На лестнице — кокетливый смех, ахи и взвизги, пьяные голоса. Душно. Красноватый полумрак. Аль жмётся к портьерам, укрывающим стены, по шагу сочится вниз. Рёбра ноют, стиснутые корсетом. Дышать удаётся едва-едва, он до сих пор не привык. Семя щекотно стекает к коленям — нечем стереть; ничего, потерпит, добраться бы только до ванны…
У подножия лестницы — спор, громкая ругань. Госпожа Тильда и кто-то… Этого он не видел ещё. Новый? Давно не заглядывал? По девочкам?.. Нет, не похоже…
— Да плевать!..
— Позовём тех, кто сейчас свободен…
— Мне всё равно, кто! Кто угодно, да пусть хоть… Он!
Хватают за руку.
Замереть. Улыбнуться. Всё это — бездумно, привычно, на вросших в мышцы рефлексах. Понравиться. Он — хороший мальчик. Он прогибается в пояснице (чуть-чуть, насколько корсет позволяет), подаётся вперёд бёдрами, всем телом, словно в танцевальном па. Это удаётся ему изящно. Он умеет. Он красивый.
Гость даже взглядом его не удостаивает, и от этого в груди колет игла обиды.
— Как пожелаете, — госпожа Тильда кивает. Смотрит на него быстро, жёстко — предупреждает? — Хорошего времени вам, господин Эрнест. Если будете довольны, дайте ему это…
Раш.
Аль впивается взглядом в крошечную коробочку, перелетающую из пальцев в пальцы. Раш — его порция на… Видимо, следующие сутки. Его не-боль, его жизнь…
Коробочку прячут в рукав с безразличным: «Угу».
Он постарается. Он будет хорошим — идеальным, самым ласковым, самым послушным. Он заслужит — ему нужно, боже, ему так нужно…
Он подхватывает гостя под локоть. Мурлычет: «Вам понравится…» — и увлекает прочь в поисках свободной комнаты. Гость не спорит. Не смотрит — у него странный взгляд, словно бы не задерживающийся ни на чём. Отвлечённый. Глаза совсем чёрные, мерцают белками из прорезей бархатной полумаски, зрачок в сумраке не различить. Странные. Светлым волосам — светлые бы радужки, а тут…
Они, наверное, одного роста — но понять сложно, Аль в мягких туфельках, а у гостя сапоги на каблуке. Сапоги для верховой езды. Одежда тёмная, неброская. Шпага. Почему он принёс оружие с собой? Предосторожность? Пристрастие?.. Нет, этот человек не похож на того, кто любит чужую боль… Но он вообще ни на кого не похож. Его не удаётся понять. Ему… Словно бы всё равно. Он позёвывает, осматривается рассеянно. Не глядит даже на Аля — а ведь за Аля ему платить. Странный гость. Опасный гость. Аль не знает, что станет делать, что этому человеку может понравится. Хорошо будет, если его просто трахнут — членом, не чем-то другим… Леворукий, он же растянут! И на бёдрах чужое семя — сохнет, коркой стягивает кожу… Увидят — могут им побрезговать. Четверть часа бы — но отпустят ли его привести себя в порядок?.. Как же неудачно!
Раш.
Аль прикусывает щёку, пытается унять накатывающую дрожь. Нельзя. Заметно.
Если шпага будет в ножнах, он её переживёт.
Комната наконец находится — тихая, прибранная, тёмная. Он находит канделябр, поджигает свечи. Пламя мелко трепещет. Потом выравнивается. Он делает глубокий вдох и оборачивается к гостю, который…
Который ничком валится на постель с блаженным стоном. Аль замирает изумлённо. Что с этим человеком? У него болит что-то? Ему там нормально — лежит ведь прямо лицом в подушку? Что он делает?..
Что дальше-то? Что вообще происходит?..
Может, это проверка? Если он в чём-то ошибался, если госпожа Тильда захотела узнать, как он поведёт себя… А как? Что он сейчас может сделать для гостя — когда гость простую кровать оценил выше него?
