Бумажные крылья

Оборачиваясь назад, Оби-Ван мог сказать, что мир раньше был жёлтым и оранжевым. Всё в нём было ласковым — и нежный шелест листвы в Саду Тысячи Фонтанов, и журчание многочисленных ручьёв там же, и детский смех. Его воспоминания кружились в голове обрывками цветной бумаги, складывались в журавлики, трепетали, но держались на крепких, почти невидимых ниточках, как бы взрослая жизнь иногда ни горчила и ни саднила. Мир тогда казался тихим и мирным, полным чудес и загадок, как сказки магистра Ню, с которыми она порой приходила в кланы юнлингов, как гостиная Мастера Квай-Гона с её разноцветными гобеленами, разномастной керамической посудой, которую сам учитель заботливо делал, оставляя на тарелках и чашках раскрашенные слепки полевых цветов и трав, как игривый прищур Квинлана, задумавшего очередное маленькое хулиганство, как коллекция чая грандмастера и его пробковая доска с выцветшими записями детской рукой, как бумажные птицы Мастера Альды, благовония её квартиры и песни, приходящие к ней из Силы. Как первая осень, которую он увидел на Явине IV, и первая кореллианская зима, весна на горном Альдераане. И бесконечное лето Храма. Прекрасное складывалось в головокружительный полёт бумажных крыльев и не раз спасало от тоски бренного человеческого существования, когда неописуемая тяжесть подкатывала волной к ногам, чтобы лизнуть сапоги или обдать солёными брызгами, на вкус слишком напоминающими слёзы. Оби-Ван находил дорогу обратно и подальше, не заглядываясь на разноцветные крылья, но наощупь находя нити. — А почему мы сегодня без Мастера? — спросил однажды тринадцатилетний Оби-Ван. Корабль с юнлингами и падаванами едва вернулся с экскурсии на базу в Исследовательский корпус. Он тогда огорчился, что у трапа его встретил не учитель, а Мастер Альда. Было радостно её видеть, но детское сердце всё равно немного сжалось от того, что Квай-Гон, как ему тогда показалось, недостаточно соскучился по своему ученику за недельную разлуку. И хотя Мастер Альда принесла на двоих мороженое в коробочках, с солёной карамелью, как нравилось Оби-Вану, хотя она с искренним интересом слушала его рассказ про путешествие и экскурсию, хотя Сад, в котором они сидели, благоухал тем самым жёлто-оранжевым и нежным спокойствием дня, клонившегося к закату, всё равно было грустно. — Он занят, — последовал ответ. — Ему нужно побыть одному. — Ему грустно? Ему плохо? — Оби-Ван уже собирался вскочить на ноги, чуть не уронив от беспокойства своё мороженое. — Может, пойдём к нему? — В любой другой день это было бы хорошей идеей, — со вздохом ответила Мастер Альда, откладывая свою опустевшую коробочку в сторону. — Но не сегодня. — Почему? — нахмурился Оби-Ван. — Хм, — протянула она, глядя куда-то вперёд. — Видишь ли… каждый человек за свою жизнь обзаводится определёнными датами… когда на сердце может быть тяжело. Конкретный день почти всегда подкрадывается на мягких лапах, и в первые годы на сердце особенно пасмурно. Потом, со временем, становится легче, но, как ты понимаешь, далеко не сразу. Квай-Гону сегодня нужно побыть наедине с собой, чтобы потом он вернулся к нам и снова стал радоваться. Понимаешь? Но для этого ему нужно пространство. — Он будет плакать? — Не знаю, дорогой, — Мастер Альда ласково погладила его по волосам. — Может, будет лучше, если он обронит пару слёз. — Почему же «лучше»? — Боль уходит вместе со слезами. Иногда лучше дать себе волю и выплакаться. Но ты ведь тоже, если вдруг захочешь пустить слезу, уйдёшь куда-нибудь ненадолго, чтобы никто не