Где заканчивается тьма

Городок показался в синих сумерках — вскоре после того, как он всерьёз начал думать, что и правда не дойдёт. Стихла метель. Дома проступили тёмными акварельными силуэтами. Жёлтые огоньки в окнах мерцали, колебались, покачивались, будто бы отражения в дрожащей воде. Он прибавил шагу. Он устал, от холода болели глаза, тяжесть чужого плаща гнула его к земле, но всё это уже не имело значения. В Талиге не было рабства. Здесь, к югу от границы, он считался свободным человеком — и этого хватало. Городок не заметил его. Редкие люди спешили домой, в тепло, переговаривались и смеялись, и им не было дела до ещё одного человека в занесённой снегом одежде. Хлопали двери. Крепко и сладковато пахло печным дымом. На углу улицы компания ребятни чесала и тискала огромного чёрного пса; пёс, свалившись на спину, сучил лапами и млел. Аль поймал себя на том, что улыбается. От улыбки свело скулы, губы треснули в паре мест, но он не пожалел. Эта боль даже считаться-то болью не могла — зато ему впервые за последние месяцы действительно хотелось улыбаться. Ему требовалось где-то переночевать, и он пошёл дальше, оглядываясь по сторонам. Дома, небольшие и приземистые, стояли кучно. Где-то во дворах потявкивали ещё собаки. Он не рисковал стучаться в двери — шанс, что его впустят и отыщут ему место, был небольшой. Найти гостиницу казалось надёжнее. Гостиница нашлась спустя два перекрёстка — немаленькая, объединявшая в себе, похоже, и любимый местными трактир, и хозяйское жильё. Ворота были распахнуты, снег во дворе аккуратно вычищен. У конюшни болтали между собой два огромных светловолосых бергера в военной форме. Из приоткрытой двери тёк золотой свет и шум голосов, тянуло запахом тушёного мяса. На крыльце какой-то пьяница, ползая на четвереньках, собирал рассыпавшиеся и посверкивающие бликами монетки… Он застыл. Он совершенно… совершенно забыл, что за вещи надо платить. Это за него платили, его покупали — но сейчас, когда он сам нуждался в постели и горячей еде, ему нечем было рассчитаться. Кошки, он ведь даже украсть немного не подумал! Пусть бы чужие — серебро есть серебро, что бы на нём ни чеканили!.. Что остаётся? Костюм? Плащ?.. Что за глупости, одежды тут наверняка в достатке, а за плащ — даже тёплый, с мехом — его разве что в сарае каком уложат… Есть ещё он сам. Есть он сам. Нет. Нет, не сработает. Здесь не покупают людей, нельзя, нельзя. Это будет глупо, не поймут, не возьмут; кошки, да зачем он тогда сбегал — чтобы свободным замёрзнуть насмерть в талигском сугробе? На что было надеяться вообще? Всем этим людям здесь он никто. Он никому не нужен, и у него нет денег на обыкновенный кусок хлеба. Ничего ценного. В Талиге нет рабства, он не сможет даже продать себя, чтобы оплатить кров и пищу… В Талиге нет рабства. Но не откажутся же они, если предложить просто?.. Он прикусил губу, распрямился — и пошёл к бергерам, пряча под плащом дрожащие пальцы. — Господа, простите… — слова подбирались медленно, всплывали из памяти, как дохлые рыбы. — Вы не могли бы… коп… купить мне немного еды? Я сделаю всё, что захотите. Голос пропал. Вместо задуманного бархатного придыхания получился жалкий сип. Бергеры развернулись, вытаращились на него. Аль попятился. Тут же обругал себя мысленно: куда?! Бессмысленно бежать! У него нет дома, негде просить помощи. Уже попросил. И пусть эти люди лишь смотрели, изумлённые, отступать было рано — к кошкам его всё ещё не послали… Хотя, похоже, и собирались в ближайшие мгновения… — Валентин?! — хором спросили бергеры. Аль моргнул. Имя было длинным. Красивым, как солнце, искрящееся в льдинках. Имя совершенно ему не подходило — пусть даже внутри, в глубине, что-то приподнималось, будто разбуженное от долгого сна. Имя не могло ему принадлежать. — Вы меня с кем-то путаете… — Нет! На него налетел грохочущий на два голоса ураган. Подбросил в воздух, закружил, стиснул рёбра, взъерошил волосы… — Валентин, мы не забыть твоё лицо! Как мы называть друзья иначе! — Нашёлся! — Конечно, мы помочь! — Какой худой! — Ты ещё в чём-то нуждаться? — Почему ты есть босой? Груди стало больно. Аль глотнул воздух, изумился, что всё это время не дышал. Потом изумился ещё раз — нелепому вопросу. Босой? У него были башмаки — лёгкие, скорее осенние, чем зимние, конечно, но были! И их хватало. По крайней мере, ноги холода не чувствовали… Они вообще ничего не чувствовали, кроме слабого покалывания. Кажется, растерянно подумал он, это не очень правильно… Его подхватили под руки, потянули внутрь — к шуму, теплу, запахам горячей пищи, туда, куда четверть часа он мечтал попасть, а сейчас ощущал лишь ошеломление и желание спрятаться. Бессмысленное желание — никто его не отпускал. Эти бергеры думали, что знакомы с ним, хотели от него чего-то — а мутная память предавала, лишая шансов хотя бы узнать их. — Чуть-чуть еды, прошу, — беспомощно напомнил он. Живот крутило, царапало когтями голода; силы утекали, как вода из треснувшей чашки. Он потребовал от себя слишком много. Он сделал то, что нужно было, он справился — но теперь тело, работавшее на износ всё это время, отказывало. И, кажется, это было видно прямо так. — Когда ты жевать прошлый раз? — Вчера… Вчера вечером. Не то чтобы это пошло на пользу: вчера его всё ещё тошнило, и он сознательно не пытался удержать еду внутри — Бьорге должен был запомнить слабость раба, должен был чувствовать отвращение. Должен был уйти спать в другую комнату. На кухне ночью Аль задерживаться не рискнул — там шарились голодные солдаты… Они уже мертвы, наверное, отстранённо подумал он. Крыс в ожидавшей осады крепости развелось немеряно, крысиного яда тоже хватало — и всем, что удалось достать, он перед побегом пересыпал запасы пшёнки. За ним, быть может, даже некому было гнаться — но он не проверял. Свёл коня, выбрался потайным ходом за стены — и гнал, петляя по горным тропам, не останавливаясь, гнал, пока его не скинули в сугроб с возмущённым ржанием… Его окликнули — снова этим странным льдистым именем. Потрясли за плечо. Бергер остался всего один и смотрел до странного взволнованно. Объявил: — Мы идти наверх, наша комната. Норберт принести еда и горячее ножон… ногам купание. Ты греться, жевать и говорить. Или не говорить. Ты найтись — хорошо, а остальное мало важное есть. И улыбнулся — неловко, но очень радостно. «Почему? — не спросил Аль. — Почему вы так добры, чем я заслужил? Чем мне будет нужно платить?..» Память — та, старая, словно чужая — клубилась, как густой туман над озером. Он погрузил в неё руки. Ждал боли, ждал, что она обожжёт его холодом и темнотой. Она не обожгла. Она словно была битком набита мелкими-мелкими мальками, снующими туда-сюда, и он ловил их, ловил краткие вспышки озарений, пытаясь собрать из них что-то внятное. Снаружи всё помутнело, плыло, будто размытое толщей воды. Ему помогли подняться по лестнице, завели в какую-то комнату, усадили на постель. Он с трудом осознавал это, двигался туда, куда его направляли. Зашипел, прикусив губу, когда с него потянули ботинки: ноги обожгло колючей болью. Бергер хмуро поцокал языком, ощупывая ступни. Буркнул: «Плохо есть», — и выудил из комода огромные шерстяные чулки. От них, натянутых поверх одежды почти до паха, тело окатило жаром, а когда ступни ему принялись растирать и мять, будто тесто, он потерялся совсем — осталось лишь душное печное тепло и острое, ошеломительное в своей непривычности ощущение безопасности. Лица, слова, имена, места — всё это наконец-то сливалось во что-то цельное, логично вытекающее одно из другого. Как жить с таким в голове, он не представлял совершенно, но… Но прежде ведь, кажется, как-то жил?.. — Йоганн, — тихо-тихо скатилось с языка имя. — Что есть такое, друг? Он сглотнул, помотал головой. Перевёл взгляд на дверь — она предательски открылась именно в этот момент, и второй бергер (Норберт, второго звали Норберт) втащил внутрь деревянную бадью и большой кувшин, курящийся паром. Поставил возле стола, вернулся к порогу, из чьих-то рук забрал поднос с тарелками и кружками. Объяснил походя: — Ноги надо согреть. Осторожно. Потом еда, отдых. Разговоры — завтра. Я попросил себе комнату, ты остайся прямо здесь… Горло перехватило. Он зажмурился, но ощущений стало только больше. Постель под ним прогибалась, чуть поскрипывая. От одеяла пахло шерстью. От принесённого подноса — масленой кашей и — ошеломительно сильно — горячим сладким молоком. Ноги щипало. По телу расходились волны мурашек. Чужие чулки с него стянули, к ступне на пару мгновений прижалась третья рука. Исчезла. Плеснула вода, стукнуло дерево. Пальцы Йоганна забрались под колени, расстегнули манжеты штанов. Подцепили, потащили вниз его собственные чулки — из тонкого скользкого шёлка, царапающие кружевами внутреннюю сторону бёдер… — Пожалуйста, — задушенно шепнул он, перехватывая руки. Слёзы не текли — но их было слишком много, чтобы дышать. Всего этого было слишком много. — Валентин?! Он согнулся. Уткнулся лицом в колени, в лежащие на них предплечья. Чужие ладони в хватке дёрнулись; он сгрёб их крепче, судорожно поглаживая, чувствуя, какие они горячие — будто корка свежего хлеба — и жёсткие, с мозолями на пальцах, с твёрдыми квадратными ногтями… — Валентин, что с тобой? Он глотнул воздух и тихо, прерывисто выдохнул: — Дайте мне минуту, пожалуйста. Мне нужно… Нужно поверить.

