чистое полотенце и вытирает руку Джеймса, довольный собой и работой, которую он проделал. Он думает о том, чтобы прижаться губами к этим костяшкам, к мозолистым и изрезанным частям Джеймса, частям, которые Джеймс прячет, боясь показать другим. Джеймс слегка поворачивается, протягивает Фрэнсису другую руку. Фрэнсис обновляет мыло и воду и повторяет процесс. Его колени болят от того, что он стоит на твёрдом дереве, но Фрэнсис выбрасывает из головы всякую рассеянность. Это должно быть о Джеймсе, только о Джеймсе. Единственные звуки — плеск воды, тихое шуршание полотенца, дыхание Джеймса. Фрэнсис дорожит возможностью касаться Джеймса таким образом, каким бы невинным и простым он ни был. Он чувствует пульс Джеймса под своими пальцами, то, как быстро бьётся сердце Джеймса. Деликатно, не торопясь, Фрэнсис вытирает и эту руку. Фрэнсис наконец поднимает голову, чтобы встретиться с Джеймсом взглядом. Глаза Джеймса широко распахнуты, губы приоткрыты. Он выглядит… не то, чтобы испуганным, но Фрэнсис не знает, как назвать это выражение. Предельно сфокусированный, отслеживающий каждое мельчайшее движение Фрэнсиса. Фрэнсис задаётся вопросом, не переступил ли он некую черту приличия, хотя знает, что они давно это сделали. Если бы Джеймс был расстроен, если бы Джеймсу было неприятно, он бы наверняка попросил Фрэнсиса прекратить. Они ничего не скрывают друг от друга, уж точно не такие простые вещи. — Джеймс, у тебя грязь на груди, вот здесь, — произносит Фрэнсис, указывая на пятно на ключице Джеймса. Нарушать молчание опасно. Из окна у двери льётся свет, медовый летний свет, падающий на лицо Джеймса, на поверхность воды в тазу, на только что вымытые руки Джеймса. Джеймс отводит глаза на мгновение, теребя пальцами подол рубашки. Он делает вдох и снова беспомощно смотрит на Фрэнсиса. Фрэнсис не знает, что сказать. Должен ли он вообще что-то говорить. Он приподнимается на одно колено и половицы скрипят под ним. Стоит ли идти на этот риск, делать этот скачок? Он только смывает грязь, только заботится о друге. Он кладёт полотенце на край тазика и очень тихо спрашивает: — Можно? Джеймс слегка кивает, так незначительно, что никто другой бы не заметил. Но Фрэнсис хватается за это, его сердце бьётся где-то в горле. Он берётся за полы рубашки Джеймса обеими руками, и Джеймс немного наклоняется, поднимая руки ровно настолько, чтобы Фрэнсис мог стянуть рубашку через его голову. Больше мыла, больше воды. Затем Фрэнсис тянется, промакивая пятно торфа, размазанного по груди Джеймса. Теперь сложно не смотреть, вся эта кожа так близко. Как отчаянно Фрэнсис хочет прикоснуться к тонким линиям живота Джеймса, к твердеющему коричневому соску, к ямке над ключицей. Джеймс издаёт тихий, низкий звук, когда Фрэнсис оттирает особенно упрямое пятно. Ручейки воды стекают по животу Джеймса, цепляясь за жёсткие волосы у пояса его брюк. На горле Джеймса тоже мазок грязи, и теперь Фрэнсис обращается к нему. Осмелившись, Фрэнсис кладёт два пальца под подбородок Джеймса и осторожно отклоняет его голову, открывая длинную шею. Фрэнсис чувствует щетину под кончиками пальцев, горячее дыхание Джеймса на своей руке. Кожа здесь такая тонкая, мышцы сокращаются под лёгким прикосновением полотенца. Если Фрэнсис надавит сильнее, на коже могут появиться кровоподтёки, расцветающие болезненно-фиолетовым и жёлтым. Какая-то животная часть Фрэнсиса хочет этого. Голодная, настойчивая часть, которая думает о том, чтобы укусить здесь, где шея Джеймса встречается с плечом, наблюдать, как под кожей Джеймса лопаются кровеносные сосуды. Боже, он скучает по возможности касаться кого-то, обнимать, целовать. Больше, чем он готов был себе признать. И быть так близко, ближе вытянутой