…ну, хотя бы помочь разуться — не будет же он спать в этих ботфортах? Они ведь жёсткие до жути… И стягиваются с трудом. Приходится потратить несколько минут, чтобы стащить первый. Со вторым дело идёт легче, ему помогают — переворачиваются на спину, дёргают ногой. Аль подхватывает чужие освобождённые ступни, гладит, разминает — с кровати доносится разморённый стон. Нравится. Угадал. Хорошо. Он массирует щиколотки гостя — кожа горячая, греет руки даже сквозь чулки, — огибает выступающие косточки, проходится ладонями к коленям. Возвращается, перебирает икры — надо же, жёсткие какие, там, внутри, будто гравий перекатывается…
Стопы и пальцы, только что им размятые, слабо подёргиваются. Гость тихо посапывает; губы у него изгибаются в сонной улыбке, и Аль почти ликует: получается! Правильно, понятно… Он знает, что делать дальше: забраться на постель, огладить бёдра, расшнуровать завязки штанов…
Перехватывают запястья.
— Эй, нет. Не надо этого.
Почему?..
Он не спрашивает. Он не должен спрашивать — не вот так.
— Как пожелаете.
Вышколенная фраза, сама прыгающая на язык. Привычный мягкий, послушный тон. Ему не нужно думать, чтобы это сказать. У него есть время — секунда или около того — унять плеснувшую внутри панику.
— Как иначе я могу вас порадовать?
— Не надо меня радовать! — гость фыркает, садясь прямо. — Просто поболтайся где-нибудь тут, рядом. Твоя хозяйка слишком настаивала, чтобы у меня была хоть какая-то компания, она не поймёт, если мы разойдёмся.
…чего?
— Конечно. Как скажете.
Нет, он не понимает. Что ему делать? Что с ним будут делать? Его… его что, не хотят? Но зачем тогда брали? Может, это проверка — но что он тогда должен сделать, соблазнить этого человека, что ли? Как — если ему только что запретили?..
Гость, пока он сидит в растерянности, чёткими движениями избавляется от дублета, швыряет его куда-то в изголовье. Аль тянется к его рубашке. Отдёргивается, напоровшись на недоумённый взгляд. Его осматривают — медленно, внимательно; по коже бежит холодок. Манят пальцем:
— Дай помогу с корсетом.
Он послушно придвигается ближе — и слишком поздно понимает, что ошибся. Слишком поздно — в тот миг, когда гость, уже потянувшись к шнуровке, вдруг замирает. Касается подбородка, заставляя запрокинуть голову. Разглядывает.
Аль давит поднимающееся изнутри желание спрятаться. Бесполезно. Бесполезно пытаться, бесполезно бежать. Это уже увидели. Он порченый. Укусы на шее, на плечах, ключицах, груди — а через пару часов ещё и синяки проступят… Естественно, его не захотят теперь. Естественно. Он провалился. Это не должно сейчас удивлять. Просто… обидно. Он мог бы быть лучше, куда лучше, если бы ему дали хотя бы немного уединения, если бы этот гость позвал его как обычно, а не…
Гость обводит следы пальцами, едва прикасаясь. Присвистывает:
— Ты с рысью дрался, что ли?
И почему-то смеётся.
Аль теряется. Улыбается по привычке в ответ — неловко, неуверенно. Шутка — улыбнуться. Шутка… Почему-то не злая. Не душно от неё, горло не стискивает. Аль, наверное, даже мог бы рассмеяться тоже — понимай он вообще, что происходит…
Он ждёт, застыв, пока его раздевают. Рёбрам становится просторнее, но вдохнуть глубже он ещё не решается — не до этого. Гость ослабляет последние петли шнуровки. Стягивает корсет — Аль послушно поднимает руки, чтобы было удобнее, — и ошарашенно присвистывает.
— Это ещё что за дрянь?