***

Разведки столкнулись нос к носу в тесном и длинном простреливающемся ущелье. Разведки, пожалуй, предпочли бы вовсе не встречаться, но разойтись, по этикету войны не заметив друг друга, было негде. Гаунасская — дюжина с лишним всадников, форменные коричневые куртки под плащами — едва миновала узкую расщелину, сгрудившись перед ней. Талигойская — восемь человек в неприметном штатском, при шпагах и двух парах пистолетов каждый — кентером спускалась по крутому склону. Отступить никто не успевал. Предводитель «медведей» явно не предполагал встретить их здесь, а потому медлил с приказами — ждал, должно быть, пока расстояние между отрядами сократится. Валентин такой роскоши позволить себе не мог. — Спешиться! — скомандовал он и первым скользнул из седла. Кони ещё летели вперёд, перегораживая врагам обзор, а они уже укрывались за заснеженными кустами можжевельника и каменными выступами, прицеливались. Бахнули первые выстрелы. Валентин поберёг заряды, вместо этого наблюдая. Один из гаунасских солдат завалился на спину. Ещё один вцепился в плечо, прижался к луке. Под третьим, болезненно заржав, заплясала лошадь. Стрелять в ответ «медведям» было неудобно — они всё ещё оставались на виду. Спрыгнуть на землю и спрятаться тоже не успевали; к тому же ущелье шло под уклон, и им неизбежно нужно было бы приподниматься, выцеливая противников. Оставалось либо прорываться — вверх, под огнём, сквозь мечущихся талигойских коней — либо отступать. Логичным было выбрать последнее. Валентин не удивился, когда вражеский отряд, огрызаясь редкими пулями, принялся всасываться обратно в ту щель, из которой и вынырнул. Из тринадцати человек уверенно держались в сёдлах шестеро — отличная работа… Почти. Что-то царапало сознание, что-то… Что-то очевидное. Настолько очевидное, что глаза не замечали, а разум отбрасывал факт, словно пустой сор… Валентин обшарил ущелье взглядом ещё раз. Отметил отвесные склоны, подсчитал расстояние до противников — около двухсот бье, припомнил, сколько выстрелов слышал — двадцать пять или двадцать шесть, кому-то из его людей, должно быть, уже потребовалось перезарядить оружие. Сосредоточил внимание на «медведях». Большинство уже исчезло за расщелиной, но четверо до сих пор мелькали в проходе коричневыми мундирами… Мундиры, кошки! Мундиры! Зачем? Весь смысл разведки — незаметность! Выглядеть как твои враги, говорить как твои враги, смешаться с ними; мундиры — это ошибка, мундиры означают… Он не успел додумать — за спиной загрохотали копыта. Гаунассцев в отряде было двадцать, а не тринадцать, и горные тропинки они знали куда лучше.

***

Потолок был низким, белёным, и золотая солнечная полоса выделяла на нём все мелкие неровности и щербинки. Ещё не очнувшись до конца, он изумился: солнце?! Яркое, настоящее — почему? Потом пришло осознание — вместе с ватным теплом одеяла, чувством смятой одежды, укрывающей кожу, вместе со звоном синиц за окном и чьим-то приглушённым: «Гретхен, дурёха, хлеб забыла!..» — не на гаунасском, долетевшим откуда-то снизу… Он в Талиге. Он добрался. Вчерашний вечер вспоминался урывками. Он шёл, утопая в снегу по щиколотку. Его куда-то вели. Ему растирали ноги. Он что-то ел в полуобмороке, и от горячей еды его сморило раньше, чем он успел выговорить: «Засыпаю…» Укладывали его, видимо, Катершванцы. На нём до сих пор были их чулки — безразмерные, обволакивающие уютным шерстяным жаром, отпечатавшиеся на коже красноватым в тех местах, где они сбились складками. Кроме чулок ему оставили сорочку и — непривычно — нижние штаны. Кюлоты, коричневый дублет, плащ — всё ждало свёрнутым на стуле рядом с постелью. Всё это, мешковатое, украденное, надевать не тянуло совершенно. Он замотался в одеяло — огромное, тяжёлое, оно легло на него, будто ластящийся кот, спрятало истончившиеся запястья и торчащие рёбра. Подумал, что всё равно придётся приводить себя в порядок. Пообещал мысленно: «Чуть позже». Комната была крошечная, светлая, с полупрозрачными кисейными занавесками на окне. Снаружи на карнизе прыгали синицы, расклёвывали один кусочек сала на двоих. Жаль было их спугивать, но свежего воздуха хотелось отчаянно — хотя бы чуть-чуть, пару глотков, лишь бы прекратило казаться, словно он до сих пор грезит… Он закутался плотнее. Сдвинулся к самому краю постели. Поднялся — и тут же рухнул на пол, взвыв. Ноги не держали — все, целиком, от ноющих бёдер и стреляющих болью коленей до забитых голеней, до ступней, словно бы опущенных в стеклянное крошево. Создатель, не удивительно… Он ведь прошёл не меньше трёх хорн почти по бездорожью, прежде чем… Добрался. Он действительно добрался. Его затрясло. Он вцепился пальцами в волосы. Всхлипнул, глотнул воздух — судорожно, будто тонул, будто вот-вот его должно было захлестнуть огромной, сметающей всё волной. Расхохотался — не понимая до конца, смеётся он или всё-таки плачет. В глазах всё расплывалось от слёз. Слёзы текли, скатывались в широкую улыбку, до боли растянувшую щёки. Хотелось кричать. Хотелось вопить, бежать, хватать людей и орать им в лицо это пронзительное, ошеломительно очевидное, нахлынувшее сейчас: «Я живой! Живой!!!» Он свалился на бок. Перекатился на спину, путаясь в тяжёлом одеяле, чувствуя спиной доски и край тонкого половика. Смех бился в груди. Выплёскивался, растекался вокруг, заливая крошечную комнату, словно согретая солнцем вода. Он качался в этой воде, растворялся — маленькая льдинка, прыгающая в весеннем ручье, невесомая, гладкая. Было легко. Было свободно — он не мог даже вспомнить, когда в последний раз ощущал что-то подобное, и это чувство оглушало. — Валентин! Стукнула, врезавшись в косяк, входная дверь. Его подхватили за плечи, на фоне потолка мелькнуло расплывающееся лицо, искажённое тревогой. — Что такое есть? Ты падать с кровать? Плохой сон? Что плохо? Валентин, слышать моя?.. Он нащупал чужую руку, легко похлопал по запястью. — Всё х… хорошо, — выговорил сквозь смех — и сам поразился тому, с какой искренностью выговорил. — Всё правда хорошо… Помоги мне… встать. Пожалуйста.