руки, и всё же за целую вселенную от него, это причиняет боль. Может для кого-то другого было бы легко прильнуть и поцеловать Джеймса так жадно, как хочется. Но Фрэнсис не чувствует себя способным сделать что-то сверх того, что он намеревался сделать, так что он снова проводит полотенцем по коже Джеймса, исполненный долга и благоговения. Как кающийся грешник у ног Христа. Всё это так скоро закончится. Не только это, забота о Джеймсе таким образом, но всё это, коттедж и их кровать, и река, и Бичи-Хед, и сам Джеймс, прекрасный Джеймс, которого он любит, как воду. — Последнее, — говорит Фрэнсис, осторожно наклоняя лицо Джеймса вниз, Джеймс смотрит на него из-под тёмных густых ресниц. Джеймс облизывает губы, мелькает розовый язык. Немного грязи осталось на щеке Джеймса, въелось в линии его лица. Линии, которые Фрэнсис запомнил так же, как когда-то запоминал карты Прохода. Здесь берег, там бухта, дальше неизвестность. Прижимая полотенце к лицу Джеймса, он задаётся вопросом, неужели и это останется неизведанным? Перед экспедицией он чувствовал стремление узнать больше, изучить места, в которые человеку было не суждено отправиться. Он думал, что это стремление умерло вместе с его людьми, но сейчас что-то похожее снова шевелится у Фрэнсиса в груди. Он может сделать этот шаг. Здесь Фрэнсис сделал так много того, что никогда не представлял возможным, того, на что не считал себя способным. Ночи у реки, утра в их постели. Всё из-за Джеймса, который научил его так многому, который учит его чему-то новому каждый день. Фрэнсис ловит себя на том, что протягивает пальцы за пределы безопасного, разрешённого пространства полотенца и подбородка Джеймса, касаясь нежного, гладкого места перед ухом Джеймса, твёрдого изгиба челюсти Джеймса. Джеймс наблюдает за ним внимательно, как ястреб за добычей. Пока, ни с того ни с сего, не издаёт тяжёлый, смертельно усталый вздох и не закрывает глаза, нахмурившись. Фрэнсис не знает, что это значит, не знает, как спросить, но смывая последнюю каплю грязи, засохшую под глазом Джеймса, он решает: идти на пролом. Фрэнсис прижимается губами к губам Джеймса, полотенце выскальзывает из его пальцев, когда он обхватывает лицо Джеймса руками. Разом Фрэнсис погружается в холодное море, незнакомые воды, но Джеймс — его якорь, его гавань. Как давно он этого хотел? Возможно дольше, чем мог бы выразить. С того дня на Бичи-Хед, а, может, даже раньше, со времён пирамиды из камней и холода. Фрэнсис целует Джеймса, и поцелуй крепкий, полный нужды и голода. Когда Джеймс кладёт руку поверх ладони Фрэнсиса, это кажется чудом. Даже открытие Прохода не сравнилось бы с этим: рот Джеймса, руки, язык. Фрэнсис не может думать ни о чём о другом, пока Джеймс даёт ему это, пока вселенная позволяет ему это иметь. Он любит Джеймса. Он любит Джеймса. И, возможно, Джеймс тоже может его любить. Джеймс слабо отворачивается, и Фрэнсису на мгновение кажется, что он уже всё потерял, что это было недопонимание, что он выставил себя дураком. Но потом Джеймс целует Фрэнсиса в щёку, в шею, прикусывает мочку уха Фрэнсиса. Это немного щекотно и, как Фрэнсис не старается, он не может сдержать смешок. Потом Джеймс тоже смеётся, и они прижимаются друг к другу, и Фрэнсис знает: вот что такое быть счастливым. — Ты знаешь, как часто я мечтал об этом? — спрашивает Джеймс. Он ухмыляется, как будто не веря, его широко распахнутые глаза застыли, он проводит большим пальцем по бакенбардам Фрэнсиса. — Мечтал, но даже не смел подумать, что ты тоже захочешь… Фрэнсис снова целует его и Джеймс смеётся в ответ. — Я хочу, Джеймс, — шепчет Фрэнсис. — Я хочу. Даже вкус имени Джеймса на его языке теперь ощущается иначе. Он хочет Джеймса. Джеймса