Кукурузный точильщик

Около 5,5 лет назад

Мост, по которому Джим идет, сплетен из тонких струн. Словно бы и не мост вовсе. Но он пружинит, держит. Помогает. Помогает устоять, пока его суть, его сознание, все то, чем является Джеймс Тиберий Кирк, будто щупом зондирует, изучает нечто иномирное, чуждое. Голодное. Этот голод, эту угрозу Кирк ощущал пока что издалека, где мертвели обрушенные арки Ковчега, обращались в прах опрокинутые исполины богов и простирались обескровленные до сепии пески с беззащитным силуэтом ребенка на их фоне. Ребенка, который так и не обернулся к нему, но Джим все равно узнал его в этом необороте мгновенно. Отчаянно, по-человечески, бесстрашный и стоящий за жизнь насмерть с вулканской непреклонностью, он зорко стерег что-то впереди себя, стараясь не пропустить, не подпустить к человеку предвестье беды, что делалась все ближе и ближе. Заставляя Кирка хотеть этого «ближе». Хотеть выпростать и раздеть ей навстречу себя всего, уже заразившегося навязанной жаждой слияния и растворения… Это неведомое, невидимое чудовище, манившее его, наконец выбурилось, вызмеилось из некогда красных песков у самой границы моста и гипнотически медленно стало подниматься, расти, покачиваясь из стороны в сторону. Как циклопическая кобра, как библейский Левиафан или месопотамский Лотан из древних терранских скрижалей… Бесконечно длинная, инфернального вида тварь встала на кольца, сделавшись вдесятеро выше и больше тонкой мальчишеской фигуры, заступившей ей дорогу, и поверх нее снова позвала Джима — щелястым зевом, зубастой глоткой, жадным стрекотом жвал. И в этом звуке, равно как и во всем ее облике, больше не было ничего общего с той мелодикой, с той обольстительной личиной, к которым стифоджийка прибегала ранее — не считала более нужным или же ей не позволял Спок. А может, такой воспринимал ее сам Джим — отвратительным прожорливым червем, паразитирующем в чужом разуме и взывающем сейчас к его собственному почти неодолимо… Кирка в одночасье выбросило навстречу, но не к ней. Он даже успел удивиться, что не к ней. — Нет! Назад, Джим! Предостережение прозвучало одновременно с его рывком, но Кирк уже понимал, что не успевает. Не успевает сдернуть мальчишку на мост. До того, как ей надоест играть, как она кинется… Джим откуда-то знал, что при всей показной медлительности нападение будет молниеносным. Как знал и то, что на мосту безопасно или что этот ребенок — Спок. Огромное червеобразное тело уже подобралось, изготовившись к смертоносному броску… Но было отвлечено совсем другим броском и вспышкой, болезненно расцветившей ночь. В этой вспышке на пол неба ребенок лет семи тоже, как и Кирк, не успевал — не успевал поднять непосильно тяжелый даже для взрослого вулканца камень, чтобы размозжить лобастую голову атаковавшей ле-матьи, наперерез которой бросился его домашний питомец. И-Чайа, миролюбивый и неповоротливый И-Чайа, который необъяснимо пасовал даже перед мелкими грызунами, облюбовавшими садик его матери, убежал вслед за хозяином проходить свой ках-сван в наводненную опасными хищниками пустыню и бесстрашно заслонил его собою от ядовитых когтей и бритвенно острых зубов. В том полыхавшем над мостом воспоминании камень опустился — да, но не на голову побежденной сехлатом дикой кошки. Он опустился, чтобы оборвать предсмертные муки окровавленного, отравленного друга, кричащего от нестерпимой боли. Единственного друга, который у Спока был… Его рука, подкинувшая твари память, будто кость, еще только опускалась, а чудовище уже пожрало воспоминание, заглотило в себя, несыто клекотнуло и подалось вперед. Чтобы ему ещеещещееще… — Довольно. Я дал тебе его увидеть и покормил. А теперь — убирайся. Вулканец зачерпнул из-под ног драгоценную пригоршню и без сожаления, как россыпь галечных камешков, подобранных на берегу, швырнул ее за горизонт. Взмыв, она прочертила сложную, против всех законов физики, траекторию и пропала из