***

Человечек прибился к ним на привале. Суетливый и лысенький, он появился откуда-то из-за скал, шмыгнул в командирскую палатку — а после, вынырнув оттуда, принялся крутиться у костра, перебегая от одного солдата к другому, с каждым перебрасываясь парой слов. Валентин следил за ним, полуприкрыв глаза, как за мельтешащей мухой. Кричаще-красный плащ пришельца, отороченный пышным лисьим мехом, смотрелся совершенно чудовищно — и всё же против воли притягивал взгляд. Раздражал. Выводил из себя безвкусицей. Он мог бы не смотреть — но алое пятно перемещалось слишком быстро и хаотично. Мелькнуло слева, спереди, за спиной… Оказалось совсем рядом. Лицо у человечка было круглое, с большим ртом и широко посаженными глазами. На нём светилось самодовольное любопытство. Он оглядел Валентина, сидящего, от лица до сапог, расплылся в ухмылке. Махнул солдатам: — Да, и этого тоже… Эй! Понимаешь меня? Что умеешь делать? Валентин моргнул, медля с ответом. Позволил уголку губ презрительно изогнуться. Отозвался тихо: — Считаю хорошо. Вокруг загоготали, отвесили затрещину. Подхватили под локти — запястья, связанные верёвкой, обожгло рывком; повели вместе с остальными. За поворотом дороги стояла крытая повозка. Человечек в красном выволок из неё сундучок, открыл, принялся раздавать конвоирам позвякивающие кошельки… — Что происходит? — шепнул рядом кто-то на талиг. Валентин мотнул головой — он точно так же ничего не понимал. Их затолкали в повозку, привязали руки к идущему под скамьёй поручню. Солдаты, посмеиваясь, похлопывая друг друга по плечам, утащили человечка обратно в лагерь, оставив с ними двоих охранников. Один прислонился прямо к борту повозки, подбросил кошелёк над ладонью. Довольно сощурился: — Эх, а неплохо ведь вышло! Есть подарок для Астрид — куплю ей теперь тёплые башмачки… Второй вздёрнул брови: — Она тебя не выгнала разве? — Ты мою Астрид не видел… Я ж и под крыльцом у неё спать буду, лишь бы любоваться! Да и не будет же она вечно злиться. Покричит, побьёт — и впустит… Верно говорю, а? — Куда вы нас везёте? — негромко спросил Валентин, вместо того чтобы отвечать. — О! — солдат фыркнул, не обидевшись. — Это не мы, это Хансен. Вас… Слово, которое он произнёс, в первом значении имело смысл «продать». Валентин нахмурился, пытаясь понять. Может, исказилось из-за акцента?.. Это лязгающее рычание было довольно сложно разбирать… — Что значит — продадут?! — возмутился кто-то из-за спины. Солдат довольно оскалился: — Да то и значит. Как лошадей. Возить, пахать… Хотя, — он фыркнул, склонился ближе, — у вас тут и линарец есть. Породу аж по лицу видно, а? Живот скрутило осознанием. Он читал об этом — вскользь, давно; он слышал рассказы — думал, страшные бергерские байки… Он сглотнул — по пересохшему горлу словно прошёлся наждак — и, выпрямившись, насколько вышло, уронил: — Вы угадали. Я — герцог Валентин Придд, и за меня заплатят в сорок раз больше, чем вам сейчас заплатили. И я заплачу за остальных. Просто сообщите моему командованию — и выкуп… Он осёкся — солдаты заржали, запрокидывая головы, не слушая больше ни единого слова. — Хелле, оставь дурака!.. — Нет, нет, — болтливый, утирая слёзы, отмахнулся от товарища. — Так не пойдёт. Кто кому платит, а? Командования наши — друг другу. Нам жеж от этих денег ни монетки ни обломится! А это… — он вновь подкинул кошелёк. — Это мне и карман, и душу греет. Так что не знаем мы, куда тут целый герцог подевался. Застрелили кого-то — а в горах и снегопады, и волки голодные… Где теперь тела искать?

***

«Мой генерал! Прошу не считать моё долгое отсутствие и молчание дезертирством. По не зависящим от меня причинам — Вы должны были слышать об варварском обычае Гаунау в отношении военнопленных — я не мог вернуться раньше. Ничего непоправимого со мной не случилось. Сейчас я нуждаюсь в нескольких (быть может, до шести) днях отдыха, однако после этого буду готов сесть в седло и отправиться в любую войсковую часть по Вашему распоряжению. Последние пять месяцев я находился в качестве личного раба при коменданте Агмари. Кроме привычки вести дневники этот человек имеет привычку вслух жаловаться бытию на все неурядицы, с какими только столкнётся. Ниже я привожу список сведений (надеюсь, полезных), которые узнал от него, а также каким-либо образом получил самостоятельно. Во-первых, тактика охоты за обозами работает: гарнизоны врага испытывают трудности с доставкой необходимого количества провианта, что я испытал на собственном о…» Оставшаяся часть слова скрылась под очередной жирной кляксой. Валентин скривился. Отложил перо, потёр пальцы. Он отвык за эти два года. Буквы выходили корявые, падали со строчек, как пьяные с лестницы, а ещё он сначала ухватил очин слишком близко к окончанию и безобразно перепачкался в чернилах… Но дело шло. В первой версии письма Ирэн (дорогая сестра, прости, что так долго не присылал вестей; слышал, ты взяла на себя управление герцогством — благодарю; пожалуйста, вышли мне немного денег, я живу лишь милостью своих друзей) некоторые фразы вообще было не разобрать. Он смирился — по крайней мере с тем, что изведёт всю купленную бумагу на черновики. Из девяти листов уже оставалось только два. Один неизбежно требовалось адресовать генералу Ариго. Второй… На втором он обязан был черкнуть хотя бы пару строк для Арно, и на этой мысли руки опускались. Он хотел. Он не мог представить, как и какими словами опишет… Всё это. «Здравствуйте, теньент Сэ», — а теньент ли? Он ведь так и не спросил почему-то ничего про судьбу друга… «Привет, Арно»? Фамильярно… «Мне жаль, что я попался так глупо», — очевидная ерунда, никто не хочет попадать в плен. «Меня держали в…» — нет, категорически нет! Ни за что! «Я скучал»? «Мне не хватало Вашего смеха»?.. Имеет ли он вообще право что-то писать? Два года прошло всё-таки, а их странная дружба, начавшаяся с вражды и не… не перешедшая в нечто большее, пока был шанс, могла стать чем угодно. Арно мог оплакать его. Мог уехать из Торки. Мог жениться, даже завести ребёнка… Скорее всего, как-то так он и поступил. И наверняка не был готов обнаружить под дверью своей жизни вернувшегося из небытия приятеля. А Валентин… А Валентин, если уж начистоту, не был готов получить этой метафорической дверью по лицу. Не лучше ли вообще не?.. Он всё же попробовал с последним листом. Разложил его, оттёр, насколько смог, пальцы. Поправил мешающие манжеты. Потянулся к чернильнице, думая над обращением. Арно? Друг? Теньент Сэ? Виконт Сэ? Сударь? К Чужому, без обращения вообще!.. Рука дёрнулась в раздражении. Перо дрогнуло — и капли чернил брызнули с него, растекаясь крупными тёмными кляксами. Валентин выругался в голос, ухватил песочницу. Потом разглядел, во что превратилась бумага, — и выругался ещё раз. Генералу Ариго он дописал постскриптум: «Если имеете возможность, пожалуйста, передайте весть о моём возвращении Арно Сэ». Потом проковылял по комнате из угла в угол, кусая губы. Вернулся к столу — и оторвал у листа край с последней фразой.

