И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа;
потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Екклесиаст 1: 17-18
Допросы не были скучными ровно до того момента, когда Мол почувствовал, что воспоминания, ради которых он неистовствовал, исчезли. Ему было за что раньше держаться, помимо собственной гордости, но прошлое в один миг из яркого голофильма стало туманом, пропала почва под ногами, и свободное падение закралось в лёгкие с коварством ножа в спину. — Так ты отказываешься говорить, ситх? — хладнокровно продолжил Джинн по ту сторону решётки. Мол медленно моргнул. Мастер, которого он забыл, решил в самый неподходящий момент лишить своего ученика возможности противостоять врагам идеологии достойно. Нельзя защищать то, чего нет, не так ли? Помимо всего прочего, треклятое ощущение свободного падения как пришло, так и осталось. Будь Мол слабее духом и телом, он дал бы волю слезам и ярости за своё наказание, но что-то подсказывало ему, что-то шептало на ухо, что его наказывали и похуже. Он не помнил, но тело ничего не забыло. — А теперь мне говорить не о чем, — задумчиво ответил Мол, не найдя в себе огня, чтобы огрызнуться или съязвить, и не найдя мотивации покривить душой. — Личности моего Мастера, подозреваю, я никогда не знал. Сейчас же… он забрал и остальное. Мол уставился на Джинна, стараясь выглядеть достойно и холодно. Не хватало ещё, чтобы джедай пустился в лицемерные утешения. На самом деле, Мол выглядел потерянно, и Квай-Гон почти немедленно его раскусил. — Ты больше ничего не помнишь? — строго спросил джедай. Мол был почти благодарен, что допрашивающий его не был склонен к любезностям в виде фальшивого сочувствия. — Уже нет. Время истекло. — Время — понятие субъективное. — К чёрту вашу джедайскую демагогию! — вспыхнул Мол. — Моё время, моё время, закончилось, потому что вы, треклятые неженки, не умеете рубить с плеча! Какое право вы имеете не убивать тех, кто это заслужил?! Миротворцы, — почти выплюнул он. — Играете со своей добычей, как одомашненные звери! И чем вы лучше меня тогда, а?! Я позволял моим противникам умирать в бою! Один на один, или десять на одного, или двадцать! Но по-мужски, вооружёнными! Мало того, что вы меня не добили, так вы ещё и лишили меня достоинства умереть, как подобает воину! И кто вы после этого?! А я скажу кто: лицемерные твари. Квай-Гон Джинн и бровью не повёл. Выдержав паузу, он поднялся на ноги и, удаляясь, только кинул холодно через плечо: — Как будет угодно. И только когда дверь за ним закрылась, Мол, взревев, ударил кулаком о стену. (…) Какой-нибудь поэт сравнил бы её мягкую поступь с тихим шагом смерти, но Мол не был так банален, хотя помнил подобные стихи. Как оказалось, жизнь реальная и жизнь культурная рознятся — Мастер украл прошлое своего ученика, но не смог прикоснуться к вечному. Из памяти было стёрто почти всё, вот так глубоко сидел наставник и воспитатель, так велика и витиевата была его паутина, Мол не помнил целые годы, зато, стоило закрыть глаза, всплывали образы картинной выставки, куда он зашёл с руками, пахнущими железом и чужой кровью; помнил залу, где ему и остальным зрителям несколько раз играли симфонические оркестры, и помнил мысль, что ему не хотелось убивать директора театра. Помнил тишину гиперпространства и потертые томики стихов, которые он крал с блошиных рынков и прятал на своём корабле, как контрабандист. Помнил самые красивые закаты и рассветы, какие видел — их было немного. Как в одном особняке осторожно прикоснулся к руке полуобнажённой мраморной девушки, боясь испачкать своим естеством искусство, по-мальчишески робея перед каменной красотой. Он не помнил корней своей могучей ярости. Не помнил причину собственного отчаяния. Не помнил, скольких казнил, и почему. Идеологические тексты, которые он когда-то учил, не всплывали в памяти. Разве что была язва внутри, клубок боли, но как бы он ни старался ухватиться за нить, она не шла в пальцы. Мол даже не мог медитировать, отрезанный от Силы камерой своего заточения. Только и