целиком. И Джеймс, будто чувствуя это, перемещает руку Фрэнсиса к своей груди, прижимает её к сердцу. Его кожа мягкая, и Фрэнсис чувствует учащённое сердцебиение Джеймса под слоями мышц, костей и крови. Очень тихо, в изгиб шеи Фрэнсиса, Джеймс говорит: — Пойдёшь ли ты со мной в постель? Снова и снова, пока это не перестаёт звучать как слово, Фрэнсис повторяет да, да, да, да, да. *** Джеймс осторожно раздевает Фрэнсиса, время от времени останавливаясь, чтобы восхититься. Даже когда это происходит, кажется невозможным, чтобы Джеймс так хотел его, чтобы Джеймс находил что-то красивое в теле, которое Фрэнсис только учится терпеть. — Ты помнишь, — спрашивает Джеймс, — ту первую ночь у реки? Ты был таким скрытным, — он проводит костяшками пальцев по животу Фрэнсиса, целует Фрэнсиса, стягивая рубашку с его плеч. — О господи, — выдыхает Фрэнсис в губы Джеймса. Жар окрашивает его щёки. — Ты решил меня смутить? — То, что ты позволил мне увидеть тебя, даже когда ты был напуган… Я никогда этого не забуду, — восхищённый, Джеймс проводит большим пальцем по губам Фрэнсиса. Фрэнсис ищет, не знает, что делать с руками. Он хочется прикасаться, хочет Джеймса всего и сразу, и так же сильно он хочет растянуть этот тёплый летний полдень, удерживая каждое мгновение на языке до тех пор, пока всё не растворится в сладости. Пальцы Джеймса находят пуговицы штанов Фрэнсиса и задерживаются здесь, потирая чувствительное, настойчивое давление эрекции Фрэнсиса. Фрэнсис выдыхает, желая, желая. Он позволяет Джеймсу переместить себя к кровати, снимает брюки, возится с ширинкой брюк Джеймса, рты и руки исследуют каждый новый участок кожи. Они оказываются плоть к плоти, с ног до головы прижавшись друг к другу в постели. В молодости Фрэнсис хотел, чтобы его поглотила вода, теперь он хочет стать частью Джеймса, быть им в такой же степени, что и он сам. Джеймс берёт бутылку лампового масла с прикроватного столика и проливает на них, держа их обоих в руке, пока они двигаются вместе, беспорядочно толкаясь бёдрами и задыхаясь. Это место. Этот человек. Фрэнсис не может представить, чтобы что-то из этого осталось позади. То, как свет падает на бёдра Джеймса, освещает напряжённые мышцы на его боку. Джеймс прижимается лицом к шее Фрэнсиса, посасывая нежную кожу, и Фрэнсис обнимает Джеймса, его стройное тело идеально умещается в руках Фрэнсиса. Фрэнсис благоговеет перед очертаниями рта Джеймса, перед теми звуками, которые Джеймс способен из него извлечь. Он мог бы быть доволен этим. Он доволен этим. Но эгоистично, жадно, он хочет большего. Джеймс под ним, ноги Джеймса вокруг него, его губы, прижатые к этому лучистому шраму, как будто его можно исцелить поцелуем. Он убирает руку Джеймса с них (Джеймс стонет, уткнувшись лицом в плечо Фрэнсиса), и подносит скользкие костяшки пальцев к губам, целует их. — Можем ли мы… — начинает Фрэнсис, неуверенный, как попросить, удивлённый тем, как хрипло звучит его голос. — Что угодно, — говорит Джеймс. — Всё, что хочешь, Фрэнсис. Услышав своё имя, произнесённое сейчас в этой потерянной, головокружительной манере Джеймса, Фрэнсис вздрагивает. — Я хочу тебя, — говорит Фрэнсис. Пальцы спускаются по груди, обводят сосок Джеймса. Фрэнсис думает о том, чтобы пососать его, нежно вонзить зубы, о том, как Джеймс будет извиваться, задыхаться и зарываться руками в волосы Фрэнсиса. — Тогда возьми меня, — отвечает Джеймс. Он целует Фрэнсиса быстро, глубоко и яростно, с какой-то настойчивостью, которую Фрэнсис никогда раньше не чувствовал. А потом они снова перемещаются, Джеймс перекатывается под Фрэнсиса, кончики пальцев зарываются в жесткие волосы внизу живота, поглаживая основание члена Фрэнсиса, заставляя его дрожать. Джеймсу