Это «ракушка» — на ремешках, из плотной кожи, гладким панцирем прижимающаяся к паху; её носят, чтобы не мозолить глаза тем, кто не хочет ни над чем задумываться, и Аль не знает, что из этого сейчас стоит говорить. Вряд ли вообще хоть что-то — его не об этом, кажется, спрашивают… О чём вообще спрашивают?
Он спохватывается, подбирает нейтральный ответ:
— Мне… меня желали в ней видеть.
— Жуть, — гость решительно мотает головой. — Сними её, а?
— Конечно.
Кошки, лучше бы оставил. Мало кому это важно — но те редкие гости, кому важно, всегда разочаровываются. Злятся. Вина Аля — он старается, правда старается, но он почти всегда мягкий; это дурацкое тело его подводит. Он не может. Он виноват, он — неблагодарная дрянь — правда заслужил все те наказания; если бы он мог выбирать…
Он не может.
Он воюет с ремешками — слишком плотные, затянулись за день. Пряжки оставляют на коже красные отпечатки. Петля, обвивающая яички, перекосилась, заклинила; он дёргает её, тянет отчаянно, тратит минуты три, чтобы высвободиться. Всё в паху колет, неприятно пульсирует в такт ударам сердца; скоро всё это покраснеет от прилившей крови, опухнет…
Какой же он уродливый. Зачем, кошки, кому-то на это смотреть? Кому такое понравится? Стоит ему подумать, что он уже не станет более отвратительным, как… Мерзость! Что ему сейчас скажут?
На него даже не глядят. Гость у стола, на столе кувшин и таз — успел послать служанок за водой? Аль и не заметил… Гость умывается, плещет на грудь, на загривок, мокрыми пальцами разлохмачивает светлые пряди. Возвращается, по-звериному отряхиваясь. Аль следит за ним, не отрываясь, против воли прикидывает: скажут ли что-нибудь? Схватят ли — за волосы, за горло?..
Его — пока что — не трогают. Приказывают коротко, падая на постель:
— Ополоснись и ложись.
— Конечно. Как пожелаете.
Хоть что-то понятное. Будь Аль на его месте, тоже захотел бы отмыть шлюху, которая ему досталась.
Вода тёплая. Ему оставили сухой край полотенца. Он обтирается — корка семени наконец-то сходит с кожи; кое-где приходится изрядно потрудиться, но он справляется. Омывает и остальное тело. Со следами ничего не сделать, но можно хотя бы избавиться от лишних запахов, чтобы гостю…
Гостю всё равно. Он успевает забраться под одеяло — и Аль, последовав за ним, обнаруживает, что тот уже крепко спит. Не просыпается от осторожного прикосновения. От негромкого: «Господин?..» — тоже.
Правда уснул. Сразу же, будто свечу задули. Ему что, только постель и была нужна? Что за нелепица? Что за человек приходит в бордель спать — просто так, не с кем-то? Его из гостиницы выгнали? Это шутка? Это всё-таки какая-то проверка? Что Аль должен делать — остаться лежать? Уйти? Не будить ведь гостя, правда? Ему запретили уходить… Ему нельзя уходить — гость оскорбится, если утром его тут не найдёт, — но отдохнуть ведь можно? Ему не приказывали ничего другого, а сейчас гость…
Гость сопит, уткнувшись носом в подушку. Маски, как и Аль, не снял, лица не разглядеть… Из-под шнурка волосы выбились. Свиваются в кольца на шее, поблёскивают в пляшущем свете золотом, будто в них солнечный луч запутался. Красивый. Дурак немыслимый — но это его беда. Не Аля. Аль вообще ни при чём. Аль готов служить как угодно — пусть даже запасной подушкой. За него, в конце концов, правда заплатили, его нельзя обвинить в том, что он остаётся рядом с платившим. Что с ним делать, не кому-то постороннему решать… Что бы с ним ни сделали — это не делают прямо сейчас. Можно поспать…
Можно ведь?..