оставалась красота в памяти, которой он был недостоин, как будто всё остальное, что он раньше считал в себе самым главным, на самом деле, не имело значения. Виновница его обстоятельств пришла поступью безветренного снегопада, такого, который съедает все крики. В этот раз у него была возможность как следует её рассмотреть. Мол не разбирался в человеческой женской красоте, будучи датомирским забраком, но было в Ганор что-то такое, что напоминало ему ту мраморную деву — может быть, симметрия черт лица и тела, или неописуемая принадлежность к вечности, пред которой хочется склонить голову. — Мадам Ганор, — сказал он вместо приветствия и прочистил горло, слишком долго молчавшее. — Здравствуй, — сказала ему женщина, садясь на пол перед его решёткой. — Вы не сможете держать меня здесь целую вечность, — почти нахально заявил Мол, потому что в заточении ему оставалось только верить. Если вся его жизнь принадлежала Мастеру, тот должен был вернуться за ним. — Не сможем, — покладисто согласилась она. Джинн бы уже начал нервно дёргать бровью на её месте. Бородатого джедая было куда легче вывести из себя. — Но и казнить не собираемся, если ты об этом. — Что, думаете, я начну с вами сотрудничать? Люди не меняются. Вам не перекроить меня по своему образу и подобию. — Не меняются в большинстве случаев, — ответила Ганор. И вдруг продолжила свою мысль. — Я считаю, что в каждом из нас есть какая-то суть… Если понаблюдать за теми же детьми в пятилетнем возрасте, они прекрасно знают, кем являются, что им нравится, что им не нравится, какие у них мечты, стремления и планы, какой образ мышления… Суть каждого из нас разная. Но если она ведёт к трагедии, Сила всегда даёт возможность остановиться, сделать паузу, задуматься: «а таким ли я хочу быть?». Шанс изменить себя есть всегда. Другое дело, что большинство предпочитает этого не делать. Внутренняя борьба против своих естественных паттернов, как и взросление, это сознательные перемены. — Зачем пытаться? — Мол не мог сказать, что наслаждался демагогией, но всё-таки было удивительно приятно общаться с образованным человеком без склонности к радикализации всего сущего. Он намеревался растянуть разговор настолько, насколько возможно, и готов был задавать вопросы, только чтобы консенсус не был найден, но чтобы вступившая с ним в дебат мадам Ганор не ушла, хлопнув за собой дверью. Лишённый возможности медитировать в Силе, он тянулся к качественному общению. — Пытаться изменить себя всё равно что искать смысл жизни: какая разница, если найдёшь? Какая разница, если изменишься? Разве это имеет значение? — Трагическая суть идёт из детства, отрочества и юности — печально улыбнулась Ганор. — Я считаю, что настоящие злодеи это, чаще всего, взрослые дети, которых … недолюбили, если можно так выразиться. Они не знали комфорта стабильного родительского тепла. И та часть жизни, к которой здоровые люди возвращаются для внутреннего покоя, для них территория страха, унижения, стыда, боли и душераздирающего одиночества. Им слишком тяжело смириться со своим прошлым, принять и отпустить его, поэтому они продолжают нести зло. Есть и те, кто не малодушен, кто борется против себя, чтобы разорвать эту страшную преемственность… Но таких мало, потому что далеко не всем присущи отвага и сила воли. Намного проще оставить всё как есть, не так ли? Мне было плохо — пусть и другим будет плохо. У таких недостаточно ни азарта, ни дальновидности, чтобы хоть раз рискнуть. Мол нахмурился, потому что нужный контраргумент не дал о себе знать, поэтому, не возразив, он задал другой вопрос: — А избалованные? — и обрадовался собственному ходу мысли. — Разве они не такие же? — В чём-то такие же, — неожиданно согласилась Ганор, — их не научили свободе через ответственность. — Только не говорите мне, что джедаи сами идеальны, — он хотел выманить её на тонкий лёд и окунуть в лицемерность идеологии, но… — О, нет, отнюдь. У нас свои демоны, — честно ответила Ганор. Мол был почти раздосадован. — И что, даже вы проигрываете самим себе? — Ксанатос