***

— Мордашка красивая, — протянула женщина, прищурившись. Она напоминала осу — чёрный корсет поверх жёлтого атласного платья, чёрная лента на светлых волосах, что-то жалящее во взгляде, растянутых губах, гладком, как панцирь насекомого, лице. Смотреть было неприятно. Он и не смотрел — уставился в посеревшую стену позади неё. Сосредоточился на том, чтобы стоять прямо и неподвижно. Спину жгло. Тёмная рубашка, в которую его нарядили, липла к коже — ссадины всё ещё кровоточили, стоило хоть чему-то их задеть… Женщину безразличие не смутило. Она покрутила его за подбородок, прошлась взглядом до ног и обратно — и направилась вокруг, постукивая по полу поблескивающей чёрной тростью. — И молодой, и фигура хорошая… И просите вы за него смешные деньги, м? — Ну дорогая, сами знаете — старым друзьям… — Старым друзьям, как старым собакам, кости кидают! — резко отрубили из-за спины. Его опалило болью. Он дёрнулся, прикусил губу, чтобы не зашипеть. Острые когти прошлись от лопатки к пояснице, вжимаясь в мясо, оставляя полыхающий след. Женщина хмыкнула, расстроенно поцокала языком. — Драгоценный мой, — протянула. — Ну за что вы со мной так? Давно ведь сотрудничаем, вы знаете моё дело — зачем мне порченый товар? Ну-ка сними! Обращались к нему, но он сделал вид, что не услышал. — Ох, Тильда, дорогая, к чему это? — Хансен показывать раба целиком тоже не желал. — Сами знаете, как оно бывает… Дело житейское, заживёт… Рубашку подцепили металлическим наконечником трости. Дёрнули к плечам. — Заживёт, — жёстко повторила «Тильда». — Это-то заживёт — а новое как скоро придётся добавлять, а? — Не… — Ну нет, драгоценный мой, рассказывайте, — она хищным движением скользнула к Хансену. Тот попятился. — Всё мне рассказывайте, кота в мешке я не куплю. Откуда этот мальчик, что натворил? С войны? Из недавних, да? Хансен сгорбился ещё сильнее, бросил на него ненавидящий взгляд. Подхватил женщину под локоть, потянул к двери, тихо-тихо что-то говоря — настолько тихо, что разобрать получалось лишь отдельные слова. Из Талига… Сговорился… Побег… Поджог… — Поджог? Он скривился. Поджог был нужен, чтобы никому не было дела до выезжающей из подворотни повозки — но повозка не выехала. Он заранее припас масляную ветошь, спрятал в нужных местах. Узнал, в котором часу конюх отправляется спать. Просчитал, сколько времени понадобится огню, чтобы добраться до крыши и перегрызть стропила, как долго конюшню будут тушить… Он не учёл Нели. Нели, хозяйская дочка, сбегала ночевать к лошадям каждый раз после ссоры с матерью — а он не знал. Знала Эмбер, старая няня, привезённая из Каданы много-много лет назад. Эмбер знала — и с криками кинулась за помощью, стоило ему обронить, что случилось. Он не успел её поймать. Не успел и добраться до повозки — в двух шагах от ограды его схватили стражники. Он дрался, пока его волокли обратно. Потом перестал. Во дворе всё было в чёрном дыму, раздирающем горло. Суетились, таскали воду люди. Из полыхающей конюшни вынырнула Эмбер, прижимая к себе истошно кашляющую и ревущую девочку… Его похлопали набалдашником по щекам. Женщина смотрела довольно, предвкушающе; Хансен кислой тенью маячил за её спиной. — Я тебя всё-таки покупаю, — объявила она. — Про ещё один побег лучше не думай даже — не выйдет. Жить будешь в хорошем доме, в тепле, в уюте, не станешь глупить — тебя даже не ударит никто. Отвечать мне будешь: «Да, госпожа Тильда», — понял? — Да. Женщина медово рассмеялась. — Упрямый! Ничего, это не помешает. Я беру.