Он дремлет вполглаза — слишком устал, чтобы бодрствовать, слишком растерян, чтобы уснуть до конца. Ничего не происходит. Где-то спустя час в него пихают подушку, бормочут что-то невнятно. Шебуршание под боком приводит в себя. Он приподнимается на локтях, разглядывает чужое лицо — полуспрятанное в изгибе локтя, с серьёзно сдвинутыми бровями…
На подушке — мокрое пятнышко от слюны. Аль хихикает тихонько, сталкивает отвергнутую вещь на пол. Накатывает странное ощущение — будто тёплая вода заливает его, плещется о кожу, как о стенки сосуда; внутри всё размякает, тает, словно льдинки под солнцем. Губы сама собой растягивает улыбка. Аль ловит её в горсть, собирая со щёк. Укладывается обратно. С мягким выдохом закрывает глаза.
В следующий раз он просыпается от тревоги — резкой, как удар хлыста. В комнате тишина. Свечи почти прогорели, значит, прошло часов пять… Гость рядом спит, перевернувшись на спину, разметавшись — дрался во сне с кем-то, что ли? Или жарко ему?.. Вряд ли, тут свежо, Аля вот даже познабливает…
Аль подтягивает одеяло на место. Осторожно выбирается из постели — поменять свечи — и… И все его кости отзываются слабым зудом, дрожат, как задетый тонкостенный бокал.
Ой, кошки. Нет. Нет-нет-нет, пожалуйста, не надо…
Раш. Ему нужен раш. Последняя порция была… Да, в предыдущую ночь, прошли сутки. Больше суток. Он пропустил приём — потому что тратил время впустую, спал здесь, рядом с человеком, которому… которому всё равно. Которому не нужно. Он не отдаст ему раш — справедливо, Аль ничего не сделал, чтобы это заслужить, но!.. Но он ведь и не мог! Ему отказали! Отказались от него, купили, как… как входной билет — и просто оставили…
Ладно. Ладно, ладно, ладно, вдох-выдох. Он ещё успевает всё исправить. Гость скоро проснётся — и окончательно его можно разбудить минетом, хорошим минетом, тягучим, сладким. Чтобы хотелось большего. В полусне он не откажется — а сделать так, чтобы и потом отказываться не захотелось, Аль сумеет. Наверное. Должен. Должен, должен, должен…
Или он может…
Нет-нет-нет, он не может взять раш сам. Это воровство. Раш нельзя красть. Мик однажды украл. Мика высекли так, что он не мог ходить, и оставили без порций на месяц. Аль это видел. Аль не хочет так. Ни за что.
Коробочка лежит где-то в скомканном дублете, брошенном в изголовье кровати. Он отводит взгляд. Сжимается, стискивает кулаки — и позволяет себе беззвучно завыть.
***
День, по-весеннему солнечный и сырой, полз к своей середине, а они ехали на юго-запад, по левую руку оставляя низкое яркое солнце. Серая кобылка, выкупленная у кого-то из городских торговцев, неспешно рысила вперёд. За Каном ей было не угнаться, и Валентин не пытался её торопить. Он бы не выдержал быстрой скачки. Он всё ещё мог не выдержать — однако сейчас об этом как-то не думалось. Он видел небо и дневной свет. Ему было тепло. Он точно знал, что чувствует, — и, хотя домой хотелось отчаянно, мог позволить себе чуточку задержаться.
Тёплое солнце лизало щёки и ласково целовало веки. Пахло чем-то влажным, щекотным. Белый простор вокруг искрил, сиял золотом, перерезанный тонкими линиями рощиц и перелесков, а над всем этим смеялась безудержная огненная синева. Он придержал лошадь. Остановился окончательно. Замер, прижмурив глаза, подставляя лицо весне…
Арно, не заметивший сначала, что он отстал, оглянулся и развернул коня. Из-под копыт взметнулась снежная крошка.
— Эй, что случилось? Ты в порядке? Валентин?
Он в ответ улыбнулся — широко и счастливо, ощущая, как зудит внутри что-то, подталкивает смеяться, творить ерунду, влипать в авантюры. Авантюр на горизонте не предполагалось, зато…
— Дашь мне пару минут?