Ду Крион своей сути проиграл, например, — пожала плечами женщина. Её прямолинейная искренность обескураживала. С ней было невозможно спорить без инфантильного перехода на личности. — Тот же магистр Винду велик, потому что не потерпит поражения перед самим собой. Я, например, выиграла партию, и сейчас у меня новая. — И как же вы выиграли? Не убили меня? — он фыркнул. — Это банально. — Поступилась принципом невмешательства, полетев вместо Квай-Гона на Набу, — спокойно ответила Ганор. — И да, не убила тебя. У меня была возможность, но я ей поступилась. Впрочем, не разить два твоих сердца, а кинуть дротик — слабый выбор; он в моём духе. А вот вмешаться, выйти на сцену, потенциально пожертвовать собой ради другого… Да, мне это далось очень тяжело. Но я выросла над собой — и сорвала куш. Только хорошее приходит, когда превозмогаешь свои настоящие слабости, зиждущиеся в душе, а не в теле. Но мы отвлеклись от твоей мысли. Лично я не хочу тебя менять. Мне претит перестраивать живое существо по моему образу. — Тогда почему я, чёрт возьми, до сих пор жив?! — Возможно, — долгую паузу спустя ответила Ганор, — чтобы в будущем, завтра или через много лет, за миг до смерти ты знал наверняка, кто ты такой. Нет ничего печальнее, чем прожить свою жизнь послушной марионеткой на ниточках отдельных людей, окружения или общества, и осознать это слишком поздно. — А если моя суть — это убивать джедаев? — сардонически осклабился Мол. — Что тогда, мадам Ганор? Если я не захочу противостоять себе? С чего бы мне, в конце концов? — Рано или поздно, но тебя убьют наши, — пожала плечами женщина. — Души казнённых тобой невинных будут бессмертны, а грешники канут в великую пустоту, куда последуешь и ты. Мне будет жаль, здесь или уже в потоке Силы, что ты выберешь такой путь. Знаешь… я думаю, поэтому ситхи повёрнуты на идее бессмертия среди плоти и крови, а не в метафизическом смысле. Мне кажется, как адептам хаоса и боли, им претит идея покоя. Они не могут в нём существовать, поэтому после смерти их ждёт точка, а не многоточие. — Почему вы собираетесь меня жалеть, если таков мой удел? — не смог не полюбопытствовать Мол. — Из гордости джедайских тенетов? — А вдруг у тебя будут дети? — и забрак замер, потому что такая идея ему никогда не приходила в голову. — Или, может, ты оставишь после себя какое-нибудь другое наследие, которое будет жить, развиваться и достигать немыслимых вершин? Как ты тогда будешь следить за ним? Откуда? Как ты направишь его в трудный час, как спасёшь, чтобы оно жило дальше, передавая эстафету твоего успеха? Великое Нигде выходит в не менее великое Никуда, а Сила везде и с каждым. Ты довольно горд, вряд ли тебе захочется, чтобы труд твоей жизни и его плоды неминуемо канули в лету, быстро или через тысячу лет. — У ситхов специфические голокроны. — Да, но с очень ограниченным радиусом воздействия, если сравнивать с Силой. Ты и сам это знаешь лучше меня. А ситхи пользуются осколками душ своих предшественников, когда им заблагорассудится, то есть очень недолго. В большинстве случаев голокроны собирают на себе пыль столетиями, не так ли? — Допустим, — Мол не собирался спорить с логикой аргументов. — Но с чего вы взяли, что у джедаев есть это самое бессмертие в Силе? — О, — загадочно улыбнулась Ганор. — Это метафизика… Каждый чувствует по-разному, в зависимости от своих личных отношений с Силой. — Если конкретно, то вы, мадам Ганор, как это чувствуете? Она на минуту задумалась, и Мол почти обрадовался своей победе. Но потом, медленно моргнув, Ганор смерила его тяжёлым взглядом и медленно произнесла: — Словами… объяснить… не ручаюсь. Но могу показать. Если хочешь. Он нахмурился. — Только учти, — продолжила Ганор, — я не буду ответственна за твой опыт. — Не нужно меня недооценивать, — скрипнул зубами Мол. — Давайте. Докажите мне, что хотя бы вы не способны на лицемерие. — Замечу только, что я получила твоё согласие, — кивнула женщина. Она прикрыла глаза на глубоком вздохе, и когда распахнула их, Мол инстинктивно вздрогнул. Из чужого голубого