You Probably Couldn’t See For The Lights But You Were Staring Straight At Me

      Понедельник. Стук каблуков ботинок Алекса по серому в щербинках асфальту всегда помогал задавать темп неделе. Алекс наспех перекидывает одной рукой тонкий шелковый шарф на шее, второй рукой сдержано размахивая кожаной сумкой. Не лучшая идея надеть сегодня пиджак — ярлычок на задней стороне воротника колется в шею, что по нарастающей приводит Алекса к нелепому раздражению. Любопытно, думает Алекс, что было бы, если бы случайному преследователю, набравшемуся смелости посреди белого дня обчистить до нитки самого талантливого, самого молодого, самого лучшего критика Великобритании, достался его портфель. Предполагая, что тупица тут же бы с прискорбием отдал его обратно, Алекс не ошибается. Пальцем он нежно надавливает на замочек, который с легким щелчком поддается, и проводит подушечками по глянцевой коже. Содержимое не слишком-то интересное для злоумышленников: его распечатанные лекции о вине, аккуратно сложенные в папку, с которыми он должен выступать через пару часов на винном вечере, минеральная вода, упаковка открытой мятной жвачки и ласмидитан на случай приступа мигрени (спасибо господу, что Мэтт додумался заменить пустую пачку на новую), влажные салфетки, флакон туалетной воды с роликовым аппликатором, черная гелевая ручка и сложенный клочок бумаги. Алекс медленно останавливается, открывая сумку шире. Чтобы Алекс Давид Тернер держал в своем портфеле мусор? Он бы задушил себя собственным шелковым шарфом в мелкий ромбик. Крошка от печенья, пустая пачка сигарет, чек на три тысячи фунтов из антикварной лавки — все это моментально вытряхивается и ликвидируется. Его так приучили, его таким вырастили, его таким воспитали. Алекс старается придержать одной ладонью свои волосы, спадающие на лоб, а квадратик бумаги соскальзывает в другую. Черный гель от ручки пачкается о его пальцы, когда он разворачивает сложенную вдвое записку.       — You’ve got control of everyone’s eyes, including mine.       Загадка простая даже для дочки Мэтта, которая совсем недавно научилась лепить бантики из пластилина и собирать пазлы на шесть деталей. Не составит большого труда догадаться, чей это почерк - рваный и резкий, с короткими пробелами между словами и, наоборот, длинными, почти что истеричными верхушками согласных. Большим пальцем Алекс надавливает на бумагу сильнее, делая ее еще более мятой — буквы сплываются в неразборчивую массу размазанных чернил. Боль увесисто придавливает виски, когда воспоминание, где Майлз шептал это ему в приоткрытый рот в его квартире, гладя ладонями спину Алекса, вспыхивает в голове серой вспышкой, как помехи на экране старого телевизора в доме его пожилых соседей, супружеской пары Шелли и Арчи, к которым он время от времени заглядывает на чашку ройбуша. Его взгляд рассеянно тусклый, когда он осторожно комкает записку в ладони и проталкивает поглубже в передний карман брюк.       Машины справа от него сигналят, возвращая Алекса к обыденной реальности, где он просто идет на свою гребаную работу, делая свое гребаное дело. Его успех — всего лишь капелька удачи к безупречному образованию и харизме, которой обладают лишь люди в возрасте двадцати пяти - тридцати пяти лет. То, что он смог преобразовать свои навыки в слова — всего лишь приятный бонус к не менее приятной внешности, великолепному вкусу, которые в совокупности положили начало его карьере. Для справки (и абсолютно официально): его считали «очень влиятельной» фигурой в винной индустрии, несмотря на возраст, и это было абсолютно (по его мнению и мнению большинства, конечно же), обоснованно. Он не боялся ни винных производителей, плевать он также хотел и на корпоративных воротил, так что слова, которые давались ему так легко, всегда пестрели крупным иссиня черным в статьях о вине лучших изданий Великобритании.       «Вчера вечером то, о чем мы говорили, имело такой большой смысл».       Семь семнадцать вечера. Алекс оттопыривает рукав рубашки, небрежно завернутый поверх пиджака наверх. Он не очень любил полоску, но Ник до крика спорит с ним, с пеной у рта убеждая, что ее сочетание голубого с белым Алексу идет больше, чем гусиная лапка — «К черту твою гусиную лапку, вот в чем ты должен ходить до конца дней своих. Если ты не наденешь эту рубашку, клянусь, я приеду на твою лекцию, залезу на подиум и переодену тебя сам на глазах у всей этой кучки пожилых леди, кто сдает на права и катается на сраных опель астра не ради лекций, а только ради твоего распрекрасного печального лица». Ну какое же оно печальное? Алекс смотрит на левое запястье — поверхность наручных часов ловит луч румяного закатного солнца, отсвечивая его в стекла солнцезащитных очков. Уголки губ опущены вниз. Семь восемнадцать вечера. Через тринадцать минут ему пора очаровывать пожилых леди, приехаших сюда на «сраных опель астра».       Темнеет очень быстро, что типично для южной местности. С тех пор как он добрался до этого места, воздух перестал напоминать влажную крошку из стекла, что режет щеки. На семь градусов ощутимо теплее. Закат в точности такой же, как в Лондоне — лимонный, перетекающий в светло-розовый, подернутый серой дымкой облаков, и если прищуриться — небо будет похоже на фото с пленки, щербатое и мускатно теплое. Алекс цепляет с подноса, которое ему вежливо наклоняют официанты ближе, бокал шампанского с длинной изящной ножкой. Голоса людей — высоких женщин в муслиновых светлых платьях и летящих комбинезонах из шелка, мужчин пониже, в коричневых сандалиях и песочных брюках от Ermenegildo Zegna — начинают сгущаться вокруг него, и он делает первый глоток, чувствуя, как записка прожигает карман брюк, острыми краями впечатываясь в бедро. Так же, как и пузырьки Dom Perignon, лопающиеся во рту. Было бы забавно, если бы подали нечто иное. Фокусируясь на толпе, Алекс ловит взгляд девушки, которая проходит мимо него и нарочно касается рукой его локтя. Делает вдох — нектарин и просекко. Слишком приторно. Ему даже не приходится выдавливать из себя физиономию скучающего нытика — она так же скучающе поднимает бровь и отворачивается, закидывая загорелую руку в золотых браслетах на плечо девушки рядом. Было бы забавно, если бы его интересовали девушки.       Так странно, что когда он не является лектором, со всей его кричащей медлительностью винным критиком, рассказывающим о 70-х годах розлива, а обычным гостем посреди других таких же гостей, что ждут его появления, он чувствует себя (нет, конечно, он никогда не признается в этом) менее уверенным и уязвимым. Глупо. И блеклым, что ли. Алекс делает четвертый глоток, прижимая язык и лопая пузырьки шампанского о нёбо. И его рубашка начинает терять цвета, будто спадая серыми струпьями с кожи. И идеально постриженный, изумрудно зеленый, как его винтажный проигрыватель, газон будто становится вязким и жидким, утягивая его за лодыжки в землю. Он ненавидит толпу. Он ненавидит ее олицетворять.       «Надеюсь, для тебя это имеет смысл, потому что это не имеет смысла для меня».       