это даётся так легко, но Фрэнсис ошеломлён — вся эта кожа, все эти прикосновения. Всё время, проведённое здесь, он следовал за Джеймсом, бесстрашным Джеймсом, и теперь он тоже нуждается в руководстве. — Расскажи мне как, — просит Фрэнсис. — Пожалуйста, — он обхватывает лицо Джеймса, и Джеймс кивает, поворачивается ровно настолько, чтобы поцеловать ладонь Фрэнсиса. — Сначала пальцы, — говорит Джеймс. Фрэнсис подносит кончики пальцев к губам Джеймса, и Джеймс целует их один за другим. Плоскости тела Джеймса твёрдые под руками Фрэнсиса, это тело, которое когда-то было так близко к тому, чтобы подвести Джеймса, теперь полно жизни, дыхания, мышц и крови. Какое чудо. Он касается родинки на бедре Джеймса, разводит ноги Джеймса в стороны. Его руки трясутся, когда он наливает ещё масла, он бормочет тихие извинения, когда масло капает на член Джеймса, между его бёдер. — Не спеши, — говорит Джеймс, кончики пальцев Фрэнсиса дрожат у расщелины задницы Джеймса. Фрэнсис осторожно вводит два пальца внутрь. Джеймс вскрикивает, низкий, утробный, полный удовольствия звук. Фрэнсису больно думать о том, какого это будет внутри Джеймса, когда Джеймс будет горячим и тесным вокруг него, самые сладкие тиски. Жидкие жемчужины на кончике члена Джеймса, и Фрэнсис, ободрённый звуками, издаваемыми Джеймсом, наклоняется, чтобы их слизать. — Фрэнсис, — выдыхает Джеймс, имя вырывается из него, как всхлип. — О, это хорошо. Любые колебания, которые Фрэнсис испытывал при мысли о том, чтобы трахнуть мужчину, не просто мужчину, а Джеймса, покидают его. Он работает пальцами в неторопливом, но устойчивом ритме, опираясь другой рукой на дёргающиеся бёдра Джеймса. На самом деле он немного доволен собой за то, что сделал Джеймса таким прекрасно развратным, с раскрасневшейся кожей и бисеринками пота. Он может только представить, как должен выглядеть сам, так жаждущий Джеймса, что эта нужда пульсирует как рана. Глаза Джеймса зажмурены, рот приоткрыт, грудь вздымается. — Я хочу тебя, — снова говорит Фрэнсис, сгибая пальцы. — Чёрт возьми, Джеймс. — Ещё нет, я… больше, хорошо? — умоляет Джеймс. — Пожалуйста, Фрэнсис. Так что Фрэнсис подчиняется, вводя внутрь третий палец, растягивая Джеймса. — Я мог бы смотреть на тебя так вечно, — говорит Фрэнсис. Очень глупо это признавать, но это правда. Джеймс в эйфории, блаженство, написанное на его лице… Это самое ослепительное зрелище, какое Фрэнсис когда-либо видел. — Правда? — говорит Джеймс. Сдерживает стон. — Я думаю… проклятье… я думаю, что позволил бы тебе. Боже, ты уверен, что не делал этого раньше? — Мне говорили, что у меня ловкие руки, — отвечает Фрэнсис, не в силах сдержать лукавую усмешку. — Я склонен согласиться, — выдыхает Джеймс. Он приподнимается на локтях, слегка наклоняя бёдра, и Фрэнсис толкается глубже, вызывая у Джеймса гортанные вздохи каждым крошечным движением. Нужда прожигает Фрэнсиса. Его член твёрд как камень, и каждое лёгкое прикосновение к простыням или коже Джеймса вызывает агонию. Он хочет погрузиться в Джеймса и смотреть, как тот распадается на части. Хочет позволить Джеймсу разрушить его, растерзать на части, как ветер порванный парус. Хочет перегнуться через край и упасть, цепляясь за Джеймса, зная, что здесь, в нём, безопасность. — Джеймс, — говорит Фрэнсис. Почти шепчет. — Могу я… — Да, господи, — стонет Джеймс. — Всё, что хочешь. Фрэнсис вынимает пальцы и Джеймс выглядит так, словно вот-вот заплачет. Джеймс снова находит бутылку с маслом и, щедро наливая на ладонь, смазывает руку, берёт член Фрэнсиса и направляет его туда. — Полагаю, ты можешь догадаться об оставшемся, — говорит он. Фрэнсис моргает. Теперь он не сможет свернуть. — Ты скажешь, если я причиню тебе