взгляда, как тогда, на Набу, на него безучастно смотрела вечность, которую он тогда едва разглядел. Бесконечная степь, покрытая тонким кружевом снега, под высоким белым саваном облаков, где единственная дорога наверняка — та, откуда пришёл, оставляя почти невесомые следы на грязном отцветшем золоте трав, где шёпот и собственное дыхание оглушительны, где до боли в груди и сжатых до крови кулаков хочется жить. Пропала камера, исчез Корускант, осталась только пустошь. И он, Мол, растерянный в своей внезапной свободе. И вдруг — ветер. Голодный, пронизывающий, страшный, один только ветер-ветер-ветер, справа, слева, сверху, в ногах, сотканный из десятков тысяч дыханий, восточный, западный, северный, южный — окружение, круг, только бы не сомкнулся- Взметает погребальный снег, мучает мёртвые травы- Грешник-грешник-грешник, буйных уймёт только буря- Мол взвыл, вскидывая руки, и ветер взвыл вместе с ним, и кто-то ещё, с другой планеты, одновременно, или когда-то давно, или в далёком будущем, но голосу вторила музыка мёртвых, ещё не родившихся, или живых, или всех, и все они были скованны одной цепью, потому что в последнюю осень ни строчки, ни вздоха, потому что тем, кто ложится спать, спокойного сна, потому что кто-то посадил дерево, потому что… потому что… Ветер стегал его своими розгами, но Мол привык к побоям, привык выживать, а не жить, он напрягся, сделал усилие, отнял руки от лица, вскинул их вверх. Я услышу, со всем упрямством сказал себе — и он услышал: кто-то придёт, и в груди загорится звезда, или этот кто-то и есть Мол, а звезды в нём ещё нет, и как тогда принести с собой весну, если хаосу чуждо спокойствие степной зимы и степной тоски, и как тогда нести на себе крест, и почему крест, и зачем его нести, и куда, и кому, и как ему, Молу, спеть, и о чём, если тепло так нужно, а он не умеет сиять, не умеет пасти овец, и он не пловец, чтобы спасать утопающих, и даже не рыбак, и даже ещё не понял «зачем», только откуда-то он это знал, когда-то очень давно, до протокольных дроидов и крови, когда было только молоко матери и её голос; а теперь только холодный ветер, и в глазах тоска, но солнца света ещё нет, но он может быть, потому что ладонь превратилась в кулак. Здравствуй, последний герой, коронованный луной, пожелай мне удачи в бою, ведь ты получил эту роль, тебе выпал счастливый билет, ещё не поздно, день уже прожит, мы обязательно встретимся, слышишь меня, завтра я ещё не умру, но кто его знает, я хочу быть с тобой, то прыгаю, то стою- Ветер довольно осклабился и оставил степь, не сегодня многоголовой гидре Всего забрать в себя Никого. Мол остался в бесконечной пустоши с переполошённым снегом, тяжело дыша, вытаращив глаза, на шатких ногах. Что это был за ужас, кто это был, что это было, почему, и что теперь ему делать, если даже это оставило его одного на самосуд… Ганор прикрыла глаза, и Мол, в холодном поту, обнаружил себя на полу своей камеры. Его била дрожь. — Что, — осознав реальность, еле ворочая языком, прохрипел, — что это было? — Хм, — Ганор ответила не сразу, — твой опыт на Набу. — Тогда было по-другому! — У тебя не было возможности действительно засмотреться, — кивнула она, наконец распахивая глаза. Вечность отступила от них. — А сейчас ты канул. Но, что удивительно и неудивительно, потерялся, но не заблудился. Видишь? — Она неторопливо поднялась на ноги. — Я права на твой счёт. — Касательно чего?! Я не понимаю, чёрт возьми! И что… что это было?! Вы мне не ответили, так отвечайте! — У Силы есть планы на тебя, если ты решишь служить ей, а не твоим личным интересам, — бросила через плечо Ганор, медленно направляясь к выходу. — Благословен такой путь. Но только если его выбрать. — Почему крест?! — крикнул ей вдогонку Мол, вскакивая на ноги, почти кидаясь на решётку. — Почему от тоски в глазах солнца свет?! Причём здесь группа крови на рукаве?! Ганор замерла перед дверью, и Мол задержал дыхание в какой-то безудержной, непонятной ему, болезненной, кровоточащей, душераздирающей надежде, но женщина только