виду, упав неизмеримо далеко отсюда. Монстр жадно проследил ее полет, недосягаемый для перехвата, и, обдав заложившим уши ревом, устремился за добычей, с неимоверной быстротой провалившись, заглубившись обратно в пески. Спок пошатнулся — и Джим поймал его за плечо. Узкое, совсем детское плечо с хрупкой веточкой ключицы под пальцами и тонким стеблем шеи с уязвимо проступавшими позвонками. Господи, что же нужно творить с рассудком вулканца, чтобы его психика, защищаясь, ушла на самые глубинные слои, обнажив внутреннего ребенка? И ответ пришел сам. Через соприкосновение условных телесных оболочек и контакт ментальных энергий перетек в Кирка ужасающим знанием, от которого с трудом удалось устоять самому. Потому что у мальчишки, всего на мгновение устало прислонившегося к Джиму, раз за разом убивали не только друга. У него отнимали отца и стирали детство. Отбирали сладость первого бунта и свет последнего материнского взгляда. Отчуждали редкие всполохи удовлетворенности за собственные научные достижения и уничтожали беспрецедентное для полувулканца чувство товарищества. И которого с садистским удовольствием заставляли переживать гибель Вулкана. Снова. Кирк больше не сомневался в том, что обрушенные шпили стрельчатых зданий, попранные боги и пустынный пепел до самого горизонта — был Ши’Кар, каким Спок его помнил… Если помнил. А значит, они ошибались. Стифоджийских дознавателей мало интересовал уровень технического развития бетазоидов, научные достижения землян и военные секреты Федерации. Они и извлекали-то эту информацию из носителей как побочную. Основополагающей же целью всегда были закапсулированные в памяти эмоциональные переживания. Совсем свежие или выкристаллизованные в воспоминание. Окрашенные потрясением, ликованием, счастьем или же, напротив, приправленные болью, отвращением и стыдом. Годились любые эмоции — без разницы, со знаком плюс или минус, потому как и то, и другое примитивно кормило их… Спок слабо мотнул головой и вышагнул из-под читающей его руки. — Не нужно. Не смотри. — Все еще прячешься? — Кирк то ли подумал, то ли произнес это вслух, смутно угадывая, что, наверное, здесь они могли бы обойтись и без слов. Просто облекать в них смыслы все еще было привычнее, чем слышать кожей, видеть прикосновением и узнавать другого некой древней, нутряной памятью куда старше звезд. — Даже теперь? Теперь, когда вдруг оказались очевидными и непостижимыми родство и срощенность на каком-то атомарном уровне. Теперь, когда меж ними неожиданно обнаружилась нить, связь, мост, существовавшие как будто с рождения даже не их двоих, а самой Вселенной. Теперь, когда один из них умирал… — Особенно теперь. — Ты не умрешь. Джим вдруг четко осознал, что еще пару часов назад он был немногим старше ребенка перед ним, раз, отправляясь на эту миссию, все еще тешил себя иллюзией, будто бы переговоры возможны. Все еще лелеял надежду разрешить все бескровно. Но не теперь, когда увидел, что стало со Споком. Не тогда, когда понял, как были замучены остальные заложники. Он более не имел никакого права щадить и искать компромиссы. И он повторил твердо, как присягу: — Ты не умрешь, а вот она — да. За убийство всех тех, кто был с тобой в пыточной. И тех ушедших, кого сохранила твоя память, а она отняла. Учи, что нужно делать. Я подсмотрел, что у тебя есть план, и понял, что сейчас она слишком увлечена и не подслушает… *** …Отлетевший к переборке Джим перхает на палубу густым и вязким. Секунду. Он колебался всего секунду — и этого хватило. Чтобы сыграть на его чувстве привязанности. И обыграть. Две попытки. Всего две у них есть, и одну Кирк только что бездарно истратил. Впечатлительный идиот! А ведь Спок успел предупредить об этом свойстве защитной подстройки, об эмоциональной мимикрии, присущей элите из племени стифоджийских паразитов. Следовало ожидать, что Катана примет любой облик, лишь бы получить желаемое и защитить себя. И все