Никак

      За окном льёт дождь. Капли стекают по стеклу.       Становится слишком холодно.        Юноша подминает под себя ноги, смотрит за дождём. Ему будто бы интересна эта холодная динамичность за окном, этот звук, падающих капель на землю, этот оглушительный треск, когда дождь соприкасается со стеклом. Он смотрит в окно, но его взгляд отсутствующий и пустой. Юноша, дрожа всем телом, обнимает себя за плечи, словно защищая от этого холодного воздуха, от шума за стеклом и, возможно, даже от одиночества. Только вот от одиночества не защититься, не спрятаться в кокон.       Одиночество преследует повсюду, забивается под кожу и зудит-зудит.       Одиночество не бывает само по себе. Оно существует в отдельном человеке, живёт с ним бок о бок.       Одиночество — это и есть ты сам.        — Долго ты будешь там сидеть? Ужин готов, — слышится за дверью раздражённый голос. Женщина шипит от негодования, стучит костяшками пальцев, ругается. Она недовольна молчанием за дверью, злится и злится, пытается привлечь к себе внимание, но Тэхёну всё равно. Всё равно на то, что происходит там, за дверью, он не боится, просто уже давным-давно наплевать. А женщина вопит о том, что он дефектный, калека с заиканием и вообще ненормальный, как и его мамаша, как таких вообще земля носит, недоношенных… Тэхёну не больно. Ему давно никак. В груди ничего не щёлкает, сердце не сжимается. Оно словно и вовсе не функционирует — перестало биться. Тэхён даже не уверен в том, что жив. Его жизнь — это лишь жалкое существование с таблетками, хрупкие руки-веточки и комок тошноты в горле. Это постоянный дождь за окном и холод в комнате.       Запах стиранного свитера и болезни.       Тэхён с трудом встаёт на ноги. От долгого сидения ноги затекают, и он чуть ли не падает куклой-неваляшкой на пол.       На дрожащих ногах подходит к шкафчику, достает свой любимый и поношенный свитер в полоску. Он давно уже весь растянулся, на Тэхёне спадает весь чуть ли не на пол, но ему всё равно. Прячет руки в огромные шерстяные рукава, да и он сам весь прячется в нём с головой. И ему и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, потому что вроде тепло. Плохо, потому что тепло чисто осязаемое. Греет тело, но не душу.        Он выходит из комнаты, босыми ногами ступает по полу, чувствуя прохладу кафеля. В голове у Тэхёна нет никакой мысли, лишь в ушах какая-то статичная тишина. На кухне пахнет чем-то жареным, он не знает, чем конкретно, не может распознать. Когда-то мама готовила ему сладости, варила сахарный песок в кастрюльке и долго смеялась с его неряшливости и неаккуратности, ведь все щеки были тогда в сахаре. Когда-то настоящая мама улыбалась ему и баловала его ароматным чаем и конфетами. Когда-то, но не сейчас.       Теперь Тэхён не помнит этих запахов. Память будто упорно стёрла их из головы, запрятала куда-то на дно, потому что не чувствует уже ничего, даже банального чувства грусти от потерянных воспоминаний.       Он не смотрит на стол — неинтересно. Лишь молча садится с опущенной головой.        Главное это сделать молча, не поднимая глаз. Главное ничего не говорить, чтобы не получить оплеуху. И словесную, и настоящую впридачу.        — Явился, — презрительно шепчет глава семьи. Тэхён не помнит его лица, но свои чувства ещё осознаёт и что-то помнит. Он ему был неприятен. Неприятен, впрочем, и сейчас.        — Здесь нет прислуги, так что, будь добр, спускайся, когда зовут и требуют, — его голос действует на нервы, словно скрипящие под ногами доски, раздражают, но Тэхён молчит. Ему по сути всё равно. На всё и всех.        — Учитывая тот факт, что мы тебя приютили после смерти моей сестры-идиотки, ты нам обязан, — вставляет свои пять копеек тётя, а Тэхёну становится тошно. Комок в горле увеличивается, как какая-то раковая опухоль на последней стадии, делает больно, уничтожает изнутри.       Он-то думал, что ему плевать. Всё равно. Но воспоминания о погибшей матери, которую забил до смерти отец, — свежо живут в его воспалённом мозге, дают почву для слабости и ничтожности. Тэхён презирает эту боль, когда плачет, уткнувшись в подушку, вспоминая руки матери, такие холодные и хрупкие, как у фарфоровой куклы, которая когда-то была у него в детстве. Мать улыбалась ему, играя с ним.       А отец бил по лицу, называя девчонкой, ломал куклу, надеялся, что вдребезги, но она всего лишь покрылась крупными трещинами, не рассыпаясь полностью. Психанул и ушёл, а мать тогда, Тэхён помнит, сидела с ним и целовала его лоб и щеки и сама плакала, когда руками касалась разбитой куклы.       «Совсем как я», — шептала она и кусала губы.       «Совсем как ты», — говорила она отчаянно в припадке, обнимая Тэхёна и роняя слёзы ему на лицо.       Тэхёну всё равно, что испытывают к нему. Ему уже давно не больно, но резкие слова в сторону матери, которая умирала, защищая его, пока он прятался под столом кухни, вызывают горечь.        — Чонгук, малыш, спускайся, — с теплотой в голосе говорит тётя, и Тэхён невольно, совсем чуть-чуть, становится жертвой этого момента, где женщина улыбается солнечно и красиво, смотря на своего ребёнка со стороны. Тэхён засматривается на приветствие матери и сына, засматривается на того самого Чонгука, ребёнка этого семейства, и не может не разделить ласку тёти по отношению к этому ребёнку. Чонгук совсем небольшого роста, подросток семнадцать лет (Тэхён младше на год), одетый в чёрную толстовку с принтом и такого же цвета спортивные штаны. На голове какой-то протест: торчащие в разные стороны волосы, совсем как у ёжика, покрашенные в фиолетовый цвет. Тётя, несмотря на всю любовь во взгляде, всё равно успевает высказать недовольство сыну за неряшливость, которую замечает на его голове. — Хоть бы причесался, — ворчит она, а Тэхёну всё равно нравится. Чонгук выглядит как бунтарь, погрязший в андеграунде. Совсем ещё ребёнок.        У Тэхёна с ним отношений вовсе нет. Честно говоря, Чонгук тоже его не выносит. Интересы не сходятся, слишком разные, но самая главная причина в том, что Тэхён чужой. Подкидыш в чужой семье, проживающий на птичьих правах в этом доме. Дядя и тётя всегда напоминали об этом вслух, и Тэхён помнит, стараясь не открывать рот и быть тише воды и ниже травы. Чонгук смотрит яростно, ненавистно, говорит очередную колкость про инвалида, а Тэхёну всё равно никак. Не больно уже. Слова о нём отлетают в сторону, не касаются уже так, как раньше. Единственное, что причиняет боль — это мерзкие высказывания в сторону матери, но Чонгук не такой жестокий, как его родители. Не стремится причинять этим боль.       У Тэхёна к нему какие-то странные и противоречивые чувства. У него не получается на него злиться, даже если и хочется в подсознании. Чонгук делает больно: иногда может толкнуть сильно, припечатать к двери. У Тэхёна синяки не сходят днями, но он не жалуется. Потому что не в обиде. Уже давным-давно.       А Чонгук топит его в этой ненависти и презрении. Называет калекой и всегда толкает в спину при удобном случае. Тэхён сдирает колени в кровь, не готовый к падению, падает, но уже не больно, лишь привычно.       И даже несмотря на всю эту ненависть, у Тэхёна не получается на него злиться. Наверное, потому что он такой же ребёнок, как и он. Тэхён уверен: Чонгук тоже чего-то боится и не может это принять в себе. Он такой же как Тэхён, совсем юный и беспечный. Только Тэхён свою беспечность растерял в прошлом, когда прятался под столом, пока отец избивал мать до смерти. А в Чонгуке она осталась. Пускай и незаметная, потопляемая в агрессии, но осталась, и именно поэтому Тэхён испытывает это странное чувство, глядя на него. Тэхён готов простить ему всё и прощает, потому что это Чонгук. К нему у него особые чувства, странная и непонятная связь. Он — это то, что Тэхён давно утратил внутри себя.       Он — это всё ещё ребёнок, которым Тэхёну уже никогда не стать.       Да и не хочется, в общем-то. Ну, может быть, самую малость, совсем чуть-чуть.        — Чонгук, не забудь про школу завтра, выходные закончились, — напоминает ему отец, а у Тэхёна внутри что-то обрывается. Школа.       То самое место, где Тэхёна выворачивает наизнанку, выкручивает и вштыривает по самые внутренности. Рассадник ненависти и отсутствия какой-либо терпимости к чужому ребёнку. Даже там Тэхён чужой совсем, неприкаянный и одинокий.        — Не только мне, но и этому калеке. Из-за вас он и учится со мной в одной школе! — обвиняюще говорит Чонгук, указывая вилкой на сидящего рядом парня. А Тэхёну кажется, что если бы не стол, как препятствие, он бы вскочил и вонзил эту вилку ему в глаз.        — Не сидеть же ему дома и доводить нас своим присутствием, — говорит тётя, говорит так, словно Тэхёна здесь уже нет. Впрочем, Тэхёна давно уже нет. От него остался только пепел, из которого восстать снова он не сможет, даже если и захочет. Он дожёвывает последний кусок, не чувствуя вкуса. Встаёт из-за стола молча. Молча моет тарелку. Молча делает всё. Дышит ровным счётом также.       И уходит прочь. Ему ничего не говорят вслед, но он чувствует чужой взгляд на себе и знает, кому он точно принадлежит.

Первая схватка с миром, я не хочу умирать, Но здесь столько боли, слишком много слез И такие тупые лезвия...