Кукурузный точильщик

После казенных ламп, имитирующих дневной свет в бесконечных коридорах Адмиралтейства, которыми его под конвоем препровождали из кабинета в кабинет... После нескончаемой дачи показаний в комнатах без окон, где капитана вернувшейся в доки «Энтерпрайз» допрашивали почти неделю... После тонированных стекол аэрокара, в который он сел, будучи приставленным к награде, а не к стенке, августовское золото полей Айовы и слепящий солнечный свет почти сжигают сетчатку. Кирк зажмуривается и сгибается, опершись ладонями о колени. Дорожная сумка соскальзывает с плеча в каленую пыль — и Джим вслед за ней. Пережидая резь в воспаленных глазах и колотьбу в сердце, вот так, с плотно сомкнутыми веками, зверем припав к земле, он жадно вбирает ноздрями запахи родной земли и концентрированного ультрафиолетового зноя. Так пахнет лето на излете, так пахнет детство где-нибудь у Брэдбери и свобода для Питера Пена, а не для убийцы… Кирк находит причину встать, лишь напитавшись духмяным запахом полыни, умывшись циновочным ароматом иссушенного разнотравья и напившись уже начавшим бродить яблочным хмелем, разлитым в воздухе. Он нарочно отпустил такси раньше, чтобы эти восемь миль пройти пешком. Пройти заросшими просеками, заброшенными полями и садами, тут и там Антеем приникая к земле, чтобы запитаться от нее, зачерпнуть сил идти дальше. Ладонями всех тех, кто больше никогда не прикоснется к земным травам, он трогает медвяную цветь. Подбирает первые паданцы одичавших яблонь — они шипят кислющим соком, от которого сводит челюсть, — давая ощутить вкус жизни мертвым. Слушает хруст гравия, одуряющий стрекот цикад и то, как кукурузные стебли шепчут ему «Ты дома, ты дома, ты дома» голосами всех тех, кто не вернулся и кому больше не узнать причастия топленых летних сумерек, не снять щекой позднюю паутину и не увидеть изнанку листьев такой, какой ее подсвечивает мягкое вечернее солнце... Он подходит к дому уже на закате. Привалившись бедром к теплому занозистому боку перил, Джим треплет его, как сторожевого пса, которого у него никогда не было. А после с сентиментальностью, которой от себя не ожидал, наклоняется, чтобы поздороваться со скрипящими ступенями, некогда выкрашенными в зеленый, а теперь сохранившими лишь смутный крап цвета кое-где. Его крошка лущится и облипает подушечки пальцев, если погладить дерево против шерсти… Кирк даже не успевает отреагировать на то, как стремительно распахивается дверь, а его самого вздергивают на ноги и быстро заталкивают в дом. И только в сумраке прихожей незваный гость позволяет опознать себя: — Спок?! Ты-то какого здесь делаешь?.. А после его бесцеремонно волокут в гостиную, где, не пускаясь в объяснения, на Джима набрасывается прошлое. У прошлого вкус наказания и вкус расплаты, и Кирк бьется в его лихорадочно горячих руках, постепенно слабея и затихая. Ощущая, как его сопротивление чужаку переходит в сопротивление себе, и вот уже он сам дрожащими пальцами пытается пробраться за пояс. Нетерпеливо чиркая ногтями и, наверное, оцарапывая, продирается под тунику — и обжигается о кожу. И обжигается еще раз… И еще… До тех пор, пока запястья ему не перехватывают и не швыряют на диван. И тут Джиму впервые делается жутко. Вулканец неузнаваем и дик. Но ведь это Спок. А Спок никогда не обидит. Он верил в это шесть лет назад и вопреки всему верил сейчас, хотя оснований для доверия к кому бы то ни было за последние пару месяцев у Кирка значительно поубавилось. Но незнакомец в обличье Спока не дает ему времени передумать или опомниться, а просто пригвождает к сиденью и берет прямо в одежде. К тому времени, как оба выпутываются из нее, Джим не помнит ни кода доступа к капитанской панели, ни номера своего гражданского ID, равно как и причин, побудивших его некогда сказать Споку «нет». Его тело калит, его кожа плавит, и Кирк оживает в его руках, заходясь криком, удовольствием, болью. Им вертят как вздумается, не позволяя перевести дух, и все же Джим пытается перехватить инициативу, взять над Споком верх, зная заранее, что ему не позволят. Когда-то он имел над вулканцем власть, но не теперь. Кирк понимает это куда раньше, чем его подминают под себя и сталкивают в такую пропасть, с падением в которую больше не справляются ни его мозг, ни его тело…

Неделей ранее

Дрожит горизонт, дрожат и не слушаются пальцы. Август нещадно лихорадит, и Спока вместе с ним. Зной плавит налитые кукурузные свечки — еще чуть-чуть, и они станут взрываться попкорном прямо в початках. Вулканец прикладывает ладонь к знобящему лбу и сквозь горячечный жар всматривается в далекое вязкое марево. Абсолютно бессмысленное занятие. Он бы почуял Джима за мили. Его кровь загорается, едва шаттл с Кирком оказывается в верхних слоях атмосферы. Внутренний радар засекает его присутствие мгновенно, а дальше начинает сбоить, заставляя бросаться на крыльцо по несколько раз на дню. Тщетно. Спок игнорирует шесть сообщений от Пайка, три вызова от Маккоя и семь приемов пищи. И каждую секунду — трепет худо сдерживаемого бешенства. Пока он еще может его игнорировать. Проходят сутки — и Спок больше не в состоянии. В приступах ярости он крушит стены и мебель. В мгновения ясности латает и чинит. Он с трудом помнит, как оказался здесь. Спок занимает разум вычислениями, занимает руки делом, пока жажда выедает в нем человека, выжигает вулканца и пожирает рассудок под сводящее с ума тиканье, издаваемое древесным точильщиком, обосновавшимся не то в его виске, не то под половицами — уже не разобрать. Его время истекает. Он ждет Джима еще день. После перестает. И вот тогда-то он появляется, и то, что осталось от Спока, наконец-то может утолить голод и ответить на зов. Отбивающийся, откликающийся, задыхающийся Кирк пахнет усталостью, дорожной пылью, пеплом и мертвящей болью. Но это не важно, потому Джим живой, все еще истошно живой, и «часы смерти» замирают для Спока на отметке 00:01.