боль, — говорит он. — Ты не причинишь, — отвечает Джеймс. — Но, если я это сделаю. — Я скажу тебе, — говорит Джеймс, дотрагиваясь до лица Фрэнсиса, с его пальцев всё ещё капает масло. Фрэнсису всё равно. Он наклоняется вперёд, целует запястье Джеймса. — Не волнуйся. Фрэнсис кивает. Он приподнимает бёдра Джеймса и Джеймс обхватывает талию Фрэнсиса ногой, упираясь пяткой в его поясницу. Фрэнсис сопротивляется желанию снова спросить разрешения, убедиться, что это именно то, чего хочет Джеймс. Но это видно по тому, как Джеймс смотрит на него, притягивает ближе, ждёт с голодом в глазах. Так что, Фрэнсис делает глубокий вдох и сдаётся. В первый раз, когда Фрэнсис ступил на корабль, даже не на корабль, а на лодку, маленькую вёсельную лодку друга их семьи, он знал: это правильно. Тогда он был всего лишь мальчишкой, но обрёл чувство устойчивости на воде естественным образом, с лёгкостью приспосабливаясь к приливам и отливам. Он перегнулся через борт лодки и погрузил пальцы в солёную синеву, соль жгла порез на костяшке. Знал ли он тогда, что это станет его жизнью? Может и нет, но какая-то маленькая его часть должна была чувствовать это даже тогда. Когда он вырос, выучил названия узлов и рангов Королевского флота, это стало такой же частью его самого, как его имя. Единственное, в чём он когда-либо чувствовал своё предназначение — корабль, верёвка, парус, открытое море. До этого момента. Он входит в Джеймса и снова знает: это правильно. В уголках глаз Джеймса появляются слёзы, когда Фрэнсис прижимается к нему бёдрами, и Фрэнсис стирает их большим пальцем, когда Джеймс вскрикивает — тихие, резкие, довольные звуки, снова и снова, и снова. В те первые дни на «Фьюри», будучи ещё гардемарином, Фрэнсис полюбил лёд, как ничто другое. Он хотел взломать его, понять его секреты. Найти края земли, которые тот скрыл. Теперь он знает, что всё это было высокомерием и некоторые земли лучше не открывать. Но лёд был красивым, не так ли? Он любил его всем сердцем. Даже когда адмиралтейство усложняло задачу, земля, лёд и море делали её стоящей. Он не может сказать, почему думает про лёд. Возможно, он помнит Джеймса у пирамиды из камней, когда даже жизнь казалась невозможной. Сейчас он подносит руку Джеймса к губам и целует, чувствуя масло на пальцах. Джеймс подгоняет его, больше, больше, и Фрэнсис повинуется… Это всё, что он умеет делать, когда дело касается Джеймса. Но, боже, это хорошо — и он говорит об этом, хотя трудно понять, имеют ли слова смысл — и Джеймс такой красивый, и он любит Джеймса больше всего на свете, сильнее, чем он когда-либо считал себя способным. Он обхватывает член Джеймса рукой и ласкает длинными, долгими движениями, единственный способ, который Фрэнсис когда-либо применял на себе, единственный способ, который ему знаком. Подстраивает толчки своих бёдер под движения руки, чувствуя, как собственное удовольствие начинает разворачиваться внутри, как парус, ловящий ветер. Джеймс беспомощный и задыхающийся, впивается ногтями в плечо Фрэнсиса, и Фрэнсису хочется жить в этом моменте, со скрипом рамы кровати, солнцем, пробивающимся сквозь занавески и запахом земли на коже Джеймса. — Джеймс, Джеймс, я… — произносит он, не в силах выдавить слово, не зная даже, что это за слово, любовь и желание, и нужда — всё это у него на языке. — Пожалуйста… — умоляет Джеймс сорванным голосом. — Пожалуйста, я хочу, чтобы ты это сделал. Теперь быстрее. Волны разбиваются о берег и теперь уже не так далеко. Вода струится против течения, следуя медленными изгибами реки вниз к побережью. Сгущаются облака. Вспышка боли в его запястье; Джеймс толкается в руку Фрэнсиса, прежде чем застонать и вздрогнуть, излиться на собственные грудь и живот. Тело