— Конечно!
Валентин спешился. Проверил, не сбился ли плащ, плотно ли воротники облегают шею. Дошёл до сугроба у обочины — и опрокинулся в него, раскинув руки. Сугроб хрупнул, почти не просев. Небо, высокое-высокое, заполнило весь мир, плеснуло порывом свежего ветра. На краю зрения мелькнул золотистый блик.
— Замёрзнешь!
— Ни за что.
— Вальхен, я не хочу, чтобы ты заболел!..
Валентин сел, с каменным лицом уставился на гарцующего рядом друга. Слепил снежок. С размаху запустил тому в плечо. Попал. Снаряд рассыпался белым облачком, Арно покачнулся в седле, ахнул возмущённо, расхохотался — и соскочил на землю, тоже зачерпывая снег…
Лошади остались в стороне. Валентин пятился вдоль дороги, яро отстреливаясь. Арно неумолимо рвался в ближний бой. Догнал, сгрёб в охапку… Они рухнули, вцепившись друг в друга, со смехом покатились по земле. Арно оказался снизу, Валентин упёрся локтями в его грудь, нависая над лицом друга. Нос и губы обдавало чужим горячим дыханием. Арно как-то затих, замер, не отводя взгляда — жадного и отчаянно, безудержно нежного, горячего, как солнце. Валентин поцеловал его. Ткнулся в губы — легко, нежно. Едва-едва. Арно вытаращился на него — ошалело, неверяще — а потом рванулся вверх… Врезался в него — губами, зубами, каменным лбом. Валентин охнул. Слёзы брызнули из глаз, зрение помутнело. Он отшатнулся, скатился на землю, сел, вслепую отползая…
— Вальхен, кошки!..
В чужом голосе звучал ужас. Его поймали за плечи, тронули подбородок, предлагая приподнять.
— Прости, прости-прости-прости, я случайно, я не хотел!.. Ты… У тебя кровь!
От носа к губам и правда что-то текло. Он облизнулся, чувствуя металлический привкус на языке. Наконец-то проморгался. Арно оказался совсем рядом — побледневший, растерянный…
— Прости…
— Ш, ничего. Сейчас пройдёт.
Он зачерпнул пригоршню снега, прижал к переносице. Горячая пульсация, стучащая изнутри черепа, на пару мгновений обрела чёткость — и медленно стала утихать. Было смешно. Он не рискнул смеяться — Арно бы не понял. Сморгнул слёзы. Сквозь полурастаявший снежок нащупал хрящ — ноющий, но, кажется, не сломанный.
— Вальхен, прости, я не…
— Ш-ш-ш, — он улыбнулся — губами, помня про окрасившиеся в розовый зубы. — Просто, когда поцелуешь ещё раз, будь аккуратнее.
Арно весь вспыхнул, будто солнечный зайчик. Прихватил его за затылок, чмокнул невесомо в лоб — и прижался, слабо дрожа всем телом. Валентин обнял его в ответ, щекотно выдохнул в ухо. Смеяться тянуло до ужаса. Он не стал.
***
Полчаса. Полчаса — почти бесконечность времени. Полчаса до момента, когда веки гостя начинают дрожать отчётливее, когда его дыхание ускоряется. Аль ждёт этого, почти над ним нависая. Подкарауливает разморённый стон — и собирает его губами с чужого рта. Торопливо сбегает ниже: шея, ярёмная ямка, грудь, солнечное сплетение — сквозь тонкий белый батист…
— Ох. Я дмал, ч’ты 'счезнешь…
О, он
хотел бы.
— Я не оставлю вас…
Шнурки на штанах как-то сложно запутаны. Аль возится с ними, торопится — время дорого, тик-так, тик-так, тик-так…
— Эй, ну я же сказал!
Он не успевает. Тычок ногой в плечо. Его откидывает на добрых три бье, гость садится — с перекосившейся маской, встрёпанный, недовольный…
— Я же говорил, мне ничего не нужно. Всё. Я не хочу тебя. Иди отсюда.