же увиденное застало его врасплох. Потому что в капсуле, к которой метнулся Кирк, пока Спок сумел отвлечь пожирательницу, оказалась не терранка, не вулканка и не червь. Там, под стеклом, очень правдоподобно и живо золотились шевроны, серебрился благородный висок, а от уголков прикрытых век разбегались в стороны знакомые, искусно воссозданные лучики морщинок. Его наставника. Его любовника. Его капитана. Пайк. Пальцы Джима зависли над кнопкой откачки кислорода на какие-то доли секунды, которых хватило, чтобы стифоджийка вновь взяла Спока под контроль и его рукою отбросила Кирка от медкапсулы. Удар пришелся не в полную силу — его смягчил коммандер в последний момент или же Катана все еще рассчитывала полакомиться им тоже, если не изломала сразу, хотя могла. Вывих и пара порванных плечевых связок — смехотворная плата за неудавшееся покушение. Правда, рукой теперь не пошевелить. Плохо, что правой. Фазер на поясе — он висит справа. И доставая его левой вот так, из положения сидя, Джим потеряет секундное преимущество, которое нужно, чтобы успеть поменять режим… Кирк с чувством сплевывает еще одну тягучую нить и вытирает здоровую руку о правую штанину — заранее примеряясь, слушая, как идет движение и сколько он на нем теряет. В лопатку и под легкое мгновенно отстреливает даже на такой черепашьей скорости. Черт, значит еще и ребра... До чего некстати. Тяжело привалясь к стене, Джим все равно осклабливается. И оскал выходит звериным, с кровью. — Я не могу убить тебя, ты — его, а он — меня. Что делать будем? — Ждать. Ты устанешь. Он — тоже. И тогда я заполучу вас обоих. Его воли надолго не хватит. Голос вновь звучал колокольчиками, но фальшивил, больше не мог обмануть своей лживой переливчатой красотой. Не после того настоящего, неопровержимого, с чем Джим соприкоснулся в разуме Спока. — Ты не сможешь сломить вулканца, раз до сих пор не вышло. — Зато сможешь ты. Спока каким-то кукольным движением шатнуло к Кирку и, подломив, уронило вниз, на колени. Неестественность этого жеста могла соперничать только с кислотным, почти радиоактивным разливом зелени на всю радужку во взгляде напротив. Взгляде, который снова принялся за свой ядоносный гипноз. — Я могу пытать тебя и вашего раненого у него на глазах. Пытать его же руками, — ладонь Спока скользнула по занемевшему запястью — и Джима дернуло, укусило болью, от которой было не уйти, но которую пока что можно было терпеть. Потешаясь над его усилиями дышать ровнее и попытками вулканца перебороть влияние, пальцы двинулись вверх, к выбитому плечу, играючи надавили — и Кирк захлебнулся, ослеп. Из краткого, длиной в секунду, обморока его выдернула инъекция биостимулятора и обезболивающего, автоматически впрыснутых встроенной в нанокостюм аптечкой. Вовремя, потому что так он еще успел застать, как жатвенный серп зрачка пульсировал, кормясь свежайшей чужой болью, еще даже не оправленной в воспоминание, этим срезом наживую, будто кровью из парной раны. Не из его, Джима, раны. — Люблю, когда он сопротивляется. Так намного вкуснее, — стифоджийка плотоядно усмехается, и запекшиеся поверх пси-точек безобразные полумесяцы от ее когтей на лице вулканца улыбаются тоже — в шесть растянутых в глумливые издевки ртов. Дрянь! Кирк дергается и едва успевает погасить движение, совладать с собой. Не терять, не терять хладнокровия, офицер. Раз уж ты оплошал, твоя задача теперь — выжидать, сохранять ясную голову и ни в коем случае не допускать повторного слияния. Так что изучай противника, анализируй реакции и тяни время — оно нужно Споку там, внутри, чтобы снова заманить ее в западню и дать вам второй шанс, а не отвлекаться то и дело на тебя. Он ведь и так под видом пытки вправил тебе плечо… Джим с трудом, но разжимает кулак. — Вот только… — Катана неожиданно осекается, прерывает саму себя, и эта пауза выглядит почти что театральной. Почти. Едва ли стифоджийку хоть сколько-нибудь встревожил задавленный