You Probably Couldn’t See For The Lights But You Were Staring Straight At Me

      Уже за полночь, когда Алекс оказывается внутри квартиры Майлза — серебряный свет от фонарей за окном рассеивается в гостиной в конце комнаты, оседая пыльцой на мягком дизайнерском ковре, едва освещая широкий коридор в туманной серой гамме. Алекс не помнит, что произошло между временным промежутком, когда он находился в баре и когда оказался здесь. Ботинки натирают заднюю часть щиколоток, поэтому он стаскивает их с себя и оставляет в темноте. А нет, все-таки помнит. Душное такси и запотевшие окна, теплое тело рядом. Шорох колес, перетирающих гравий, и яркий экран мобильного телефона. Чуть примятое пальто на плечах, накинутое второпях чьими-то руками. Алексу нечем дышать, и он облокачивается на стену слева от него. И эти же руки, стряхивающие пепел от сигареты в приоткрытое в ночной гул окно такси.       Он помнит как они поднимаются вверх по лестнице к квартире Майлза, спотыкаясь и хихикая, и легко толкая друг друга локтями. И как Майлз ищет ключи в карманах своей кожаной куртки и каким-то образом умудряется открыть дверь одной рукой, второй рукой поддерживая Алекса за предплечье. Есть ли на свете то, что он не умеет делать? А потом они заваливаются внутрь: заваливается Алекс, а Майлз почти бесшумно переступает через порог, закрывая за собой тяжелую, массивную дверь.       Алекс не глядя идет вперед, туда, где больше света, и ноги доводят его до гостиной, подсвеченной мягким серебром луны и теми же самыми фонарями. Надо признать, что комната превосходит его гостиную по размерам, но, конечно же, не намного сильно, поэтому он довольно бурчит себе под нос. Алекс осматривается вокруг, подмечая, насколько это место не похоже на его апартаменты: стеллажи битком заставлены пластинками, на белом комоде — виниловый проигрыватель из вишневого дерева под пластиковой крышкой, глянцевые поверхности мебели, идеально ровные углы и симметричность. Квартира Алекса выглядит абсолютно иначе и намного, намного претенциознее: элементы античной архитектуры, тяжеловесность и солидность — то, без чего он не может поддерживать свой статус гениального винного критика, именно поэтому ему есть дело до того, стоит ли в его спальне комод из палисандра, висят ли тяжелые атласные шторы и покоится ли стеллаж из лунного эбена в углу. Здесь, в квартире Майлза, он чувствует себя свободнее, потому что места — просто дохера. Лаконичность пространства кажется странной Алексу: он привык к тому, что каждый раз натыкается на какие-нибудь антикварные штуки, стоящие в разных углах его комнат. Алекс останавливается посередине, водя пальцами ног по мягкому ворсу ковра. Наверное, он бы ни за что не сделал себе подобный дизайн интерьера, и все же простота и отсутствие гротескности кажутся ему гармоничными. Гармоничными ровно в той же степени, как сочетание пористого сыра и вина. Как ледяной воздух из приоткрытого окна и тепло отапливаемого пола. Как серьга в ухе и серебряная цепочка на шее. Майлз. Алекс оборачивается назад, улавливая взглядом темную тень, которая принадлежит Майлзу, прислонившемуся к дверному косяку. Лицо в темноте нечитаемо, но Алексу и не нужно подтверждения — он знает, знает, что тот улыбается своей дурацкой довольной улыбкой, поэтому неуклюже отворачивается и садится на ковер.       — Много пластинок.       Ворс ковра приятно щекочет ладони, и Алекса тянет вниз желание полностью опуститься на пол, что он и делает. А потом абсолютно не удивляется, потому что ответ Майлза такой же насмешливый. Что максимально ожидаемо. Алекс уже привык.       — Спасибо за неочевидный факт, приятель.       