Джеймса содрогается вокруг Фрэнсиса, а затем, быстро, как лопнувшая верёвка, Фрэнсис тоже изливается, падая на Джеймса или в Джеймса, он не уверен, что вернее. Они в полном беспорядке, смесь пота, слез и семени, и они вымотаны, цепляются друг за друга, задыхающиеся и уставшие, но вместе, в безопасности. И хотя это глупая и слишком романтичная идея, Фрэнсис думает, что он мог бы остаться здесь навечно, дыхание Джеймса на его коже, семя липко подсыхает на их животах, они оба, словно влюблённые юнцы, нашедшие убежище в темноте. *** После они заботятся друг о друге. Когда его конечности снова начинают двигаться, Фрэнсис оттирает их, теперь даже бережнее, чем когда смывал грязь с рук Джеймса. Джеймс приносит новые простыни, стакан и нектарины, которыми они, порезав, кормят друг друга, сцеловывая стекающий по подбородкам сок. Хотя вечер ещё только начался, они остаются в постели, близкие, довольные тем, что вместе. Счастливые. В тишине Фрэнсис удивляется, как ему могло так повезти. Он не сделал ничего, чтобы заслужить удовольствие от того, что Джеймс свернулся рядом, задремав на его груди. И тем не менее, вот он, здесь. Однако, Фрэнсис чувствует укол тревоги, стоит ему позволить себе задуматься. У них больше нет причин оставаться. И когда Фрэнсис думает о возвращении в Лондон, ему холодно, тошно и страшно при одной мысли о том, что придётся от всего отказаться. — Что будет, — спрашивает Фрэнсис, — когда всё это закончится? — Хм? — поднимает голову Джеймс. — Что будет, когда нам придётся вернуться назад? — спрашивает он. Не добавляет, я не думаю, что смогу жить без тебя снова. Джеймс садится, со вздохом откидывается на спинку кровати. — А я всё ждал, когда же ты спросишь. Значит Джеймс тоже об этом думал. Фрэнсис находит руку Джеймса и переплетает их пальцы. — Мы только начали и… и вот уже должны заканчивать, — его голос срывается. — Если бы мы могли остаться здесь, ты и я, — говорит Джеймс, поглаживая большим пальцем костяшки Фрэнсиса. — Ты бы этого хотел? Не то чтобы Фрэнсис не представлял именно это — лето, переходящее в осень, осень, переходящую в зиму, зиму, переходящую в весну, и они здесь вдвоём, возделывают сад и убираются в доме и, возможно, на Рождество навещают свои семьи, ездят повидаться со старыми друзьями. — Конечно хотел бы, Джеймс, — говорит Фрэнсис. — Разумеется. Джеймс глубоко вздыхает. — Тогда я должен признаться, что кое-что утаил от тебя, — говорит он. Шок беспокойства. Фрэнсис не может вообразить, что это такое, какое отношение имеет к их будущему здесь. — Тогда продолжай, — говорит Фрэнсис. — Я не буду на тебя обижаться. Возможно, что он действительно обидится, но, после всего, Фрэнсису трудно представить, чтобы он мог быть недоволен Джеймсом. Он его любит, в конце концов. — Возможно я… — начинает Джеймс, — немного исказил представление о праве собственности на это место. Как ты помнишь, я сказал, что Уильям купил этот дом, как место отдыха для себя и Элизабет. Фрэнсис ждёт продолжения. Не хочет прерывать. Хочет узнать, куда это всё идёт. — Некоторое время назад, Уильям выписал ренту на моё имя. Это было, наверное, за год до нашего отбытия в Арктику. Это, если быть откровенным, огромная сумма денег, такая, какую я никогда не смогу потратить. На Рождество мне было невыносимо находиться в Лондоне, и я отправился в Брайтон, чтобы навестить Уильяма и Элизабет. Ты был там когда-нибудь? Фрэнсис качает головой. Он никогда не был склонен к путешествиям, кроме тех, которые ему обеспечивал Флот. — Думаю, ты бы возненавидел это место. Я уже практически слышу, как ты ворчишь из-за Королевского павильона. Отвратительная вещь, — Джеймс усмехается, нервно и безрадостно. — Но находясь там, с