протест человека или замаскированный бунт вулканца. Хладнокровную, пресыщенную и в то же время одержимую, ее явно занимало сейчас совершенно иное. Чуть склонив голову к плечу, она словно слушала что-то в себе, не отрывая цепкого, насмешливого взгляда от человека. «Она нашла второй капкан, — вдруг понял Кирк. — Но, проученная, не сунется за приманкой вот так сразу. Проклятье!..» — Только, знаешь, — доверительно заканчивает пожирательница, а Джим вглядывается в зеленое, отравленное, и так некстати думает, что если бы не эта жадная, сосущая темнота в самой сердцевине зрачка, таким глазам хотелось бы подчиниться и так. Глупо, до чего же глупо, что они вот так, силой, когда можно по-другому, когда контакт может быть доброволен… — его боль мне уже приелась. Хочу отведать твоей. Вели ему пропустить меня к тебе, и я не стану его доедать. — Поверить, что ты пощадишь единственного оставшегося в живых свидетеля преступлений вашей расы? — Кирк хрипло, вымученно смеется, продолжая их нелепую игру. — Не пойму, за каким вам чужие чувства? У вас, как посмотрю, и своих с избытком. Чувства юмора, к примеру. Джим заставляет себя улыбнуться — обаятельно и тонко, как на дипломатических приемах, бывать на которых почти не доводилось. Но это не первые его переговоры, как и Спок далеко не первый раз в заложниках. Пусть и не по недосмотру людей Кирка, но статистика и без того начинала конкретно подбешивать. Катана с ленцой прослеживает эту расчетливо-безмятежную улыбку искусного манипулятора и снисходительно возвращает ее, сняв точнейший слепок. Забавлял. Должно быть, Кирк ее забавлял. А еще она явно оценила жалкую висельную остроту. И вот это — Ухура бы с ним согласилась — было паршивее всего. Это означало, что у их народов имелись точки соприкосновения, несмотря на варварские методы вивисекции, исповедуемые стифоджийцами. Означало, что, невзирая на разницу в словесных и культурных кодах, они могли бы понять друг друга. Возможно, даже договориться. И Кирк был уверен, что сорок замученных пленных из числа бетазоидов и людей именно это и пытались сделать: цивилизованно убедить, объяснить, доказать. Разве сработало? И пусть он тысячу раз понимал, что наводить мосты между их мирами было еще рано — или, напротив, слишком поздно — попробовать все равно стоило. Джим не простил бы себе, если бы тоже не попытался, несмотря на очевидную бессмысленность всех прилагаемых усилий. — У меня есть встречное предложение: верни ему отнятое, перейди в свое тело — и я сохраню тебе жизнь. Не хочу, но сохраню. Будет военный трибунал, но я смогу свидетельствовать, что ты пошла на сотрудничество. Кирк и сам не знал, блефует он или нет. Как после всего ее не в шлюз, а под суд? Он сможет? И дело вовсе не в священном праве на месть — нет в ней ничего святого. Ее просто нельзя пускать к живым. Стифоджийцы способны контролировать свои импульсы, хоть и не затрудняют себя этим. Дознаватели ее ранга — почти никогда. Сканер ментального слияния отработал и в обратную сторону тоже и показал им со Споком то, что пожирательница, возможно, предпочла бы скрыть: то, за чем охотились подобные ей, составляло далеко не витальную для выживания потребность. Эмоции служили не хлебом, а скорее деликатесом, без которого вполне можно обойтись, но который фанатично добывала для стифоджийской знати искусственно созданная ею же каста жнецов. Таких держали впроголодь свои же не год и не два, дрессируя, натаскивая, ломая, а когда наконец выпускали жать… От самой талантливой выученицы так и разило сумасшествием, которое не знает меры, не знает насыщения, но лишь свое ремесло. Змея, без конца пожирающая свой хвост. Бездонная утроба, которую не накормить, не умилостивить, не отозвать. И чем больше Катана жала, тем голоднее делалась. И не существовало никакого иного способа разомкнуть кольцо уробороса, кроме насильственного. Или сверхволевого. И Джим упрямо, рискуя тремя жизнями на