Гости в белых одеждах тянутся вдоль равнины на обрыве, где будет проходить винный вечер, чтобы запечатлеть на фото первые замеченные виноградники, но взгляд Алекса направлен в другую сторону, к горизонту, туда, где небо соприкасается с небом, выстраивая идеальную, еле заметную контрастную линию. Позади — белое каменное здание-ратуша с белыми высокими колоннами. Она кажется маленькой по меркам большинства городов, но ее было достаточно для того, чтобы она служила маяком в виноградной долине для всех, кто останавливается здесь ради прогулок или маленьких фестивалей, винных вечеров и свадеб. Семь тридцать вечера. Алекс идет вперед к белому подиуму перед ратушей с пустым бокалом, прокладывая себе дорогу через бесчисленные тела, надушенные Jo Malone и Armani, одетые в хлопок и лен. Он настолько сосредоточен, что не замечает запах виргинского кедра и кожи, сталкиваясь плечом с мужчиной в очках. И то, как тот оборачивается ему вслед.       Семь сорок пять. С этой минуты лицо Алекса больше не прекрасно печальное. Мэтт был бы очень доволен. Алекс неотразим в этой рубашке, в своем профессионализме, в своем уникальном умении завораживать серьезных джентльменов в фетровых шляпах (и сопровождающих их дам с нитями из платинового золота на шее) жестами и теплой, как это вечер, улыбкой. Его глаза искрятся чистейшим наслаждением, когда он ловит эту минуту, замедляя время, оставаясь для всех эпицентром места, где сосредоточена энергия и плавность движений, ловкость умелых рук и мягкий, уверенный голос. Алекс разливает немного образцов в соответствующие бокалы, комментируя свои движения, — большие бордо для красных, маленькие бокалы шардоне для белых — и поднимает их вверх, ставит бокалы на стол, опускает до основания два соединенных пальца, размешивая содержимое. Внимание, которым он окутан, помимо музыки, что доносится из колонок бара, — то, зачем он здесь, то, благодаря чему в его легких циркулирует воздух, а в глазах — звезды размером с наперсток. Он снова поднимает бокал, проверяя, какую форму принимает вино, цепляясь за стенки бокала, опускает его и только потом подносит к лицу, с закрытыми глазами концентрируясь на запахе: земляничные или кожаные, другие яркие, слышимые фруктовые, травянистые, пряные, даже цветочные ароматы. Виргинский кедр. Стоп.       Стоп. Виргинский кедр? Его не должно здесь быть. Алекс открывает глаза, в недоумении ведя подбородком влево и натыкаясь взглядом на первые ряды — там все так же, как должно быть,— лица, сливающиеся в одну массу, не отрывающие от него глаз, словно Алекс главный персонаж картины «Явление Христа народу». Все так как и должно быть. За исключением одного: мужчина, повернутый к нему спиной, идущий против толпы в другую сторону от Алекса. Неестественно, странно. Это нарушает спокойствие Алекса. А затем тот поворачивается, не прекращая идти, теперь уже спиной назад, — слабый намек на усмешку — и Алекс видит его лицо. И понимает, при чем здесь виргинский, мать его, кедр. Его время заканчивается. Он сходит с подиума, проваливаясь буквально в средоточие оваций и оглушающий грохот хлопающих ему рук. Без пяти девять.       Алекс с рассеянной улыбкой целует каждого, кто подходит к нему, придавая губам влажный блеск, светящийся под мерцанием источников цвета. Он один раз спотыкается, но выпивает каждый предложенный бокал, и смеется так громко, что слышат небеса. Иногда он слышит возглас «мистер Тернер!", прежде чем оказывается окутанным людьми, скользящими по спине и груди руками, некоторые пытаются коснуться его волос, и каждый раз он умело уворачивается. Алекс с наслаждением смеется, тонет в музыке и ловит свет, покрывающий его звездами, на влажной от пота и туалетной воды коже. Он танцует, танцует, пьет, снова танцует, пьет. Одиннадцать тридцать. Винный вечер уже давно превратился в ночь, когда всем становится скучно и невероятно тошно вести себя так, как они ведут себя с девяти утра и до конца рабочего дня, ежедневно сталкиваясь с изобилием бытовых проблем и отсутствием их решений. Когда вино щедро льется в высокие пузатые бокалы, а охапки цветов, огней, бутылок шардоне и винограда смазываются в одно яркое пятно, которое запечатывает тебя в огромную сферу, похожую на взрыв вселенной, Когда ты теряешься в забвении, переставая различать лица людей и собственные пальцы. Когда на силы уже нет сил.       