Алекс хмыкает в качестве комментария, но не двигается с места, блуждая глазами по белому потолку. Он не слышит и не видит Майлза, когда тот бесшумно подходит к проигрывателю, оставляя за собой шлейф парфюма и алкоголя, который оседает на лицо Алексу прозрачной душистой пылью — неосознанно тянется выше, подставляя лоб, поворачивая голову, напрягая глаза в темноте, но видит лишь руки и зеленовато-кирпичную обложку пластинки. Проигрыватель чуть слышно шипит, игла шуршит о темную гладкую поверхность, прежде чем тишину разрезает вступление акустической гитары и мужское соло. Голос и звучание кажутся сносными, даже приятными, и Алекс закрывает глаза. Он думает о том, что слушать с кем-то в свете луны виниловые пластинки — весьма похоже на то, чтобы назвать данный акт еще одним проявлением интимности момента. Голова Алекса тяжелая-тяжелая, он думает о том, что вино в баре было неплохим, но еще он думает, что не лежал на ковре мягче этого. И о том, как же хочется бокал шампанского. И как разноцветные точки за закрытыми веками похожи на гирлянды, мигающие под эффектом блюра, выкрученного на максимум. И как ему хочется смеяться. Просто так. Просто потому, что все слишком хорошо и комфортно, и ему не хочется отрывать голову от этого неебически мягкого ковра.       — Я искренне рад, что тебе нравится мой ковер.       Да ебаный, блять, дважды свет. Он опять сказал это вслух.       — Вставай.       Голос отчетливо ближе и громче. Как же хочется спать. Алекс хнычет, с трудом открывая глаза, и роняет вниз руки, прикрывая веки изгибом локтя: Майлз стоит рядом, одна рука в кармане брюк, вторая — протянута вниз, к Алексу. Ему приходится моргнуть еще несколько раз, чтобы разглядеть четкие линии приоткрытой ладони. Нет, на такое он не пойдет. И перекатывается со спины на бок, скрещивая руки у лба. Усталость отдает болью в пояснице и висках, это больше похоже на акт пыток, когда в твою спину заколачивают ржавые, размером с мизинец, гвозди. Алекс читал о таком в журнале National Geographic, он, вообще-то, очень умный. Лежать на полу очень хорошо, просто великолепно, особенно когда голова ощущается гирей, и сквозняк проходит через полы рубашки, обдувая влажным холодным воздухом грудь.       — Вставай.       Майлз настойчив. Алекс ворочается на полу, не открывая век. Если не снимет сейчас же рубашку, он сгорит живьем от жара, которым объято тело, — нехотя тянется к первой пуговице наощупь, раздражаясь от того, что непослушные пальцы не в состоянии совладать с идиотскими мелкими прорезями. Он не успевает закончить, за его руку хватаются и резко тянут вверх. Головная боль прошибает виски, ноги подкашиваются сразу же как только ступни касаются пола. Алексу приходится вцепиться в первое попавшееся — в предплечье Майлза. От резкого движения и боли в пояснице его начинает укачивать, как тогда в машине с Мэттом, когда они ехали три гребаных часа до Парижа после лекций о вине. Он одурело тыкается лбом в плечо Майлза, тяжело дыша и касаясь губами его рубашки. Алекс делает глубокий вдох ртом — рубашка становится чуть влажной от дыхания. Майлз не реагирует. Просто молчит. Тепло, тепло, слишком жарко. И снова тепло. А затем рука на его затылке, которая мягко отрывает его от плеча и заставляет поднять голову: пальцы Майлза теперь на полах рубашки, касаются живота Алекса, поворачивая его так, чтобы спина была прижата к груди Майлза, — увядающее воспоминание об антикварном магазине, где за витринным стеклом лежали марионетки без лиц, и он чувствует себя одной из них — поникшей и обессилевшей. Полы его рубашки, его волосы, его руки — нитки, за которые держится Майлз, которые использует, чтобы управлять, контролировать и не дать упасть навзничь. Руки Майлза холоднее, не такие, как прежде, бережно отводят края рубашки Алекса в сторону, останавливаясь на коленях, бедрах и задерживаясь на животе.       