***

Он остался один. Это оказалось на удивление не страшно. Катершванцы уехали в ставку командования, а городок продолжил жить — и сам он продолжил жить тоже. Ходил по комнате, разрабатывая ослабшее тело. Подолгу стоял у открытого окна. По утрам, когда в трактире ещё было пусто, тратил не меньше часа на спуски и подъёмы по лестнице — и на второй день уже лишь опирался на перила, а не вцеплялся в них. Его кормили. Тётушка Марта, хозяйка, готовила божественный мясной суп, лучше любого лекарства возвращающий силы. Вечерами он сидел в зале. Пил специально для него подогретое молоко. Слушал, заново привыкая к талиг и человеческому обществу. Люди распевали хмельные песни, шутили, говорили о чьей-то недавней свадьбе, об идущей весне, о войне — вскользь, как о чём-то давно привычном. Им самим — должно быть, из-за всеохватывающего покровительства тётушки Марты — не интересовались. Хватило короткой фразы про плен и побег. Больше ни о чём не спрашивали. Он был рад. Он готовился к вопросам, но… но — начистоту — отвечать готов не был. Жизнь просто текла — плавно, незаметно, как широкая река. Всё было хорошо. Всё это однажды было обязано закончиться, но пока что не заканчивалось — и он позволял себе не думать обо всём, что ещё не случилось. На третий вечер он выбрался на улицу. Снег, пропитанный красноватым светом садящегося солнца, напоминал подёрнутые пеплом угли. Было тихо. В плаще — даже жарковато. Он прошёлся до ограды. Постоял, запрокинув голову и медленно, с наслаждением дыша. В алом небе горели золотые прожилки облаков. Шумно пролетела ворона, растрёпанным комком плюхнулась на крышу — поближе к печной трубе. Он улыбнулся. Птица отогревалась после зимы — и сам он ощущал себя такой же птицей, прикорнувшей в тёплом уголке и размякающей. Вместе с болью и слабостью из тела в эти дни уходило что-то ещё. Что-то липкое, пропитавшее до костей. Холодное. Он не знал названия и не собирался нужное название искать. Оно уходило — и он был этому рад. В дом пока не тянуло. Он сел на крыльце, плечом прислонившись к балясинам, кутаясь в плащ. Подумал, что надо бы найти хорошие сапоги. Оставленных ему денег хватало с лихвой, а весна не начиналась ровно в эту секунду, обморозить ноги второй раз было бы неприятно… Но — прямо сейчас — двигаться и делать что-то не хотелось совершенно. Он решил: «Завтра». Изумился тому, насколько естественно это получилось. У него… у него теперь правда было «завтра» — и в этом «завтра» могли существовать такие обыденные и предсказуемые вещи, как сапоги. Или ещё одна прогулка. Или молоко. Это грело. За спиной запели — вразнобой, зато душевно. Завела плясовую скрипка. Он прислушался. Слова были незнакомые, но очень простые: мужской хор просил вина, а женский (Валентин с весёлым удивлением различил там и голос тётушки Марты) зазывал танцевать, обещая после и вино, и поцелуи. На припеве по столам грохнули кружки, музыка взвилась, плеснула, едва не подбросив его на ноги… А потом он различил с улицы стук копыт. Кто-то ехал. Торопился, подгонял лошадь. Добрался до ворот, спрыгнул из седла — военный, молодой мужчина с красным пером на шляпе. Перо от ветра растрепалось, в него набился снег. Конь — красивый полумориск, совершенно точно дорогой — устало склонил голову. Всадник подхватил его за уздечку, бережно погладил морду, повёл за собой. Валентин проводил их, скрывающихся в конюшне, взглядом. Сел прямее. Потом встал. Вся эта спешка, вероятнее всего, имела к нему отношение — а новости следовало встречать в подобающем виде. Гость появился из конюшни буквально спустя минуту — и тут же замер посередине двора, напоровшись взглядом на него. Валентин переступил с ноги на ногу. За шиворот, под плащ, свалился какой-то слабый сквозняк и теперь холодил спину. Гость смотрел. Рот у него раскрылся, губы беззвучно очертили какое-то короткое слово. Какое, разобрать не удалось. Валентин облизнул губы, вдохнул поглубже, собираясь поздороваться — но не успел. Его смело, швырнуло в воздух, закружило. Стиснуло. Ноги оторвались от земли, плащ свалился неведомо куда. Перед лицом заплясало красное — он не сразу даже понял, что это не небо осыпается, а просто дрожит шляпное перо. — Вальхен, кляча твоя несусветная, Валентин, живой! Живой! Твари закатные, правда живой!.. Треклятое перо забилось в нос. Он беспомощно чихнул, дёрнулся, кое-как опираясь на чужие — знакомые, просто надолго забытые — плечи. Попросил сдавленно: — Арно. Арно, пос… поставь меня, пожалуйста. Перо замельтешило из стороны в сторону — Арно истово мотал головой. Валентин двинул подбородком. Шляпа, и без того державшаяся лишь чудом, слетела. Он уткнулся в растрёпанную светлую макушку. В прядях запуталось садящееся солнце — они сияли золотым и огненным… — Живой, — выдохнул Арно — и всё же отпустил. Точнее, просто ослабил хватку. Валентин сполз в кольцо рук, наконец-то доставая ногами до пола. Уставился другу в лицо. Лицо вспомнилось моментально — всё, кроме этих жёстких складок в уголках рта. Они были новыми. Они были неправильными. Валентин едва удержался от детского порыва их стереть. Арно обшаривал его взглядом — и, кажется, тоже замечал что-то: его счастливейшая дурная ухмылка поблекла, сменилась каким-то странным выражением. Тоскливым. Виноватым. Валентин моргнул, впечатление исчезло — но зародившаяся неловкость только окрепла. Они стояли вплотную друг к другу, глядя глаза в глаза, и молчали. Нужно было что-то сделать. Нужно было что-то сказать. — Рад тебя видеть, — выговорил он первым — и потому что правда был рад, и потому что не знал, что ещё можно произнести. Арно вместо ответа сгрёб его снова, носом ткнулся куда-то в шею. Тут же дёрнулся, отпрянул. Сорвал перчатку, пальцами — обжигающе горячими — коснулся его щеки, возмутился: — Да ты тут окоченеешь! Внутрь, внутрь! Там поговорим… — Плащ… — Сейчас. По плащу они изрядно потоптались. Арно встряхнул его над крыльцом, ударил о перила, выбив облачко снежной пыли. Накинул ему на плечи. Обнял сверху, придерживая, направил к двери. Через порог они перевалились — Валентин наступил на подол, запнулся, едва не полетев носом вниз. Арно поймал его со сдавленным: «Осторожнее!..» Практически донёс до свободного места, опустил на стул, сам плюхнулся напротив — встрёпанный, с блестящими глазами, ломкой какой-то улыбкой. Цапнул за руки. Выдохнул: — Живой!.. — и затараторил, сглатывая слова. — Клячу твою несусветную, Валь — два года!.. Я ехал — поверить не мог! Что случилось? Катершванцы сказали, ты сюда пешком дошёл! Сбежал! Тебя держали как пленника? За какими кошками тебя сразу не выкупили, куда ты делся? Почему Агмари? И что с тобой стало — ты же… Он умолк. Валентин облизнул пересохшие губы. Сглотнул, не отвечая. Слова не шли — липли к языку, вязкой