покачала головой и вышла вон. — Ответьте мне! Дверь закрылась за ней с тихим скрежетом. Мол кричал, отчаянно, с неистовством, тряся решетку, распираемый чувствами, которых не знал, чтобы Ганор вернулась, чтобы объяснила, пока у него не пропал голос. Он пнул со злостью тюремную кровать, осознав своё бессилие, потом, опустившись на тонкий матрас, устало провёл ладонью по лицу, и с удивлением обнаружил на нём влагу, ничем не напоминающую пот. Тишина, воцарившаяся в его камере, отдавала степью, холодной и одинокой. Впервые за долгое время Молу стало страшно. Он не хотел выбирать, куда ему идти по бесконечному горизонту, он вообще ничего не хотел выбирать, он хотел идти по тому пути, на который ему указывают другие — Ганор требовала невозможного, шагов в невесомость, свободомыслия, звезды в груди. Храбрости. От Мола всю жизнь ожидали повиновения и эффективности, а к возможной смерти он привык, как к безысходной данности, которой можно было противостоять плотью, а не душой. Сорвав голос, он испугался могильной тишины, потому что понял, что за ней стоит ветер. Оставалось молиться, чтобы Ганор вернулась, чтобы пришёл хоть кто-нибудь, хоть с джедайской пропагандой, хоть с пытками, но чтобы было чужое сердцебиение рядом, чужое дыхание — чтобы он не остался один на один со степью, холодной в своей справедливости, вопрошающей «а что сделал ты в знак благодарности твоего существования?», чтобы не оставался с ветром и его строжайшим судом, отнимающим последнюю гордость. Но больше в тот день никто не пришёл, как бы он мысленно не умолял — и могильная тишина короновала его тяжестью одиночества, то есть тем, что было с ним и до Набу, от чего он всю жизнь бежал и спасался, хватаясь за жестокий образ Мастера, от чего ему было не убежать и не спастись Когда Ганор вернулась, Мол не знал. Реальность потеряла смысл в своей безголосой серости, потерялся и он. Так легко кануть во времени, когда не за что держаться. Спасение пришло, когда в голове болезненно скрипел снег, по которому Мол куда-то брёл в своих мыслях. Тело дрожало, будто от пронизывающего холодного ветра. Он бился в лихорадке, свернувшись на кровати, как беспомощный ребёнок, и ждал до тех пор, пока больше не смог. Пока в исступлении не взмолился: если у Силы есть на него планы, нет ли у неё и пощады, хотя бы одного солнечного луча? — Подлинно, я более невежда, нежели кто-либо из людей, и разума человеческого нет у меня, и не научился я мудрости, и познания святых не имею, — всколыхнулся ветер в голове почти ласково голосом Ганор. — Я прославлю тебя, ибо ты услышала меня и сделалась моим спасением. И он почувствовал свою душу в ладонях Силы и взгляд Силы на свою нагую суть, лёгкость и тяжесть, свет тысячи звёзд в океане тьмы, всё и ничего; тяжёлая корона одиночества склонила его голову — он принял её страшный урок, урок скромности, смирения и молчания. Он понял, что не Мастер ему господин, никто ему не господин, кроме Силы, а властен над ним может быть только учитель, и друг ему только проводник; понял, что тьма разрушительна и естественна, но это не его путь, его путь это дорога, никем не пройдённая, потому что жизнь, как таковая, не даёт ориентира, только течение, и он проложит тропу, и по ней пройдут другие, лишь бы был учитель, лишь бы был друг и проводник, лишь бы голос и песни, а за костром дело не станется, для огня у него есть последняя искра в груди, пока душа не нашла свой свет. Он уже не ситх, но его имя Мол, и он родился и вырос, потому что так было надо. На его голову опустилась тёплая рука, и он был спасён, потому что возжелал спасения. Позже Квай-Гон Джинн спросит свою возлюбленную: — Не слишком ли было жестоко давать ему надежду? — и вопрос будет отдавать скепсисом и неприязнью, потому что даже джедаям тяжело прощать. Альда отведёт взгляд в сторону, чтобы скрыть бесконечную степь от человека, принадлежащего лесу. — Он потерян, но не утрачен, — скажет она долгую паузу спустя. — Помочь можно только тому, кто искренне нуждается в помощи. Спасает же себя каждый