Рубашка Алекса застегнута до ключиц, оба рукава закатаны до локтей, в одной руке — бокал дом периньон, в другой — записка, которую он достал, чтобы прочитать еще раз. Чтобы удостовериться, что он ее не выдумал. Чтобы удостовериться, что он не выдумал его. Люди вокруг него танцуют, смеются и опрокидывают шот за шотом. Делая глоток, Алекс разворачивает квадратик бумажки. Записка теплая, нагрелась в кармане, буквы смазались еще сильнее, — Алекс подозревает, что карман брюк изнутри грязный от чернил, но он подумает об этом позже.       — You’ve got control of everyone’s eyes, including mine.       Когда Майлз подходит к нему сзади, Алекс не слышит его движений, которые заглушены музыкой, только виргинский кедр и мускус. И что-то слабо сладкое, но не приторное, — возможно, виноград. И ему ничего не стоит понять, кто позади него. Необязательно даже открывать глаза — Майлза выдает то, что Алекс так сильно любит. Не оборачиваясь, Алекс перечитывает записку в четвертый раз, разгораясь от того, насколько эти слова его раздирают в клочья и в то же время по крупицам собирают воедино. Он чувствует удовлетворение и нечто похожее на нарастающее возбуждение, перечитывая текст снова и снова.       Безусловно, Алекс знает про себя все - от родинки под локтем слева до демонстративного типа акцентуации. Что он умен, что он привлекателен в своих глазах и в глазах других. Это было еще ясно с пройденных тем по психологии в университете: в частности, его эгоцентризм формировался под воздействием социальной среды. Определённое поведение подкрепляется и поощряется в семье, а далее этот способ может стать удобным для получения того, что Алекс так сильно хочет (и всегда хотел)— внимания. Так формировалась устойчивая цепочка его действий, переходящих в то, что он имеет сейчас. Жажда быть признанным другими. И такое же легкое, беспрепятственное получение этого. Алекс почти что готов сделать шаг вперед, чтобы взять еще один бокал шампанского, но ему не удается, потому что Майлз кладет ему ладонь на шею, мягко, но решительно, удерживая и облокачиваясь локтем на его плечо.       — Уже уходишь?       Алекс рефлекторно сглатывает — теплые пальцы Майлза перемещаются чуть правее, ближе к яремной вене. Он не позволяет ему повернуться, и не перемещается вперед, стоит позади, держа на расстоянии.       — Жаль, я хотел еще посмотреть, как ты будешь перечитывать то, что в записке, в… Какой, напомни? Шестой раз?       "Наверное, я слишком разволновался, когда подумал, что ты рядом".       Уши Алекса чуть розовеют. Тон голоса насмешливый, его едва слышно из-за музыки и разговоров людей, перекрикивающих друг друга. Он ничего не отвечает, просто стоит, закрыв глаза, позволяя теплой ладони Майлза гладить его шею, удерживая. Нужно еще немного, — Алекс умудряется подхватить пальцами свободной руки бокал с шампанским с подноса проходящего мимо официанта, лавирующего между разгоряченных танцующих тел. Он открывает глаза, не сбрасывая руку Майлза, лишь разворачиваясь к нему лицом, открывая рот, чтобы дать ответ.       — Не шестой, а пятый. Удивительно, что ты так хуево посчитал, учитывая то, как ты одержим мной, наблюдая со стороны. Думаешь, у меня так плохо развито боковое зрение?       