смолой стояли в гортани. Спинка стула давила под лопатки. — Я дурак, — глухо сказал Арно и опустил голову. — Я дурак, прости, мне не следует спрашивать… Как ты сейчас, в порядке? Да. Нет. — Мне намного лучше, чем пару дней назад, — Валентин улыбнулся, чуть сжав чужие пальцы. — Знаешь, горы, снег… Плохо подходит для прогулок. Но… Его руки стиснули так, что показалось — они вот-вот брызнут наружу каплями согретой воды. Он тихо кашлянул. Потянул ладони на себя (их отпустили спустя мгновение). Слабо улыбнулся. — Я… Расскажу, обещаю. Просто не прямо сейчас. Рассказывать много, а я… не могу собраться с мыслями, когда ты спрашиваешь столько сразу. — Прости. Мне жаль. Я искал тебя, я ездил в Гаунау в разведку, узнавал… — Дурак?! — выдохнул Валентин. Арно осёкся, лицо его приобрело обиженное выражение. — Ты же… Тебя могли раскрыть в любой момент! Тебя могли убить; хуже, тебя могли… — Вальхен, что с тобой там случилось? Он проглотил остаток фразы. Арно смотрел на него с какой-то отчаянной болью, закусив губу. Сердце колотилось в груди, как паникующая птица, в горле застрял комок глупого ужаса: если бы… Если бы… — Плохое, — отрезал он. Запрокинул голову, унимая дыхание — сказать что-то ещё не хватало сил. Вздрогнул, когда его запястья погладили — тепло, мягко. Поверх пальцев легли горячие руки. Укутали, сжали бережно. Его успокаивали, как загнанного зверька, и… — Всё уже хорошо, — выговорил он — скорее для себя, чем для кого-то ещё; просто чтобы вспомнить. — Я живой. Всё в порядке. — Я вижу, — как-то беспомощно сказал Арно. «Но» повисло в воздухе — неозвученное, давящее. Скрипка запела что-то лиричное, а спустя несколько тактов в мелодию влился чистый женский голос: — Эта ночь холодна, и ветер злой над уснувшей нашей родной землёй; кто в пути, безумен или влюблён, и дорога его длинна… — Посмотри, посмотри, — подхватил кто-то из мужчин, — это явь, не сны… — Твой любимый стоит в лучах луны!.. Пели все в трактире. Многоголосье плескалось о стены, волнами перекатывалось под потолком. Валентин подался навстречу музыке — текучей, ласковой, такой уместной сейчас — и не сразу даже понял, что изменилось. Его ладони мёрзли. Арно — с зарумянившимися почему-то скулами — торопливо копался за пазухой. — Забыл совсем!.. Про письмо забыл. От генерала Ариго, вот, держи. Он принял конверт, мельком задев чужие пальцы — те дрогнули, дёрнулись в сторону. Прикусил щёку изнутри. Надорвал бумагу. Письмо Жермона Ариго было коротким, но громов в нём хватило бы ещё на три таких же. «Кошки закатные, Валентин! Я, кажется, четыре тысячи раз запрещал вам рисковать собой? Я сбился со счёта, но скажу снова! Ни одни сведения не стоили вашего исчезновения! Ни одна война не стоила тех дней, когда мы с Ирэной отбивали вам право считаться пропавшим, а не погибшим у своры ваших двоюродных дедушек и их цепных крючкотворов. Устроите подобное опять — разжалую в рядовые как ваш командир и прокляну как зять. Назначения в действующей армии я вам не дам. У вас отпуск. Поезжайте домой, обнимите сестру — Ирэн из-за вас заработала седину, и вы обязаны перед ней извиниться. Да, это приказ! И не вздумайте отправить ей такую же сухую ерунду, какую отправили мне. P.S. Не прокляну, конечно же. О положении дел расспросите Арно, оставляю его в вашем распоряжении на столько, на сколько понадобится». Он вернулся к началу, просмотрел текст ещё раз — и почувствовал, что против воли улыбается. Его отчитывали, как мальчишку. Это было хорошо. Он только теперь понял, что боялся — холодной злости, равнодушия, обвинений в предательстве… Всего глупого, нелепого, что только могло случиться. Не случилось. Его приняли обратно — просто так, не требуя что-то доказывать, — и от этого горло сводило… — Что пишет? — негромко, встревоженно спросил Арно. Валентин поднял голову, моргнул, избавляясь от щекотки в глазах. — Пишет, что я должен спрашивать у тебя. — О чём? — Обо… всём, вероятно? Я знаю про Айсфоршлосс, я видел карту, а в Агмари вообще жил, но… — Да, Агмари и Айсфоршлосс. Медведи взяли их в конце лета, но, — Арно весело фыркнул, — знаешь, не думаю, что они рады. Слишком узкая полоса земли получилась, сложно контролировать. Бергеры в бешенстве. Клянутся, что никто из захватчиков с перевалов не вернётся — там, в горах, и умрут с голоду… Валентин вспомнил вкус пустой подгорелой пшёнки. Скривился: — Да, у них получается. Арно изменился в лице. — Твари закатные, ты же там был, зачем я это говорю?! Вальхен!.. — Эй, — он торопливо поймал руку друга. — Не надо. Я уже не там, всё хорошо… — Всё не хорошо, — возразил Арно, но умолк. Тряхнул головой. — В любом случае твоя диверсия пришлась очень кстати. Когда я уезжал из Агмштадта, разведка уже подтвердила, что охрана Агмари резко поредела, и выступали передовые отряды. Генерал Ариго хочет отбить крепость обратно, пока её некому защищать… — Он с армией? — Да… Должен быть уже под Агмари. Мы едем туда? Он покачал головой. — Мы… — запнулся, катая на языке это тёплое «мы». — Мы едем в Альт-Вельдер. Завтра утром. Мне нужно увидеться с Ирэной — а генерал Ариго, если я сейчас появлюсь у него перед глазами, оторвёт мне уши. Арно прыснул: — А Ирэну ты не боишься? Сошлись же они с генералом… — Арно, — Валентин серьёзно округлил глаза. — Мы с Ирэной росли вместе, и я твёрдо уверен в двух вещах. Во-первых, моё жалобное лицо на неё действует всегда. А во-вторых, — он выдержал паузу, — ей всё же не хватит сил что-то от меня оторвать. Смеяться с кем-то хором оказалось легко — легче, чем говорить, спрашивать, понимать. Арно ничком распластался на столе, всхлипывая. Валентин потянулся к нему. Отдёрнул руку раньше, чем успел коснуться. Внутри плескалось тёплое, просторное, но — он не понимал, правда ли может… Люди, увлечённые текущей музыкой, не обращали на них внимания — но он поймал весёлый взгляд тётушки Марты. Та махнула ему, подхватила со стойки заставленный тарелками поднос и поплыла к ним, огибая столы. Подмигнула, добравшись: — Вам, господа, поужинать бы — а то уж больно громко животы у вас урчат, — и обернулась к Арно. — Что к еде желаете, сударь? Пиво у нас дивное, но коли не любите, можем и вина белого достать… Арно вскинулся, хлопнул глазами. — А? Да, вина, пожалуйста… И мне до утра остаться надо, так что комнату… — Комнату с двумя кроватями, если возможно, — тихо поправил Валентин. — Найдёте? Тётушка Марта добродушно расхохоталась. — Найдём, сударь, конечно, найдём. Вы не переживайте. Будто бы я не понимаю… Она, наверное, и правда понимала — зато на лице Арно отражалось такое ошеломление, что Валентин против воли ощутил себя обязанным объясниться. Чуть помедлил, подбирая достаточно правдивые слова. Потом выговорил: — Мне… нужен кто-то, кто сможет меня разбудить. Если потребуется.