видел? — Конечно, — нахмурился Оби-Ван. — Я ведь уже падаван, а падаваны не плачут. — Пауза. — А-а-а, я понял. Мастер Квай-Гон тоже… не хочет, чтобы его видели. Он разочарованно уставился на свои сапоги. — Но нам-то можно, Мастер Альда, разве нет? — Дело не в нас, Оби-Ван, — она его аккуратно приобняла. — Просто вообще … такая искренность с годами даётся всё тяжелее и тяжелее. Мир учит нас быть невозмутимыми, апатичными, а жизнь периодически срывает с нас все наши ментальные щиты. И тогда, надо немного побыть ребёнком, вспомнить себя в детстве. Спрятаться куда-нибудь, подумать и, да, поплакать. А потом вернуться к «своим», почувствовав облегчение. Это абсолютно нормально. — Но ведь хороший джедай не поддаётся эмоциям, — возразил Оби-Ван. — Вот именно, «эмоциям». Но боль утраты, горе, ностальгия — это чувства. Их не выпустишь в Силу, они никуда не улетят, с ними совсем другое обращение… Нужно сделать из них компост и удобрить почву твоего сердца так, чтобы потом на ней росли самые прекрасные цветы. Но для этого, как я уже сказала, требуется время. Пойми, Квай-Гон очень тебя любит; именно поэтому ему иногда нужно время, чтобы дать тебе всё самое лучшее, что он может. Это нормально. — Но я ему тоже многое могу дать, — поджал губы Оби-Ван. — Конечно, — согласилась Мастер Альда. — Однако, чтобы посадить цветы, нужна хорошая почва. Квай-Гон работает над собой ради тебя. Давай будем с уважением относиться к его труду? Оби-Ван неуверенно кивнул. Тогда он ещё ничего не знал про Ксанатоса Ду Криона и не знал, что некоторые раны очень долго не становятся шрамами, что единственная помощь с ними — это мягкость, тактичность, пространство, а потом и крепкие объятия с чужой искренней благодарностью. Тем не менее, вода точит камень, медленно, ласково, но верно. И самая рваная рана может зарубцеваться, остаться воспоминанием до конца дней, но перестать кровоточить. Квай-Гон делал выбор в пользу своего ученика каждый день. Повзрослев, Оби-Ван понял, что ему очень повезло увидеть это и понять так рано. Это был урок земли под ногами, корней, их стеблей и плодов — урок стабильности и солнцеворота. (…) В детстве Оби-Вана всегда радовало, когда грандмастер заглядывал в гости. Магистр Ян приносил с собой множество историй, хороший чай и самое лучшее печенье, которое таяло во рту, если его запивали. Иногда, впрочем, он приносил с собой и темы для разговора, которые перерастали во что-то сложное между ним и Мастером Квай-Гоном. Оби-Ван отлично учился, но не поспевал за мыслями старших, и его это раздражало, потому что обсуждали они важное, так говорила Сила. Ему было четырнадцать, когда он решил самостоятельно сходить к грандмастеру и спросить, чтобы попытаться понять хоть что-то после очередного глубокомысленного чаепития в их с Мастером квартире. — Вчера, — невольно робея, начал Оби-Ван, неловко устроившись на диване в апартаментах магистра Яна, — вы сказали Мастеру, что галактика сейчас — это противостояние сумерек занавесе ночи. — Я это и тебе скажу, — невозмутимо ответил грандмастер, разливая на двоих чай в дорогие сосуды из тончайшего сереннианского фарфора. — Сумерки — пограничное состояние, которое заканчивается или рассветом, или мглой. — Но разве ночь — это что-то плохое? — не понимал Оби-Ван. — Ночью спят. Мастера обеспокоили ваши слова… Он согласился с ними, но потом долго думал на кухне, отправив меня в постель. — Мы стоим на пороге, — помолчав, проговорил Ян Дуку. Плавным лаконичным жестом пригласил к чаепитию. — Солнце Руусанской реформации почти село. И