сам. — Сомневаюсь, что ученик ситха потянется к свету. — Не тебе решать за него, — голос Альды зазвенит почти резко. — И не мне. Только ему. — Ты избирательна в своей помощи, так объясни же мне, почему ты решила помочь этому… этому… — А почему я решила помочь тебе много лет назад? — ответит она, оборачиваясь. — Почему отвела тебя от бездны, стала твоим проводником из чащи? Квай-Гон, неужели ты ревнуешь? Мы помогаем тем, кому должны помочь. — Он тебя едва не убил! — Значит, так должно было быть! Упрямец ты мой, окстись, — и её взгляд станет мягче. — Поблагодарил бы лучше этого мальчика за то, что он свёл нас, наконец… Все мы взаимосвязаны, Квай-Гон. Живые души — не одинокие острова в бесконечном океане; мы континент. И даже между глухими деревнями есть хотя бы одна дорога, и через каждый лес проходят сотни троп, и в каждой горной цепи есть перевал, и в каждой пустыне есть свой оазис. Смотри шире, заглядывай глубже, слушай внимательно и прислушивайся, и, пожалуйста… пожалуйста, будь добрее. (…) Возжелать спасения, будучи нагим перед зеркалом своего сознания, отказать прошлому во власти над собой равносильно шагу в невесомость, когда отвержение реальности в отчаянии и бессилии приводит к поиску нелогичного и нерационального чуда. Когда догорает неистовый пожар и дотлевают последние угли, превращаясь в пепелище, когда разрушительная ярость даёт место пустоши, последний выживший, зачинщик или виновник, исступленный в своей смертельной усталости, поднимает глаза к небу, и его тело хочет смерти, в то время как душа умоляет о жизни. Глаза смотрят наверх, ноги шагают в бездну — Сила любит обнажающую до костей искренность. И падение не происходит. Шаг, ещё один шаг, с безысходностью, смертельной усталостью, опустошением в груди — естественными отголосками внутренней бури, — бездна терпеливо ждёт внизу с открытой чёрной пастью. Но падение не происходит. И только когда великая пустота, несущая в себе конец всего, остаётся позади, и на лицо падает робкий и тёплый солнечный луч, после долгого мига осознания в груди застревает царапающий, ликующий, истерический смех. Доброе утро, последний герой. Доброе утро тебе и таким, как ты. Великие превозмогают, в первую очередь, себя, потому что, чтобы быть первым, нужно им стать. Для этого необходимо иметь отвагу заглянуть в зеркало, присмотреться, не пройти мимо, выдержать тяжёлые взгляды своих чудовищ, их вой, осклабиться, сжав кулаки, и сказать: «не вы мне хозяева» — и освободиться. Скинуть старый груз с уставших плеч, выпрямиться. Сломать внутренний компас, чтобы сделать новый. Через полгода после конфликта Торговой Федерации и Набу Мол стал падаваном магистра Ганор, и Орден Руусанской системы был вынужден пройти через ещё большую реформацию. (…) Он не мог привыкнуть ни к уважению, ни к доброте. Всё должное было ему подарком. Отсутствие наказаний, например. Отсутствие публичного унижения, когда он, бывший ситх, ходил по Храму. Отсутствие постоянной физической опасности. Отсутствие голода. Отсутствие слепой ненависти в собственных кайбер-кристаллах. Их медленное перевоплощение в лиловый цвет. Наличие спокойствия и терпения в мадам Ганор, которую он так и не смог заставить себя называть Мастером. Наличие людей, которые хотят с ним… общаться. Или тренироваться. Наличие психолога. Наличие медицинской помощи, еды и удобной одежды. Наличие пространства, личного и архитектурного, наличие солнечного света днём и лунного ночью. Мол не сразу признался себе, что, пожалуй, не хотел бы вспоминать своё прошлое; только страх потерять мадам Ганор и всё, что она ему подарила, подталкивал его к рефлексии с оттенком самоистязания. Он должен был вычислить своего бывшего Мастера. Джедаи, в свою очередь, жили, будто бессмертные. Будто над ними не висела опасность в лице лорда ситхов. За Молом, конечно, приглядывали. Но это внимание иссякало по мере появления новых бусин на падаванской косичке, после каждой качественной беседы с Советом. В целом, джедайская жизнь его… устраивала. Но были некоторые случаи, когда ему