***

Плохо. Плохо, плохо, плохо. Больно. Больно… Лихорадит. Озноб — по телу тряскими мурашками, ломящий кости. Кости выкручивает, всё тело выкручивает, как бельё после стирки. Корёжит. Давит, перемалывает. Дышать едва удаётся — тяжело, воздух вязкий, обжигающий. Плохо. Ковёр на полу — щетинистый, колет, каждая ворсинка в кожу раскалённой иглой впивается. Одежды нет, одежду отобрали. Одеяло бы… Нет, не поможет. Одеяло на кровати, кровать далеко — он валяется под дверью изломанной куклой. Он стучал, пока ещё удавалось. Пытался выбить. Не смог. В еде. Что-то было в еде. Его отравили. Он не мог заболеть, нет таких болезней. Он ни с кем не виделся, никого не касался за последние дни — не от кого было заразиться. Ссадины заживали, он простукивал стены — искал тайные проходы… У него были силы. Были. Закончились. Ему что-то подмешали — вчера, в ужин… Нет. Нет, знобило ещё до этого — слабо-слабо, он не заметил, думал, просто в комнате прохладно… И раньше от еды его развозило — кошки, ведь не как от сытости… Придёт кто-нибудь, нет? Его ведь… его не хотят убивать? Это бессмысленно. Зачем покупать тогда, зачем кормить… Но почему никого нет? Сколько он уже тут, разве не время обеда? И снаружи кто-то ходил — его слышали, должны были слышать, пока он стучался, царапался наружу; шаги — слышат?! Там кто-то есть?! Эй, откройте! Помогите! Откройте эту дверь!.. Дверь рявкает на него собачьей головой с резьбы, цапает за руку. Он отшатывается. Падает — больно!.. Пальцы — а!!! Пальцев нет, половины пальцев — обрубки, красное, розовое в середине, лоскуты кожи; нет, нет, быть не может, это не… не… Создатель, пожалуйста — не надо… ох. На месте. Пальцы на месте. Господи. Он сжимает кулак, ногтями в ладонь впивается изо всех сил — ногти будто насквозь проходят. Больно. Кровь. Где-то кровь — или ему мерещится опять? Зажмуриться, зажмуриться, дышать — здесь нет собак и ножей, им неоткуда взяться, потому что дверь не открывалась. Дышать. Он может. Вдох-выдох. Это воздух, это не вода. Страшно. Страшно. Больно… Дышать. Он не умрёт прямо сейчас, он… Отпускает. Становится легче — это уходит, остаётся только боль. Ха. «Только» боль… Он подумал: «Только», — ха-ах-ха-ха-ха… Но он подумал. Подумал. Получается думать — снова. Он… Боже, да он так сойдёт с ума. Сойдёт с ума, останется здесь выть и корчиться, не зная, что настоящее, а что — бред. Нет. Нет, нет, пожалуйста, не так. Не надо. Помогите, помогите, помогите… — Готов. Когда дверь успела открыться? Женщина. Чёрно-жёлтая. Улыбается. Женщина, двое мужчин позади. Впереди. Рядом. Хватают за локти, дёргают наверх — оставьте! Больно! Что?.. Ведут куда-то. Он не вырывается, обвисает в их руках. Ноги скребут по полу. Ноги будто жерновами прожевало, ни одной целой кости, ни единого кусочка без боли. Ругаются, встряхивают. Не нравится. Им — не нравится. Надо наступать самому, надо — ай-я-а-а!.. Кипяток, по щиколотку в кипятке… Он не сможет больше ходить — не на обваренных ногах. Он идёт — пока они ещё слушаются. Шаг — шаг. Шаг, шаг, шаг… Быстрее. Надо быстрее. Во рту вкус крови — он прокусил щёку? Прокусил… Порог. Перешагнуть… Оступается. Ловят, кидают на мягкое… Матрас. Матрас, гора подушек в изголовье, пустая комната. Свечи. На потолке что-то — не разобрать, в глазах темнеет. Он хватает воздух ртом, тело выкручивает, как бельё в руках у прачки. Тва-ари закатные, как же больно… — Больно, да? Больно… Гладят по голове — ласково, мягко. Сначала он не понимает. Потом дёргается, стряхивая руку, шипит: — Вы… — Мы, — пальцы впиваются в волосы. Держат. — Мы тебя, дружочек, угощали кое-чем. Немного радости, немного раша  — ты уж слишком хмурый был… Вот твоё тело и привыкло. И сейчас ему нужно ещё, иначе болеть будет всё сильнее, ты ведь понимаешь?.. Мрази. Мрази, мрази, мрази!.. Он смотрит — сквозь наворачивающиеся слёзы — ей в лицо. Она улыбается. Рука в волосах расслабляется, перебирает прядки — нежно, невесомо. — Ну что же ты, тише, тише… Не надо плакать. Конечно же, я дам тебе ещё. Обязательно дам. Просто постарайся немного — и тут же его получишь. В ладонь что-то кладут. Гладкое. Стеклянный стержень. Утолщение с одного конца — сглаженная капелька… Гриб-весёлка. Он держит его — пальцы ломит болью — и, кажется… Женщина распрямляется — и приказывает откуда-то сверху: — Засунь его себе в задницу. Он догадался правильно. Нет. — Ну же. Ярость. Горькая, ком в горле. Душит. Сводит — как плач задавленный. Слабая, такая слабая, когда вместе со всем остальным… Мерзость. Нет, нет, нет… Стекло холодное. Пальцы вокруг стержня смыкаются, головка блестит из плотно сжатого кулака. Оно… Оно ведь поместится. Гладкое. Не поцарапает… Если не разобьётся там, внутри. Разобьётся — не вытащат… Он изрежется, умрёт; будет грязно, грязно, очень больно… Зато потом закончится. Он ложится спиной на подушки и пытается затолкнуть стекляшку в себя. Она не идёт. Жжётся, царапает, липнет к коже. Больно — теперь ещё и там. Слёзы на глазах. Смех. Женщина смеётся, говорит что-то, указывает. «Масло». Масло? А, вот флакон, стоит с краю… Масло жидкое. Очень, очень жидкое. Плещет из-под пробки, льётся по дрожащим рукам. С промежности стекает тоже. Он торопится — вытирает кое-как ладони о стержень, пихает его на ощупь… Получается! Мышцы поддаются, расступаются — неожиданно резко, стекляшка погружается почти на треть… Давит. Распирает — странно, неприятно. Вход саднит. Твёрдое. Неправильно твёрдое… Он разжимает пальцы — и эта штука вылетает из него с гадким чпоканьем. Кошки. Заново. Со второго раза её получается затолкнуть до конца, до круглого упора в основании. Он прижимает её ладонью. Глотает воздух, взглядом шарит по потолку — где-то там, высоко, должно быть её лицо… Она обещала. Она довольна? Ей нравится?.. Ей не нравится. Она кривится, пальцами туда-сюда покачивает: — Поработай ей, чего ты ждёшь? Он прикусывает губу, но всхлип, кажется, всё-таки прорывается — жалко, нелепо. Тянет стержень наружу. Вытащив наполовину, пихает обратно. Плохо. Скользко. Стекляшка выворачивается. Сложно достать, запястье напрягается, плечо… Нужно было лечь иначе? На бок?.. На боку проще — он дотягивается, может ухватиться крепче. Может свернуться в комок — глупо, глупо… Зато не так больно. Можно спрятаться, можно переждать… Женщина следит, барабаня пальцами по набалдашнику. Пальцы белые, длинные, то ли десять, то ли одиннадцать — сучат, подёргиваются… Он вздрагивает, перебегает глазами в сумрак. Сумрак скалится сальными взглядами. Они смотрят. Смотрят. Смотрят, запустив руки в расстёгнутые штаны. Он жмурится судорожно, сглатывая подкатившую едкую дурноту. Твари, твари, твари, твари, твари… По полу рядом цокают каблуки, трость постукивает. Смеются. Переговариваются — слова непонятные. От отвращения его вот-вот стошнит. Он дёргает рукой судорожно, резко, кусает губы — когда вы насмотритесь, мрази, когда вам хватит?! Оно ведь уже свободно ходит, вон, чавкает при каждом толчке, что вам ещё… — Молодец. Теперь вот эту. Эта — в два раза больше и в длину, и в ширину, с венами, с мелкими складками, с яйцами, намеченными у основания. Он думает, как для этого отливали форму, и его разбирает хохот. Потом смех заканчивается — живот скручивает болью, кости выворачивает… Стекляшка едва не вываливается из руки. Давит внутри ледяной тяжестью. Он медлит, глотает воздух, прежде чем потянуть её обратно. Вход саднит. Туго. Распирает. Он напрягает живот, пытаясь её вытолкнуть; она почему-то проваливается ещё глубже. Нет, нужно вытащить… Вытащить, вытащить — хотя бы до навершия. Теперь назад. Снова наружу. Внутрь. Наружу. Внутрь. Наружу. Внутрь. Наружу. Внутрь… Сколько это уже длится?.. Будто вечность. Будто он уже мёртвый. Это не закончится, не закончится, он просто останется тут лежать, пока не натянет на эту дрянь себя всего, и… Его рывком переворачивают, вздёргивают на колени. Стекляшка вылетает — и на её место врывается горячее, скользкое… Нет. Он сжимается изо всех сил. Обжигает болью. Сзади матерятся, бьют наотмашь по ягодицам. Колени разъезжаются, он валится лицом в матрас, впившись зубами в щёку. В него толкаются — часто, мелко; он не может напрячься достаточно, чтобы не позволить, не может, не может, не… Второй приподнимает ему голову, втискивается толстыми пальцами между губ. Он скользит по ним языком, пропуская глубже. И от души кусается. — Ах ты дрянь! От оплеухи звенит в ушах, хрупает что-то в шее. Он мотает головой, оглушённый. Хватают за щёки, растягивают рот. — Ещё раз так сделаешь — и не будет у тебя никаких зубов. И никакого раша. Понял? Дальше он не сопротивляется. Не сопротивляется, когда его вздёргивают на четвереньки, шлёпают хуем по щекам. Когда этот хуй запихивают ему в рот. Когда в него начинают вбиваться с двух сторон, небрежно подбирая общий ритм. Просто старается не задохнуться — и не думать. Не думать. Не думать. Оно закончится. Когда-нибудь оно закончится. Просто нужно дожить до этого момента. Просто дожить. Если прогнуться в спине, легче. Если дышать носом и расслабить горло, тоже легче. Зажмуриться не дают — бьют по лицу, требуют смотреть… Он смотрит. Смотрит, но не видит — зрение теряет чёткость, перед глазами прыгают пятна. Чёрное. Рыжее. Мясисто-розовое. Расплываются, перемешиваются друг с другом, дрожат. Боль… Почему-то ослабевает. Отодвигается куда-то, оставляя омертвелую пустоту. Уши закладывает. Он почти не чувствует тела — лишь краем сознания понимает, что до сих пор стоит на четвереньках, что его держат. Руки на бёдрах, руки в волосах — тянут, дёргают, вырывают друг у друга, будто собаки игрушку треплют… Тот, что спереди, кончает ему в рот. Тёплое и вонючее бьёт в стенку горла, бежит вниз. Он захлёбывается. Перед глазами чёрные пятна, рыжее, бледно-розовое — чужой пах с порослью курчавых волос. Он почти утыкается в неё носом. Не может сплюнуть. Не может сомкнуть челюсти. «Я убью вас», — думает он, и слова крошатся о стенки пустого черепа, осыпаются бессмысленными осколками. Я у. Бь. Ю в. А. С. Убь. Ю. Я. А. А. А. Ему ласково треплют волосы, смахивая с лица прилипшую чёлку. Снимают с чужого хуя — и роняют в распахнутый, полный мускусной горечи, истекающий слюной и семенем рот что-то маленькое. — Хороший мальчик, хороший. Заслужил, молодец. Глотай.