Внутреннее удовлетворение Алекса множится на три, когда он произносит это. Майлз смотрит на него, с самым глупейшим умиротворением на лице, которым когда-либо видел Алекс. Он что, под кайфом? Его лицо расслабленно, что подтверждает идею Алекса о том, что он только недавно выкурил косяк. Глаза затемнены в ночи, отражая только свет гирлянд и фонарей, карие и сверкающие. Алекс скучающе пробегает взглядом по тому, как Майлз одет: свободная рубашка без рукавов цвета гималайской соли, льняные брюки и коричневые кожаные лоферы на босую ногу. Алекс еле держится, изучая глазами загорелые плечи, чтобы не смотреть на нить из мелкого речного жемчуга на шее Майлза. На пальцах те же самые перстни, как и серебряное колечко серьги на левой мочке. Он красивый. Еще лучше, чем тогда. Алекса бросает в жар от выпитого алкоголя и, может быть, чего-то еще.       — Забавно смотреть, как ты засовывал пальцы в бокалы. Этого действительно достаточно, чтобы привлечь внимание леди старше пятидесяти, которым здесь интересен только ты и корзинки с сыром?       Справедливо. Майлз в полушаге, настолько близко, что их рубашки соприкасаются. Алекс вздрагивает, потому что Майлз говорит это, намеренно прижимаясь ртом к его уху, почти что шепотом, но достаточно громко для того, чтобы его услышали все, если бы музыка была выключена. Подставляя шею под губы, Алекс сонно смотрит на людей, которым нет никакого дела до них двоих в центре танцпола. Ладонь Майлза на правом предплечье Алекса, задерживается там на секунду и перемещается на бедро, задевая складки рубашки. Алекс предвидит его следующие движения, одно за другим, потому что в прошлый раз они вели себя так же, будто ничего не изменилось. Будто Алекса снова застали врасплох. Наклонив шею, он лениво уворачивается от губ, поворачиваясь вместо этого к Майлзу лицом. Маленькие серебристые квадратики диско-шара пестрят в его глазах пульсирующим светом. На нижней челюсти щетина пятидневной давности. Не ускользает от внимания короткий ежик волос и сигарета мальборо за ухом. Похож на подростка. Взгляд Алекса блуждает между ртом Майлза — влажными и чуть розовыми после шампанского губами - и его глазами, такими же влажными в ослепляющем свете. В них есть вопрос, более глубокий, чем тот, который только что был задан вслух, и что-то похожее на понимание, как будто он уже знает ответ на вопрос, который не может (или не хочет) задать. Пол первого ночи. Майлз тянется рукой к волосам, доставая сигарету и прокручивая ее в пальцах, не отрывая от Алекса глаз, рассматривая его с такой нежностью и истомой, что Алексу хочется держать его лицо в ладонях и целовать, быть сверху, сжимая бедрами, и снова целовать, пока дым не осядет на его губах. Он набирает побольше воздуха и делает тяжелый выдох, в надежде, что шум из колонок и обрывки разговоров людей заглушат его. ***       — Мы как гребаные подростки, знаешь, которые прячутся на заднем дворе от родителей, целуясь до крови. От чего ты прячешься, Алекс?       Майлз говорит это смеясь, хрипло, прижатый спиной к переднему сиденью машины. Они далеко от ратуши, но недостаточно далеко, чтобы их никто не мог увидеть. Возможно, Майлзу до этого не было дела, но по большей части Алексу было не все равно - заметят ли их, чтобы понять, кто внутри машины. В эту секунду Алекс даже жалеет, что они не внутри салона опель астра, ведь так бы было легче избежать того, чтобы быть найденными.       — Мило, что ты называешь нас обоих подростками, хотя здесь только ты один носишь жемчуг на шее и пьешь Moet & Chandon. С таким же успехом можно было пить виноградный сок.       — Ты не ответил на вопрос.       — Это не то, что ты хотел спросить.       