только от нас зависит, перейдём ли мы сразу к рассвету чего-то нового и доброго для нас. Вот о чём мы с ним вчера говорили. Оби-Ван нахмурился. — Но ведь настоящие джедаи, — начал он. Запнулся. — Настоящие джедаи, как звёзды, светят всегда… потому что мы следуем Кодексу. Нужно ли нам тогда меняться? — Хороший вопрос, — с одобрением кивнул магистр Ян, пригубив своего чая, — ты действительно внимательно слушал вчерашний разговор. Ордену — да. Нужно. Не забывай, юный Оби-Ван, что Орден — это структура социальная и политическая, и она является частью галактического общества. Восемьсот лет — достаточный срок, чтобы на планетах сменились династии и формы правления. Это очень долгая эпоха, за время которой мир изменился до неузнаваемости, потому что ветер перемен успел коснуться всех, без исключения, наций. Социальная роль джедаев изменилась вместе с социальной ролью нашего Ордена, поэтому, когда я говорю о реформах, то имею в виду, в первую очередь, наши обязанности перед галактикой, а не перед нами… Об этом мы вчера и говорили с Квай-Гоном, что изменились потребности общества, и что Ордену необходимо под них подстроиться, чтобы иметь возможность по-настоящему помочь. Вечные же наши задачи, или проблемы, остались прежними… Настоящий джедай, это тот, кто пришёл к пониманию трёх сторон Силы и не потерялся в пути. В нашем с тобой, Оби-Ван, случае, как адептов Объединяющей, настоящий джедай это тот, кто не сделал из круга треугольник… Кто встал в центр и успокоился. — Но почему это круг? — не понял падаван. Задумчиво отпил из своей чашки. — Из трёх точек ведь действительно складывается один лишь только треугольник. — И эта фигура — символ наших заблуждений, — объяснил грандмастер. — Угощайся печеньем, не стесняйся… Человек, желающий тихого счастья и умиротворения, стремится к кругу. Углы — удел тех, кто из гордости отказывается их сглаживать. Они царапают изнутри, разрывают, и раны от них бесконечно кровоточат. Но если убрать угол, становится легче. Прощение, например, сглаживает. Отпущение болезненных связей из твоей жизни — тоже. И любовь. — Любовь… к женщине? — Любовь к ближнему. К своим маленьким радостям. К друзьям и детям. Широкий спектр — можно заполнить себя всем этим и не только. Именно поэтому хороший джедай постоянно стремится к кругу, а настоящий джедай — находит его и встаёт в центр. Почему «встаёт в центр»? Очень просто. Жизнь — это водоворот событий и впечатлений, которые перерастают в воспоминания. Встав по центру, ты окажешься в сердце бури, а там только покой… с самим собой. Равновесие и гармония. — Мне кажется, я всё равно не понимаю, — долгую паузу спустя неохотно признался Оби-Ван, задумчиво вертя в руках печенье. — Ты задаёшь правильные вопросы, — хмыкнул Ян Дуку. — Значит, когда-нибудь поймёшь. — Но хочется-то сейчас. — Ты только начинаешь жить, — добродушно отмахнулся грандмастер. — Когда-нибудь и ты поймёшь. И твоя правда, — вдруг посерьёзнел Дуку, — будет лучше моей. — Разве правда не одна для всех? Я думал, проблема в том, что на неё смотрят только с разных сторон… — Нет, — покачал головой магистр. — Нет. Я хоть и вольнодумец, хоть и иду в ногу со временем… по крайней мере, стараюсь… а ваша молодая правда всё равно мою покроет, перекроет и расширит, сгладит её нет-нет да треугольник в новый круг. Это нормально, и мне не обидно, что вам будут даны возможности, моему поколению недоступные. Вас уже кормят пищей для размышлений, которой мы были обделены, иначе ты не задавал бы мне таких вопросов. Орден слишком долго