хотелось брызнуть не самыми пацифистскими эмоциями, хотя он каждый раз сдерживался. — Мне не нравятся их отношения с Квай-Гоном, — заявил он однажды своему падаванскому сводному брату. Дело было в очередной спокойный вечер, когда весь джедайский род был в сборе. Магистр Дуку играл в дежарик с Эверроссом, оба лениво полулежали на скатерти для пикника, и лучи заходящего солнца, просачивающиеся сквозь густые кроны Сада, золотили едва начавшую прорезаться седину их волос. Джинн и мадам Ганор уже с четверть часа несли мороженое — очевидно целовались, как подростки, по пути туда или обратно. Кеноби, находившийся до этого в приятной прострации, чуть не поперхнулся своим пивом: — Что? — воскликнул он и сразу же понизил голос, чтобы не привлечь внимания более старших родственников. — Почему? У них с Альдой такая прекрасная возвышенная любовь… такая нежная и проникновенная… Это потому что тебе мой Мастер не нравится? Считаешь его недостойным? Так и он сам себя таковым считает, поэтому ежедневно старается! — Нет, — помедлив, ответил Мол. — Другая причина. — Альду, что ли, ревнуешь? — не без осуждения, но и не без понимания нахмурился Оби-Ван. На Кеноби, как и на мадам Ганор, всегда можно было рассчитывать в плане адекватности, но молодому рыцарю иногда некоторые вещи приходилось объяснять на пальцах. — Какая ревность, — поморщился Мол. И посерьёзнел. — Мой бывший Мастер жив, Кеноби. Он знает, где я и с кем. То, что ответа на удар по его самолюбию пока не последовало, меня настораживает. Это означает только одно… что бить он будет наверняка и исподтишка. Скорее всего, он хочет трагедии и краха мадам Ганор. Ограничится ли он только её смертью, не знаю. Но его контратака будет страшным возмездием, — Мол кинул взгляд в сторону собеседника. — Кто её защитит? Джинн? Она собиралась умереть вместо него, потому что он слаб. О, как дипломат и нонконформист, твой учитель неплох. Я мало что помню, но знаю — его хвалёное Атару не выдержит и двух минут против моего бывшего Мастера. Лорд ситхов может спокойно противостоять Йоде. Если бы у мадам Ганор был хороший вкус в мужчинах, она бы отдала предпочтение Винду или тому же Драллигу. Будь она с кем-то из них, я был бы спокоен. Может, это была ложь. Может, он никогда не был бы спокоен, с каким бы мужчиной ни была Ганор. Мол доверял только Дуку не разбить её сердце, потому что она ему была дочерью. И доверял самому себе оградить Альду от всего, что было в его силах. И Кеноби, потому что он был… джедайским братом, сводным. И союзником. И их спарринги всегда заканчивались ничьей. — Хм, — не сразу ответил Оби-Ван. — Я… понимаю твою логику. Но тебе не приходило в голову, что ты тоже сможешь её защитить, если что? — Ты и я в тандеме, Кеноби — да. Мы можем. Так сказала Сила. Но мне подсознательно знакомы паттерны моего бывшего Мастера. Он сделает всё возможное, чтобы ни тебя, ни меня рядом не оказалось. Что раздражает, обыграно всё будет так, что мы ничего вовремя не предугадаем. Так что мадам Ганор нужен кто-то рядом. — Квай-Гон умрёт за Альду, если иного выбора не будет, — с тяжёлым вздохом возразил Кеноби. — И разобьёт ей сердце, как скотина, — фыркнул Мол. — И тебе. И Дуку. И Эверроссу. Последствия ударят по мне и твоему будущему падавану… Да все знают, что ты его возьмёшь скоро в ученики, не ёрзай! Так вот, мой бывший Мастер воспользуется нашей слабостью, почти гарантирую. И потом, разве ты не заинтересован в долгой жизни Джинна? Лучше бы развести их с мадам Ганор по разные стороны, пока не поздно. Не хватало ещё одного душераздирающего сопливого мифа о трагичной любви в анналах истории. — Но если бы Альда не полюбила Квай-Гона, тебя бы здесь не было, — заметил Оби-Ван. — Это не имеет значения, — отрезал Мол. — Она должна пережить реформацию, которую запустила ещё до меня. Стать настоящим прецедентом изменений, их победой. Если мой бывший Мастер украдёт её жизнь, или свет, даже если мы выиграем, то всё равно потерпим поражение. Как ты не понимаешь? — Она будет с нами в Силе. — Не то, Кеноби. Более