Майлз податлив. Рубашка без рукавов делает свое дело, обнажая его влажные плечи. Алекс даже не трудится над тем, чтобы спрятать ухмылку, которая поднимает уголки губ, делая его лицо острее и лукавее. Его колено между бедер Майлза, руки — одна на подголовнике, над головой Майлза, вторая — на его бедре. Волосы спадают на лоб, когда он склоняется над Майлзом, прижимая колено сильнее. Алекс терпелив. Бездумно и слепо тянется ладонью к его шее, и даже не успевая осознать, что делает, ведет большим пальцем по горячей, как воск от свечи, коже. Алексу плохо физически. Он чувствует, как под его пальцами расслабляются мышцы Майлза. А потом, настолько медленно и осторожно, что едва можно понять происходящее, он в исступлении смотрит, как Майлз убирает его руку от шеи и запускает ее в свои волосы. Пальцы медленно проходятся по короткому ежику волос, а затем трутся о заднюю поверхность шеи, где кожа настолько горячая, что Алексу хочется прильнуть к ней ртом. Майлз контролирует его руку, держа ее в своей так, чтобы Алекс мог наблюдать со стороны, чтобы он мог чувствовать, куда ведет его рука Майлза. И Алекс застывает, почти что задыхаясь от хрупкости момента — рука Майлза ведет его пальцы мягко, почти лениво, по лицу Майлза, скулам, переносице, ямочке над верхней губой. Майлз уязвим, податлив и льнет к нему, как котенок. Его бедра горячие настолько, что Алексу все тяжелее удерживать свою ладонь на них. Алексу хочется кричать.       — Думаешь, подростки делают так?       Алекс не успевает задать вопрос «делают как?», потому что Майлз приоткрывает рот, поднося к нему пальцы Алекса, надавливая и кладя их на язык. Его бедра почти такие же горячие, как рот, но не настолько, чтобы Алекс мог сгорать до тла, держась за них другой рукой, сжимая. Майлз отвечает на его вопрос, будто зная, что тот не успел его задать. И предугадывая, каким будет следующий.       — Делают так.       Свободной рукой Майлз тянет его ближе к себе за поясницу. Алекс не видит половины его лица из-за своих волос и их рук, сплетенных воедино — но это неважно, потому что рука Майлза вновь двигается, болезненно медленно, заставляя протолкнуть пальцы Алекса глубже, смачивая их слюной. Алекс уверен, почти что уверен, что сможет смириться с тем, что его сердце сгорит заживо позже, если он сможет просто получить это сейчас, когда ночь так нежна, а тело Майлза такое послушное. Пол второго ночи. Недалеко раздается гул мотора — пожилые леди покидают виноградную долину, уезжая домой на своих опель астра.       Майлз удерживает руку Алекса, медленно вытаскивая его пальцы из своего рта, но не позволяя ему вытащить их полностью. Его рубашка расстегнута до последней пуговицы, нить жемчуга лежит на ключицах, отсвечивая белым от луны и фар впереди стоящей машины. Алекс почти что готов сказать, что был бы готов на еще одну такую лекцию, если после нее было бы такое завершение вечера, но молчит, делая усилие, чтобы не провести пальцами по влажным от слюны губам. Вместо этого он отрывает от них пальцы и кладет их к себе в рот, пока Майлз, рвано дыша, наблюдает за ним, сглатывая. Ему хочется остаться навечно запечатленным в этом моменте — достаточно смелым для того, чтобы заниматься любовью в машине и достаточно грешным для того, чтобы делать это с мужчиной.       — Поцелуй меня.       Голос Майлза такой умоляюще тихий и болезненно просящий, что Алекс делает над собой усилие, чтобы не захныкать ему в губы, делясь с ним его же вкусом - виноградный сок, мальборо и виргинский кедр. Их поцелуй короче, чем в ту ночь, когда Майлз обхватывал его запястья одной рукой. И более нетерпеливый, чем в ту ночь, когда серебро цепочки жгло обоим губы. Он точно не помнит, чтобы было после, но закрывает глаза, сжимая бедра Майлза своими и держа одной рукой за подбородок. Алекс касается языком его неба, заставляя Майлза оторваться от его губ, делая прерывистый вдох и снова прижимаясь ближе, сливаясь воедино. Алекс почти что морщится сквозь поцелуй, когда снова отчетливо чувствует виноградный сок на губах.       — Да, это точно Moet & Chandon. Этот приторный виноградный сок я мог бы уловить и за милю, даже не целуя тебя. Ты отвратителен, хочу тебя распять.       — А может, раз шесть?