***

Хлопнула дверь, простучали по лестнице сапоги. Он распахнул глаза, выныривая из сна. Тут же зажмурился — света было много, слишком много, чтобы не ослепнуть в этом утреннем золоте. Солнце било прямо в окна, заливая комнату. В комнате, более просторной, чем прежняя, предназначенной для двоих, он был один. Пёстрое одеяло на соседней постели лежало сбитым комом, на крючке у двери висела забытая шляпа с алым пером. Он выдохнул, унимая всколыхнувшуюся в душе тревогу. Не приснилось. Не могло, в общем-то, присниться — не так много и детально… Всего лишь разум, не очнувшись до конца, плеснул страхом — затихающим уже, заканчивающимся. Арно не исчез. Арно действительно приехал, а сейчас просто… просто… Валентин одёрнул себя. Что за глупость — высчитывать такое? Мало ли что могло потребоваться человеку с утра? Следовало не переживать, а привести себя в порядок и выйти спросить насчёт завтрака и лошади, раз уж они собрались уезжать… Дремота — тяжёлая, давящая — отпускала медленно. Он не мог вспомнить, что видел ночью — ничего, кроме пары размытых вспышек: Арно рядом с кроватью, по лицу пляшут свечные отблески… Вот это-то наверняка приснилось. Он хотел видеть друга — и воображение создало ему этого друга, караулящего его сон, гладящего руки… Руки с утра подрагивали. Он выдохнул с раздражением, сжал пальцы в замок. Подумал, что ещё нескоро сможет снова стрелять из пистолета. Да кошки с пистолетом — он проигрывал даже манжетам с мелкими вертлявыми пуговицами… Распахнувшаяся дверь застала его на середине сражения с застёжками. Арно — растрёпанный, с горой какой-то чёрно-белой ткани в руках — нырнул внутрь. Запнулся, встретившись с ним взглядом. Выдохнул: — Доброе утро! — Утра, — Валентин удивлённо уставился на охапку вещей. — Что это?.. Арно порывисто шагнул к кровати. Сгрузил свою ношу на неё, объясняя: — Забыл вчера… Катершванцы рассказали, что ты тут в чужом и без зимней обуви, так что я привёз тебе хорошие сапоги. И одежду. Прости, не было времени заказывать у портного — она моя, должна подойти, мы же одного роста; прости, она не совсем новая… — Это лучше, чем не иметь одежды, — совершенно искренне сказал Валентин. — Спасибо, Арно. Арно почему-то передёрнуло. Он сгрёб с верха стопки свёрнутую рубашку, с невнятным возгласом уронил Валентину на колени. Отошёл к окну, развернувшись к комнате напряжённой спиной. Валентин проводил его взглядом. Провёл рукой по ткани — и без сожалений потянул с плеч старую сорочку. В новой он утонул. Даже с затянутой горловиной она слегка болталась, окутывала его мягким белым облаком. Он поддёрнул манжеты, устало выдохнул, понимая: застегнуть их, в любой момент грозящихся съехать, не сумеет. Окликнул негромко: — Поможешь? — Что?.. Да, конечно! С манжетами Арно расправился за пару мгновений. Безуспешно попытался поправить ворот, мазнул пальцами по открывающейся коже. Прикусил губу. Потом вдруг охнул: — Подожди, у меня есть кое-что!.. — и полез за пазуху. Валентин с растущим удивлением наблюдал, как появляется на свет… Лиловый шейный платок. Осознание плеснуло в голове, окатило мурашками. — Это что, тот, который я?.. — Да! — Арно светло рассмеялся. — Ты тогда возмущался, в каком виде я иду к командующему, отдал мне свой запасной… Думаю, теперь мне стоит вернуть его. Позволишь?.. В горле встал комок — пришлось потратить секунду, чтобы сглотнуть его. — Разумеется. Арно шагнул ближе. Тёплые руки чуть ослабили шнуровку горловины, раздвинули в стороны крылья воротника. Валентин запрокинул подбородок. Прижмурил глаза. Шелковистая ткань коснулась шеи, легла поверх дёрнувшегося кадыка. Обернулась — бережно, мягко. Обернулась ещё раз. Он втянул воздух — беззвучно, судорожно, чувствуя ключицами жар чужих ладоней. Бросил взгляд на Арно. Тот, сосредоточенно нахмурившись, завязывал концы платка широким узлом. Расправил. Выдохнул растерянно: — Булавки нет… — Не страшно. И так хорошо, благодарю тебя. Арно кивнул. Отодвинулся на пару бье, качнулся назад, не убирая рук; в глазах у него плескалось что-то тяжёлое, горькое. Рот надломился, жёстче очертилась складка в его уголке. Валентин кашлянул. Улыбнулся, повторил громче: — Спасибо. — Да!.. — Арно очнулся, отступил, будто бы испугавшись. — Да не за что! Нам же сейчас… Завтрак! Пойду закажу. И лошадь, раз мы уезжаем, да? Что-нибудь здесь должно найтись. Я спрошу? Ты спускайся, как будешь готов, я жду внизу!.. Дверь хлопнула снова. Валентин тихо фыркнул: смех свербил в носу, растягивал губы. Неторопливо, нежно погладил платок. Край чем-то кольнул ладонь: плотной, аккуратной вышивкой. «В.-О. П». Валентин-Отто Придд. Его старый, давно забытый платок. Знакомый платок. Буквы были мелкие, с чётким рельефом. «В». Дефис с двумя крошечными завитушками. Чуть наклонное «О». «П» с хвостиком-спиралью, как щупальце у гербового спрута… Ясный, узнаваемый узор. Он уже видел его. Совсем недавно видел. Он ощупал частые стежки ещё раз, не веря. Дёрнул платок с шеи, накрыл лиловой тканью глаза, позволяя памяти дорисовать чужие руки, чужие бережные прикосновения… Всхлипнул задушенно. Расхохотался.