того, если пресловутая Сила навязала ей любовь, только чтобы спасти меня… Разве ты не желаешь ей свободы? — Дело не в свободе, думаю, — медленно покачал головой Оби-Ван. — А в том, что… выбрав любовь, она, как минимум, спасла некоторое количество людей от страшной участи. — Вот только любовь не спасёт её. Где в этом справедливость? Кто подхватит её душу в ладони, если всё сложится согласно тёмным козням? — Мол невольно сжал кулаки. — Каждому возвращается его доброта сторицей, — тихо ответил Кеноби. — Это вопрос веры, а не дело случая. Я понимаю твои страхи. Веришь, или нет, они меня тоже порой мучают. Даже если Квай-Гон погибнет… я дрогну, но не остановлюсь в пути. Он научил меня сопротивлению самым страшным обстоятельствам своим примером. И Альда… Мы все — плоды её семян, по сути. Если не сгорим и не сгниём, ей этого будет достаточно. — Нет. — Ты не вынудишь их разомкнуть объятия в любом случае, — печально улыбнулся Оби-Ван. — И мне это не нравится. — С этим ничего не поделаешь. — Ну так повлияй на Джинна! У него есть принципы! — М-м, плохо ты знаешь Квай-Гона, если думаешь, что он слушает кого-то, кроме себя. Прислушивается-то он к нескольким избранным. Но заставить его что-то сделать категорически невозможно. Он очень упрям. Мол тяжело вздохнул, прикрывая глаза. — Помяни моё слово, Кеноби, — начал он и резко замолчал, не желая до конца озвучивать мысль. — Всему своё время, — ответил тот. А потом продолжил, — вот поэтому джедаи редко пренебрегают принципом, запрещающим привязанности. Мол удивлённо взглянул на него. — Да-да, — слабо улыбнулся Кеноби. — Каждый сам решает, как ему лучше. Полюбить и потерять, или не знать любви вообще. Нам неведомо, что скрывается за следующим поворотом. Так что вопрос в том, будешь ты потом жалеть о сделанном, или о несделанном. — От такой формулировки не отвертишься. — Это не я придумал, — покачал головой Кеноби. — Альда и Квай-Гон меня научили, каждый по-своему, что как действие, так и его отсутствие, имеют последствия. Всё, что уходит, оставляет после себя отголосок… Просто кто-то, ни разу не покинув своей родины, умер с тоской по землям, которые не смог вживую увидеть, а кто-то на смертном одре о путешествиях даже не подумал. Каждому своё, общих правил и установок нет. Альда и Квай-Гон решили, что лучше познать вкус любви, чем в последние секунды жизни, сквозь горечь, пытаться схватить за рукав ускользающую красоту. — Но если так будет легче? — Легче нам? Им? — понимание в улыбке Кеноби было горьким. — Но если… — А вдруг завтра мир закончится, — пожал плечами Кеноби. — Вдруг собьёт спидер? Это Корускант, несчастных случаев здесь вся палитра. И что, Мол? Прикажешь не жить теперь? Нет, лучше уж быть счастливым, пока можно. Рано или поздно, все наплачемся. — Легко тебе говорить, — процедил сквозь зубы Мол. — Не баловню судьбы поучать меня, Кеноби. У Оби-Вана было два учителя, а то и три, если считать Дуку, он вырос в любви и безопасности — он не знал панического страха разжать пальцы. — Все мы — гости в жизнях друг друга, — проговорил Кеноби, — поэтому настоящий дом находится в собственном сердце, а не в чужом. Так мне когда-то сказала Альда, когда мой Мастер… в общем, в очередной день рождения Ксанатоса, — он понимающе улыбнулся Молу. — Веришь или нет, но никому не нравится отпускать. Пока не нужно, можно держаться покрепче. Воспоминания создавать… просто вместе время проводить… А потом встретимся в Силе, когда все границы будут стёрты, и уже не разлучимся. — Джедаи заканчивают жизнь самоубийством? — вдруг спросил Мол. — В порядке исключения, если их преследуют. Редко, но бывает. Оби-Ван не успел поинтересоваться вопросом собеседника, потому что на залитую солнцем полянку вышли Квай-Гон и Альда, улыбающиеся, с переплетёнными руками и ведром мороженого. Но Мол будто выдохнул, будто успокоился. — Тогда давай запомним этот день, Кеноби, — сказал он, — сегодня солнечно… сегодня всё хорошо. И Оби-Ван рассмеялся с чужой драматичности, с беспечной радостью человека, которому неведомо будущее.