стагнировал, Оби-Ван. Меня воспитал и вырастил застой, вся моя жизнь — борьба против него, борьба против залитого солнцем полудня, когда-то желанного, но теперь мучительного душного. А ты — дитя сумерек. От тебя и твоего поколения, в частности, зависит, что нас ожидает в следующем акте — крах или перерождение. Было что-то пророческое в словах пожилого грандмастера, и Оби-Ван это остро почувствовал. Ему стало неуютно, но и плечи почему-то расправились. — А как же Мастер Квай-Гон и Мастер Альда? — он не мог не спросить. — Кто, как ты думаешь, эти сумерки породил? — вздёрнул бровь Ян Дуку. — У тебя богатая преемственность. Много джедайских «родов» берёт своё начало от магистра Йоды и, тем не менее, только наш может похвастаться настоящим нонконформизмом, искренним, не наигранным, не достигнутым, а врождённым. Любопытное бремя, скажу тебе честно. — Вы сказали про ночь и крах, — Оби-Ван не без волнения пожевал губы. — Значит ли это, что тьма неизбежна? — С чего ты взял? — Ну, потому что рассвет может наступить только после ночи, как и закат только после дня. — Не говори глупостей, — отмахнулся магистр. — Это метафора. Есть «белые ночи», а есть и такие, в которых мир становится синим и сонным, «пограничным», но не чёрным. Бояться тебе нечего. При разумных усилиях возможен какой угодно исход. Надо «поступать по совести», вслушиваться в Силу и говорить честно, не растрачиваясь на следование ненужным формальностям и отжившим своё традициям — и тогда новый день будет ярче прежнего, и ветер перемен спасёт от зноя. — В общем, если стараться быть «настоящим джедаем», то всё будет хорошо? — Если прилагать усилия каждый день, — степенно кивнул Дуку, — то надежда никогда не угаснет. И бояться будет нечего. И съешь уже это несчастное печенье. Квай-Гон не обидится, если ты немного перебьёшь себе аппетит. Оби-Ван помнил, как потом неделями думал о надежде следующего дня. И не только потому что пока ещё был слишком юн, чтобы понять всю силу пророческих слов своего грандмастера. Его Мастер ночами ходил кругами по гостиной, думая, что падаван ничего не слышит — он и не слышал, Квай-Гон умел ходить тихо-тихо, сливаясь со звуками Сада, проникавшего сквозь мягко танцующие прозрачные занавески. Но он видел тени под уставшими глазами своего Мастера, и не мог их прогнать, как не мог утешить и успокоить, ещё не мог сказать, что он, Оби-Ван, дитя сумерек, которое породили Квай-Гон и Альда, и Ян Дуку, и что ночь будет если не белая, то кобальтовая, что он за это, если потребуется, ляжет костьми, останется в воздухе балладами и песнями. Порой действия лучше слов и лучше всякого утешения. Это был урок звёздной пыли, оседающей короной на волосах, царапающей глотку. (…) Оби-Ван посетил Мандалор вместе с Мастером Альдой, когда ему было шестнадцать. Поездка даже годы спустя вызывала в нём необъяснимые противоречивые чувства. Что-то знакомое было в лице незнакомого ему ранее Джанго Фетта, почему-то странное беспокойство ложилось лёгким платком на сердце от улыбок старшей дочери Адоная Крайза, лучей солнца в её светлых, как топлёное молоко, волосах. Что-то тянуло в животе, когда мандалорцы, рассевшись с лютнями вокруг костра, затягивали песни на своём родном языке — слова «воде ан» возникали в голове, и «воде», он откуда-то знал, означало «братья». Но стоило им начать играть песни Альды, странное ощущение необъяснимой ностальгии, радости пополам с тяжелейшим горем, отступало. «Играй, как можешь сыграй, закрой глаза и вернись, не пропади, но растай, да колее поклонись, моё окно отогрей, пусти