Алекс ничего не может поделать с ужасающим желанием полностью впитать в себя запах Майлза и сгореть в нем, и льнет к нему, вплотную прижимаясь спиной к груди. Музыка сливается с дыханием Алекса, когда Майлз делает первый шаг, затем второй, третий, заставляя их тела двигаться в унисон друг другу — колени Майлза упираются в заднюю поверхность его бедер, ладони к ладоням, лопатки к груди. Если бы Алекс не был пьян, он бы знал и был совершенно уверен в том, что они танцуют. То, что они делают сейчас, кажется Алексу еще одним актом откровения, похожим на сакральную интимность танца, потому что их бедра трутся друг о друга, волосы о лицо, грудь о спину. Алексу невыносимо. Ему кажется, что он готов умереть, поэтому освобождает руки из хватки рук Майлза, заносит назад и кладет их на его шею. Кожа Майлза горячая, липкая, влажная. Они покачиваются под тягучую как патока мелодию, медленно оседая на пол, глаза по-прежнему закрыты, пальцы скользят по потной коже, касаются сонной артерии, ключиц, кадыка. Он чувствует, как Майлз сглатывает, и это становится дня него зеленым светом, поэтому он откидывает голову на плечо Майлза, одной рукой держась за его шею, второй — направляя руку Майлза, которая гладит его бедра, удерживая ее там и прижимая сильнее. Темп, с которым их тела покачиваются и прижимаются друг к другу, становится медленнее, переходя в статичную плавность. Он не успевает понять, как снова оказывается на полу, и в изнеможении опускается бедрами на бедра Майлза.       Потрескивание в темноте — знак завершения песни. Никто из них не двигается, чтобы встать и поменять пластинку. Алекс не замечает, что его рубашка полностью расстегнута, оголяет лопатки и заднюю поверхность шеи, а если бы заметил, то не вспомнил бы, как смог ее расстегнуть, убаюканный, упиваясь ощущением твердого плеча под затылком. Натыкаясь щекой на щетину Майлза, откидывает голову еще сильнее. Губы Майлза влажные — мажут по лицу Алекса, не целуя, просто водят горячим ртом по коже. Алекс окончательно сходит с ума в тот момент, когда эти же губы мокро проходятся по линии челюсти и останавливаются чуть ниже подбородка. Алекс делает неимоверное усилие открыть глаза, чтобы увидеть как Майлз прикусывает кожу на его шее. Господь милосердный. Если всевышним для него уготован такой конец, Алекс не против. Какой нужен смысл, если ты убежден, что будешь гореть в аду так же, как горишь прямо сейчас, до испепеления.       Он делает первый прерывистый выдох, когда Майлз прижимается лбом к его лбу.       — Пойдем со мной, Алекс. ***       Майлз сидит на краю постели, поджав под себя одну ногу, облокотившись назад на руки, измеряя, изучая Алекса глазами. Губы такие же влажные и темные в темноте комнаты. Карие глаза такие же красивые, только оттенок орехового сменился на глубокий черный. Алекс стоит перед ним, отчего-то снова неловкий и пьяный, ощущая себя слишком маленьким и слишком большим одновременно. Тишина расслаивается от движения Майлза, потому что он приподнимается, чтобы взять Алекса за запястье, начиная выводить на нем круги пальцами.       — Подойди ко мне.       Выкуренная в такси сигарета искажает его голос, делая сиплым и низким. Майлз говорит ему, что делать, и это первый раз, когда Алекс слушается. Слушается, лениво делая шаг вперед и делая пометку у себя в голове, что Майлз выглядит по-другому, чем пару часов назад. Черты его лица мягкие, очерчены голубым светом из приоткрытого окна. Алексу хочется коснуться его подбородка и шеи, но он не делает этого. От того, что с ним говорят так, что на него смотрят так, все голоса в голове Алекса съеживаются и стихают, давая одному единственному желанию право усилиться. Тяжесть непослушных ног тянет вниз, и Алекс ставит левое колено на край кровати, по левую сторону от Майлза — от такого движения брюки натягиваются в бедрах, создавая на безупречно отглаженной ткани складки. Одно движение — и Алекс лежит, прижатый спиной к постели. Майлз опускается на колени, ставя по одной ноге с каждой стороны от поднятых коленей Алекса. И делает то, от чего Алекс рвано выдыхает, — проводит руками по рубашке Алекса, одновременно задевая кончиками пальцев живот. Алекс чувствует, как каждое нервное окончание в его теле расширяется, как будто он собирается загореться, как будто он собирается умереть.       — Мило. Гуччи, м?       До Алекса доходит только через четыре секунды то, о чем спрашивает Майлз. Да, рубашка от Гуччи, но он не может даже открыть рот, чтобы ответить, — Алекс с трудом контролирует свое дыхание, прерывисто выдыхая через рот. Руки Майлза замедляются.       — То, как ощущается твое тело через нее — незаконно. Ткань тоньше, чем выглядит.       Майлз отодвигается от него, внимательно изучая глазами кожу Алекса, отодвигая полы рубашки в стороны, оставляя полностью обнаженным торс, нависая и смотря Алексу в глаза.       — Я хочу… Я хочу оставить ее на тебе, ладно?       Блять. Алекс не может сказать ни слова, с трудом выдерживая взгляд Майлза. Он почти задыхается, уязвимый, смущенный, раскаленный одним чудовищно сильным желанием, которое Майлз, — он уверен, — прекрасно знает и может осуществить. Алекс закидывает руку за голову, пряча лицо в локте. Блятьблятьблять ну как ты можешь так проигрывать кому-то, у кого дома все полки завалены пластинками и нет даже ни одной ароматической свечки. Вместо ответа он только стонет, протяжно и низко. Майлз не отводит взгляда, выжидая.       — Ответь мне, Алекс. Могу я?..       — Блять. Да. Господи, да. Пожалуйста. Сделай уже что-нибудь. Или я умру прямо здесь и тебе придется объяснять моему менеджеру, почему мой обнаженный труп оказался в твоей квартире, а он даже не знает кто ты такой. Кстати, я тоже не в курсе.       Алекс понятия не имеет, что именно он говорит, но крохотная ямочка на щеке Майлза дает понять, что он сказал что-то смешное. Майлз снова отстраняется от него, снимая с себя одежду и одновременно отодвигая одно колено Алекса в сторону, и Алекс не может оторвать от него глаз, оставаясь в одной рубашке. Ему кажется, что его сознание выворачивается наизнанку: стон застревает в горле, и он сжимает губы, тяжело вдыхая ртом. Майлз подталкивает колени Алекса ближе к своей груди, глядя ему в глаза.       — Хочу видеть тебя. Смотреть на тебя. Слышать тебя.       И это те слова, которые нужно было услышать Алексу, чтобы задохнуться. Легкие горят изнутри так, будто он только что занял первое место в эстафете по бегу с препятствиями. Кислород неизбежно кончается, и Алекс мысленно взывает к богу, чтобы Майлз прекратил это, перестал говорить ему то, от чего его пальцы сильнее сжимают плечо Майлза.       — Пожалуйста. Пожалуйста. Прошу, Майлз. Или я, клянусь богом…       Алекс не успевает договорить, потому что Майлз склоняется над ним: цепочка с его шеи мягко касается губ Алекса, и Майлз опускается вниз, целуя Алекса в приоткрытые губы. Поцелуй мокрый, теплый, терпкий от вина и бурбона. Холод серебра охлаждает горячие губы Алекса. Они целуются остервенело, крадя дыхание друг у друга, нещадно и лихорадочно. Поцелуй через цепочку в голове Алекса трактуется как еще один акт интимности, потому что Алекс обхватывает ее ртом, вжимаясь в рот Майлза, жадно и отчаянно.       Поцелуй длится больше двух минут, когда Майлз через силу отрывается от Алекса и заносит его руки за голову, скрещивая. Он придвигается ближе, удерживая запястья Алекса в своих ладонях. И Алекс тихо хнычет, скользя спиной по белым простыням, ощущая, как неуклонно катится к падению. Ему стоит колоссальных усилий открыть глаза, чтобы увидеть Майлза, тени на его ключицах и плечах. Майлз сглатывает, тяжело дыша, кладет руки на талию Алекса, большие пальцы едва заметно поглаживают живот. А затем он просто смотрит. Смотрит в глаза Алексу, и Алекс застигнут врасплох, потому что он впервые видит Майлза таким открытым, таким мягким, таким искренним.       Алекс помнит до мельчайших деталей как Майлз останавливается, берет его за подбородок и заставляет Алекса задохнуться еще раз.       — Посмотри на меня.