Он сейчас нарушит прямой приказ. Кошки. Кошки, кошки, кошки… Змей разрубленный, да плевать — ему уже не сделают хуже!..
— Но что если я хочу?
Голос у него подламывается, как простреленная щиколотка. Гость вздёргивает брови — явно не веря. Аль пытается ещё раз:
— Что если я хочу сделать вам приятное? Хотите, я попрошу? Пожалуйста? Пожалуйста, господин, позвольте мне вас порадовать…
Он не справляется с интонацией — слишком отчётливо проступает надрыв. Лицо у гостя каменно-неподвижное. Аль задыхается — этот камень словно лежит на груди, в кашу сминает его лёгкие.
— Пожалуйста… — всхлипывает он. — Пожалуйста, позвольте — я всё, что захотите, сделаю, всё, что угодно, вам понравится; пожалуйста, позвольте мне заслужить…
— Да что заслужить?
— Раш… Вам вчера отдали, мне нужно, мне… Прошу вас…
Гость таращится на него, и недоумение на его лице медленно сменяется ошеломлением. А потом — отвращением.
— Какая же гадость… — цедит сквозь зубы.
Аль жмурится, вжимает голову в плечи. Конечно. Конечно же. Он не должен был просить. Он жалкий, он омерзительный, бесполезный; он не заслуживает ничего хорошего. Конечно. Он не постарался. Хуже — он сейчас рыдает. Вымаливает. Идиот. Ему не дадут ничего, его бросят здесь, он провалил проверку… Может, сказать? Он запомнит, он правда запомнит этот урок, пожалуйста, не надо боли…
Его ловят за запястье — и в трясущуюся ладонь падает коробочка.
— Вот, держи. Прости, я не догадался сразу… Что тебе с этим надо сделать, съесть?..
Он кивает — не понимая. Не понимая вообще ничего. Что случилось? Почему?..
— В-вы… мне это отдаёте?
— Угу, — гость кривит губы. — Оно твоё, всё, ешь давай. Ешь. При мне. Хочу убедиться, что с тобой всё будет нормально.
Что?
Нет, отдельные слова Аль разбирает — но они осыпаются, разваливаются, лишённые смысла. «В порядке» — что? Съесть? Он правда может? Что он должен: отказываться, благодарить?.. Чего от него ждут сейчас?.. Что?..
— Ешь! Или обратно заберу.
Нет!
Он едва не роняет тёмную бусину. Запихивает в рот, глотает судорожно — слюны мало, она липнет к горлу, застревает где-то… Проваливается. Он кашляет, смаргивает выступившие слёзы. Гость смотрит, Аль смотрит в ответ — оглушённо, отчаянно. Сердце колотится, как заведённое. Он, кажется, дрожит. Он не может связать даже пары слов из всей той орды, что зудит, крутится на языке, мелкими мушками наполняет рот. Удаётся наконец выдохнуть сдавленное:
— Почему? Я ведь не… Не заслужил…
Гостя почему-то перекашивает. Аль сжимается, глядя в чужое лицо — за мгновение ставшее надломленно-яростным, оно медленно, с трудом выравнивается…
— Боли ты тоже не заслужил.
Сумасшедший. Что это за рассуждения? Что за?.. Ну нет, нет. Если этот чокнутый раскидывается такими вещами задаром, сам виноват. Аль не вернёт раш. Даже если его сблевать заставят. Будет терпеть, будет тянуть время — пилюля рассосётся, она уже рассасывается, подождать бы ещё пять минут…
Гостю, видимо, всё равно. Он набрасывает дублет на плечи, тянется к сапогам.
— Мне сейчас нужно уходить. Ты останешься здесь?
Он мотает головой. Нельзя оставаться — это общая комната, её занимают лишь для дела. Его прогонят, побьют. Ему нельзя тут одному.