по полю весной, не доживи, но созрей — и будешь вечно со мной» — нарочно повторял в своей голове особенно понравившиеся слова из песни Оби-Ван, гоня от себя прочь назойливые мысли, пока корабль взлетал, чтобы вернуться на Корускант. Он не знал, стоило ли делиться своим странным опытом с Мастером Альдой. Боялся, не воспримут ли его слова как незаслуженную критику мандалорской культуры, потому что и сам не мог понять, что именно его так смутило во время поездки. Но магистр Ганор и так заметила его странное настроение, и задала свой вопрос, когда они уже вышли в гиперпространство. — У вас было когда-нибудь такое ощущение, — медленно проговорил Оби-Ван, — что вы живёте… будто бы не своей жизнью? — Что ты имеешь в виду? — насторожилась Мастер Альда. — Будто, — нужные слова не хотели приходить на язык, — не знаю… Будто должно было быть… не так. — Что должно быть не так? — нахмурилась она. — Не знаю, — пожал плечами Оби-Ван. — Всё? Или почти всё… Понимаете… Понимаете, иногда я вижу сны… осколками разбитого зеркала. И там всё не так, хотя я их почти не помню. Нет ни доброго грандмастера Яна, ни вас, ни любви моего учителя… Там много тени. Много черни. Пахнет кровью, землёй от свежих могил и пеплом. Иногда я просыпаюсь с застрявшим в горле криком и мне непонятно, почему я в кровати, почему не в траншее… — Тебе, — медленно подбирая слова, заговорила Альда, — стыдно? Что ты не там? — Нет! Нет, но, — он оборвал себя на полуслове. Невольно потупил взгляд, совсем как ребёнок. — Иногда кажется, что мы так будто бы нужнее, — её голос звучал ласково и понимающе, — не так ли? Он неуверенно кивнул. — Да, — тяжело вздохнула Мастер Альда. Устало потёрла лоб. — Это иллюзия, как ты и сам понял. Но очень сладкая. Может быть, самая сладкая из всех… быть настолько нужным, что без тебя никак. Её улыбка была искренней и печальной. — Если тебя это утешит, — продолжила она, — то я сама каждый день сомневаюсь в своей необходимости. Здесь и сейчас. Кто-нибудь не забудет меня, когда настанет час уйти в Силу? Кто-нибудь будет плакать, когда меня не станет? Кому-нибудь от моего существования станет… легче в этой жизни? По-настоящему и навсегда, а не на короткий период времени? К сожалению… нам не дано знать. Не дано знать, в чём наша миссия в этих телах из плоти и крови; не дано знать, сможем ли мы как-то передать эстафету добра и доброты так, чтобы она не пресеклась… Точно так же нам не дано знать, с кем мы будем дружить до гробовой доски, скольких людей отпустим, потому что мы им оказались не нужны… со сколькими что-то могло быть, да не было, потому что жизнь развела нас по разным галактикам и мирам. И вроде как нельзя переживать о том, что вне нашего контроля, а ведь всё равно бывает и странно, и досадно, и обидно, и больно… А иногда сладко и, вроде как, к лучшему. — С этим можно что-то сделать? — Оби-Ван и сам чувствовал в своём голосе какую-то детскую беспомощность. — Нет, — со вздохом ответила Альда, несколько погодя. — Нет… Только жить и одёргивать себя, чтобы переживания не душили. Понимаешь, о сюжете и нарративе жизни можно сказать только после смерти. Всё как-то… нелинейно и непонятно. — А сны? Что мне с ними делать? Она задумчиво прикусила губу. — Я бы посоветовала, — медленно начала, — начать с благодарности, что ты не живёшь этими кошмарами. Знаешь, герои всегда плохо заканчивают. Может и хорошо, что мы с тобой не относимся к их породе, правда? Всё у героев сквозь боль и ошибки. И жизнь у них — печаль за печалью с редкими перерывами на радость. И ведь, бывает, или