борту, включая собственную, предлагал второе, все еще второе: — Покинь разум вулканца. Докажи здесь и сейчас, что вы не такие, как о вас думает Федерация. И тогда наши народы смогут сесть за стол пере-го…рров… Последние слова Кирк не проговаривает — сипит сквозь удушающий захват, потому что чужие пальцы ласково пережимают ему гортань. Да что ж такое! Разве мы это уже не проходили, коммандер?.. — Смеешь угрожать мне? — Катана даже прицокивает. — Как это занятно и свежо, когда приговоренный служить кормом пытается диктовать условия жнецу высшего уровня, — ладонь сильнее стискивает под горлом, а пальцы оплетают подбородок, проминают щеку... Еще не мелдинг, но близко. Черт, до чего же близко! А стало еще ближе, когда эти нервные, эти чуткие пальцы, принадлежавшие самому мирному существу на «Энтерпрайз», принялись насильно раздвигать губы, раня и раздирая мякоть в наказание за то, что этот крамольный рот посмел исторгнуть неслыханную дерзость. Джим пытается разжать чужую руку больше для вида — у него ни шанса против крепкой вулканской хватки. Ему бы просто исхитриться расположить свои пальцы так, чтобы суметь сломать запястье, если все зайдет слишком далеко. Хотя куда уж дальше? Алая, почти крошащая боль разжимает зубы, и Кирк коротко лижет ее в самые кончики, давая понять: «В порядке, я в порядке. Позволь ей — я перетерплю. Ты только не трать свои силы. Не на это». Рука тут же ловит упругий лоскут языка ногтями и сдавливает, заставив подчиниться и замереть в этой странной интимности борьбы. — Ты все еще не понял, кто перед тобой? — Катана опасно придвигается и теперь смотрит не мигая, как змея. — Я могу выпить тебя досуха за пару мгновений. Забрать любые твои эмоции, которыми ты так лакомо фонишь прямо сейчас. А могу вывернуть твое сознание наизнанку, найти и вскрыть любое законсервированное воспоминание, оставив пустые нежизнеспособные соты. Но в вашем случае, — пальцы оставляют в покое истерзанный рот Джима и крест-накрест чиркают красным по скуле и у виска, как на карте размечая координаты для новой ментальной атаки, — я могу куда-а-а больше. Не просто улавливать эмоциональные всплески еще в зародыше и распознавать зачатки желаний прежде, чем хотя бы один из вас их осознал, но и стократно усиливать. Почему бы мне не превратить твоего полукровку в одержимого похотью зверя? Заставлю насиловать тебя бессчетное множество раз, пока он не сойдет с ума. У безумия такой пикантный, я бы даже сказала, десертный вкус… Мне будет очень сладко. А тебе? Рука Спока накрывает его пах. А Джим как-то сам, рывком, подныривает под ладонь да так и замирает — умирая, сгорая, выгнувшись. Происходило совсем непонятное. Тело, вздернутое вбросом адреналина, взбудораженное недавним мелдингом и оглушенное анальгетиком, было какое-то совсем одуревшее. Неподконтрольное и так неожиданно... голодное? Голодное, да. Немыслимо. Откуда оно только взялось, это тревожное, это отчаянно-злое возбуждение? Да еще на такой-то запредельной громкости. И чье оно вообще? Разве только… Прости меня, Спок, прости, но сейчас будет еще больнее. Пересиливая свой собственный оглушительный отклик, Кирк подбирает колено и подается вперед, еще не нанося, но готовя удар. Зубасто клацает возле самых губ: — Нет. С'чн Т'гай Спок, я говорю тебе: нет. По безумному хохоту стифоджийки и экстатической гримасе блаженства, исказившей обычно бесстрастные черты, Кирк понял, что угодил не просто в болевой центр, а спровоцировал обширный нейрональный шок. И сейчас Катана смаковала агонию вулканца, послушавшегося слова — не тела того, кто был сакрально с ним связан и кто только что отказал в близости. От острого удовольствия ядовитые глаза сомкнулись лишь на мгновение, но именно его Джим и ждал. Молниеносно отбил руку и отбросил от себя коммандера всем корпусом, с разворотом на девять часов, используя стену как опору, а ногу как рычаг. А после — после без промедления выстрелил.