людьми, которых я люблю, и так близко к морю, я был доволен больше, чем за все последние месяцы. Уильям действительно нашёл это место. Когда я написал ему о своих чувствах по возвращению в Лондон, о том непоколебимом мраке, который, казалось, опустился на меня там, он предложил подумать о переезде и прислал информацию об этом месте. Он не решается дать имя тому, на что надеется, развязке этого дела. Это невозможно, откуда Джеймс мог знать, и зачем Джеймс вообще пригласил его. Мысли будут раскручиваться, станут неудержимыми, если Фрэнсис им позволит. Он сосредотачивается на том, что реально: кровать под ними, лампа рядом с ними, рука Джеймса в его руке. — Я думал о тебе и поэтому написал тебе, но… — Но я даже не читал твоих писем, — стонет Фрэнсис. — Каким же я был дураком. Джеймс успокаивает его, целует костяшки пальцев Фрэнсиса. — Когда ты не ответил, я подумал, о том, как мы с тобой похожи, я понял, что ты в таком же плачевном состоянии, как и я. Кроме того, это было после трибунала, и я… Я ужасно беспокоился о тебе, Фрэнсис, но не хотел навязываться. Всё это время. Фрэнсису хочется рассмеяться, хочется поцеловать Джеймса, но он сдерживает себя. — К тому времени, когда я пришёл тебя навестить, я уже решил, что сам приеду сюда. Я написал Уильяму и договорился об оплате. Но когда я подумал о том, чтобы уехать, даже не попытавшись увидеть тебя вживую… Я не смог с чистой совестью сделать этого. Я почти ждал, что ты пошлёшь меня к чёрту, когда я спрошу, — Джеймс нежно улыбается, его лицо смягчается. Фрэнсис задаётся вопросом, ты хотел меня уже тогда? Ты знал, что мы закончим здесь вот так? — Значит, это место твоё? Это ты хочешь мне сказать? — спрашивает он взамен. — Я подумал, что оно может быть нашим, если ты захочешь, — говорит Джеймс. И тогда Фрэнсис смеётся, смеётся так сильно, что у него наворачиваются слёзы на глазах. Он притягивает Джеймса ближе, прячет лицо на его плече и недоверчиво смеётся, его тело дрожит. — Я хочу, — говорит он, сильно вдавливая пальцы в мышцы на спине Джеймса. — Больше всего на свете. *** И вот они снова на Бичи-Хед, где всё изменилось и ничего не поменялось. Прогулка по-прежнему бесконечная, но шаги Джеймса теперь короче, под стать темпу Фрэнсиса. И Фрэнсис… Фрэнсис не может сдержать улыбку, когда они огибают вершину холма, приближаясь к скале. Теперь он думает, что именно здесь полюбил Джеймса, когда они лежали рядом на траве. Фрэнсис думает, что, помнит, как уже тогда чувствовал зудящее желания взять Джеймса за руку, хотя кто может сказать, в самом деле. Возможно, он всю свою жизнь любил Джеймса, просто ждал, когда кусочки встанут на место. В конце концов, это не имеет значения. Значение имеет, думает Фрэнсис, то, как их пальцы переплетаются сейчас. Как они лениво целуются на закате, зная, что время ещё есть. Шум моря, излучины реки, вечерний дождь, который начинается, когда они прижимаются друг к другу, засыпая. Иногда по утрам, когда они пьют чай, читают газету, наслаждаются приятной тишиной, Фрэнсис поднимает глаза и замечает уголок улыбки Джеймса или прядь волос, упавшую на его лоб. И сердце Фрэнсиса переполняется, и он думает, вот и ты. Каждый день новое путешествие, новый шанс любить Джеймса всем, что у него есть. Сегодня, в прочем, они стоят на Бичи-Хед, держась за руки, крепко сжимая друг друга. Внизу разбиваются волны, воздух пахнет солью. Они смеются. Они теперь так часто смеются. — Ты счастлив здесь, Фрэнсис? — спрашивает Джеймс, как и прежде. Под здесь он имеет в виду Сассекс, Саут-Даунс, Бичи-Хед, имеет в виду коттедж, дом, моё сердце. — До невозможного, — без колебаний отвечает Фрэнсис и сжимает руку Джеймса. Прислушивается к радостному, беспрестанному шуму моря.