— Нет, мне… У меня есть другая. Я пойду туда…
Сползти с постели оказывается сложно: тело от схлынувшего ужаса обмякает, плохо слушается. Комната покачивается. Он теряет сколько-то мгновений, пережидая захлестнувшую глаза черноту. Пульс эхом бьётся в ушах: чуть медленнее, ещё медленнее, ещё… Он делает пару шагов, почти уверяясь, что уже может. Он…
— Стой.
Что?
Он замирает, примороженный приказом. Сглатывает. Оборачивается — не до конца, на середине движения ему на плечи падает плотная ткань. Много ткани. Тяжёлая… Покрывало с кровати. Зачем?..
Гость хмыкает, приобнимая его одной рукой.
— Провожу тебя. На всякий случай.
С ответом Аль не находится.
Коридоры в этот час почти пусты. Проскальзывает мимо стайка встрёпанных девочек, в каком-то полутёмном углу тошнит вусмерть пьяного гуляку — он не замечает их. Звучат приглушённые голоса. Откуда-то издалека — размеренные вскрики. Аля до сих пор пошатывает, он бескостно обмякает в руках у гостя, лишь мотанием головы указывая путь; удивительно, что они вообще куда-то добираются…
Герберт, дежурящий у лестницы, встречает его удивлённым взглядом.
— Почему в одеяле?
— Я приказал, — гость делает короткий шаг, смещается — и Аль оказывается у него за спиной. Напряжённой спиной, злой. Будь на ней шерсть — вздыбилась бы, как у кота. Герберт тоже вздыбливается — Герберт выше, Герберт работает тут охранником уже четвёртый год… Миг — и они сцепятся, но если они сцепятся, гость…
Аль касается его плеча.
— Простите, вам… нельзя туда. Распоряжение госпожи Тильды — это не открытые залы… Можете вернуться, — он неловко указывает назад. — Там до сих пор есть другие, вам составят компанию…
— Мне не нужно, — гость мотает головой, отстраняется. — Ладно, понял. Иди. Спасибо.
Да кто в здравом уме говорит спасибо?..
К кошкам. Аль уже слишком много удивлялся. С ним попрощались. Ему приказали уходить. Всё.
Ступеньки крутые, его пошатывает — приходится цепляться за перила. Он старается держать осанку. Этот человек — Эрнест, точно, его зовут Эрнест — до сих пор у подножья лестницы, он наверняка смотрит — и почему-то хочется, чтобы и дальше смотрел. Аль вскидывает подбородок, распрямляясь ещё сильнее — он красивый, это должно хорошо выглядеть даже сейчас. Поддёргивает сползающее покрывало. Зачёсывает свалившиеся на лицо волосы — к затылку; маска путается в пальцах — маску прочь…
Нравится?..
— Валентин?
Оклик, долетевший снизу, хлещет по спине — и он, ссутулившись, торопливо ныряет в коридор. Он дурак. Конечно. Больше не смотрят. Отвлеклись. Кого-то ещё увидели — может, другого гостя, знакомого… Его это не касается. Он просто зазря тянул время. Ему всё ещё нужно к себе — переждать эту волну, эту тёплую липкую дрожь, зарождающуюся в мире; переждать там, где об него не споткнутся. Он вряд ли заметит, но — лишние синяки… Нет, надо дойти. Надо упасть там, где — пока что — не потревожат.
Ноги у него подламываются на пороге комнаты. Пёстрый коврик прыгает в лицо, бьёт по плечу — он не может подставить руки, он до сих пор замотан в покрывало… Не потерял, надо же. Не потерял. Мягкое, плотное. Большое — от плеч до самых пяток укутывает. Его не видно. Его никто и не видит сейчас — но ему не хочется разворачиваться. Он… наверное, может немного полежать так. Шлюхам не полагается прикрываться — но его не видят. Его не накажут.
Он сворачивается клубком и обмякает, расплавленный липким, всеохватывающим жаром покоя. Что-то царапает изнутри — неправильное; что-то сломалось в мире, а он не заметил, — но ему уже слишком хорошо, чтобы думать и понимать.