они сгорают быстро, будто метеоры, или долго-долго скитаются, не находя в себе покоя… оплакивая свои огромные кладбища. У них нет никакого «и жили они долго и счастливо». Так что… нет ничего плохого в том, чтобы мечтать о своей безусловной необходимости… На самом деле, ты очень нужен тем, кто тебя любит таким, какой ты есть. Квай-Гону, мне, твоему грандмастеру, дяде Раэлю… Конечно, нам хочется ещё любви, тем, у кого большое сердце, — Оби-Ван спрашивал не об этом. Но, может, магистр Ганор заметила, как он отказывал в своём внимании Сатин Крайз, но невольно заглядывался на неё, неловкость его общения с Джанго, поэтому перебивать не стал. — Мы выбираем новых людей в наш близкий круг, а они нас — нет. Или, что хуже, они нас выбирают, а потом отказываются. Противно, да. Чувствуешь себя выброшенным на улицу домашним животным… Честно, я не знаю, что тебе посоветовать, Оби-Ван. Помимо нашего «рода», у меня и друзей-то почти нет. Так, Джанго, магистр Винду и рыцарь Депа. Я пыталась дружить со многими, но не вышло. — И вы смирились? — Ну, пришлось. На самом деле, эта проблема накладывается на какие угодно отношения. На романтические — особенно. — Что выбираете человека, а он вас нет? — Ага. Взаимность — это очень просто, но редко. — А если мы кого-то… не выбираем? — Ну. Главное, дать человеку знать, если это нужно, что дело… не в нём. Просто не по пути. — Не представляю, как это можно сказать, — признался Оби-Ван. — Так ведь можно разбить сердце. Если это, ну, любовь, например. — Смотря как скажешь, — дипломатично ответила Мастер Альда. — Главное, искренне, с добром и с пониманием, если человек хороший. В конце концов, всем нам суждено познать, что это такое, разбитое сердце, и разбить хотя бы одно. Так что надо относиться к чужим чувствам с уважением, по возможности. — А вы так делали? Разбивали кому-нибудь сердце? — Да, — очень неохотно ответила Альда долгую паузу спустя. — Но мы с ним остались хорошими приятелями и товарищами. В итоге. Пару лет нарочно друг друга избегали, чтобы точно и обоюдно всё простить и перелистнуть главу. А сейчас даже иногда вместе обедаем. — Это с кем? — вырвалось у Оби-Вана. Он прижал руки ко рту, краснея от собственной наглости. Выражение лица Мастера Альды стало очень кислым. — Ты не отстанешь, пока я не расскажу, да? Или, что ещё хуже, сам попытаешься разузнать? Или вместе с твоим другом, Квинланом? — Нет, — соврал Оби-Ван. Она миролюбиво отмахнулась: — Дети — это дети. А сплетни — это сплетни. Мало кто знал, что мы с ним встречались… Ну, мой Мастер был в курсе. И магистр Йода. Про остальных не уверена. — Так с кем? — Оби-Ван подавил в себе желание начать ёрзать от нетерпения. — С Цином Драллигом. — С ним?! — А что? — оскорбилась Альда. — Очень воспитанный принципиальный мужчина. И у нас с ним не такая большая разница в возрасте, я его старше всего на три года. — Но он, — Оби-Ван прикусил себе язык, чтобы не воскликнуть «но он же та ещё садюга», потому что Цин Драллиг обучал искусству владения мечом точно так же, как принимал экзамены — безапелляционно, строго, и с удовольствием оставляя осадок в сердцах всяких юных падаванов. Мастер Альда всё равно угадала его мысли. — Во-первых, — она замаскировала смех под кашель, — как ты думаешь, почему тебя не завалили на «Введении в Джем Со»? Оби-Ван уронил челюсть. — Во-вторых: меч и метафоры, так сказать… — Ни слова больше! — он закрыл ладонями уши. — Я ничего не слышу! Ничегошеньки! — Сам спросил, — пожала плечами Мастер Альда, лукаво улыбнувшись. — Но если тебе интересно, то, в частности, Джем Со и Соресу… — Ничего не слышу, ничего не слышу, ни-че-го не слы-шу! — и тем не менее, никто никогда не мог упрекнуть Оби-Вана в отсутствии преданности, даже когда ему от смущения хотелось провалиться под землю. — А как же Атару? — спросил он с хитростью ребёнка, намёки которого трактоваться могли почти исключительно прямолинейно. — Атару? — задумалась Мастер Альда. — Хороший стиль, но тебе не подходит. Оби-Ван скрыл своё разочарование. Как сказал ему однажды Мастер Квай-Гон, когда очередная миссия пошла не по плану: «попытка исправить усугубила положение, коэффициент поражения поражает воображение». Мастер Альда, казалось, нарочно пропускала мимо ушей всевозможные намёки. А потом он вспомнил, что Брук Чан, с которым они раньше соперничали, был падаваном рыцаря Драллига и, не без глумления, захихикал в сложенные руки. — Что? — удивлённо посмотрела на него Мастер Альда. — Не, ничего, — Оби-Ван сделал самое невинное выражение лица. Приятно, когда собственный джедайский «род» добавляет амуниции для шуток со старыми приятелями. Он заранее решил, что на следующем спарринге с Бруком в самый напряжённый момент задаст шутку-загадку про два стула. Этой задумкой он попытался отвлечь себя от других мыслей. Настоящая любовь, проходящая сквозь пространство и время, галактики и миры, всё ещё была ему непонятна и недоступна, он был слишком юн, чтобы познать её. Это был урок метафизической геометрии человеческих душ, и Оби-Ван усвоил его только десять лет спустя, в лазарете Набу, оказавшись на соседних стульях с мальчиком, уничтожившим главный корабль Торговой Федерации. (…) Люди рождаются грязными, в крови, поте и слезах, потому что мир наполнен болью, оттого богач рождается с грязью денег, а нищий с грязью бедности — и мать каждого плачет и воет. Чистые они только в тёплых животах, пока они только мысль, которой нельзя коснуться. Маленький Энакин видел, как на свет выходят новые бедняки, рабы, свободные и даже богачи, потому что его маму часто звали помогать с родами, и ему не нравилось смотреть, как, перерезав пуповину, на младенца надевали совершенно другие цепи вместе с пелёнками. Он знал, что был другим. Путь освобождённого — освобождение. Путь милосердного — милосердие. Путь хаоса — разрушение. Смерть, считал маленький Энакин, нужна, чтобы очистить душу, но Мастер Альда была белым холодным саваном, которого он ещё никогда не видел, и следы её ног подолгу оставались на земле до следующего снегопада. Не зная мороза, Энакин знал его принципы — он не был добрее песков пустыни, но после зимы всегда наступала весна, и ледяной песок, посерев, нёс в себе обещание нового начала. Так ему сказала пустыня, которая помнила всё, в том числе свою зелень и океаны. — Она не умрёт, — тихо сказал Энакин падавану Кеноби, который, чувствовал мальчик, будет его вторым солнцем над Татуином. — Она чистая… Сила её не возьмет. — Даже если возьмёт, — ответил ему Оби-Ван, повзрослевший на десятилетие за одни сутки, с гипсовой маской скорби на лице, невыплаканными слезами, — её жертва не будет напрасной… потому что, как сказал мне однажды мой грандмастер, мы — дети сумерек. И мы доведём небосвод до нового рассвета. — А если ночь будет холодной? — спросил Энакин, глядя на своего будущего учителя пронизывающим голубым взглядом, недетским, нечеловеческим, обнажающим до костей, как лютая песчаная буря. — Тогда мы зажжём костры, — помедлив, ответил Оби-Ван. — И будем петь. И даже если нас не станет, ветер подхватит наши голоса… И будем мы светлы и вечны.