Возвращаясь в Версаль

Любимчик Дома, вскормленный его подарками, играми, тайными символами, столь живо трогающими детскую душу в этом нежном возрасте. Ему благосклонно разрешалось сохранить свободу в переплетении условий и правил Дома, и Дом ласково трепал его по лохматой голове, словно мамаша, лелеющая своего первого сына. Дом позволял исследовать себя, открывался ему чуть сильнее, чем остальным, оставлял щели для любопытных глаз (удивительно, как легко они всегда поддавались ногам в незашнурованных грязных кедах). Ни для кого не было секретом, что Дом обожал Кузнечика. В этот зеленоглазом попрыгунчике определённо было что-то: ключ от потайных дверей Дома, молоток для каждого незабитого гвоздя, яркая клякса на девственно чистую стену. Как будто Дом был бесконечным скоплением вопросов, а маленький Кузнечик — попыткой дать на них ответ. Кузнечик был солнечным сплетением Дома, сгустком воспоминаний и открытий, тёплых детских улыбок; он был сердцем, качающим чернила и краски по вздымающимся сосудам труб. Всё Кузнечику поддавалось: люди тянулись к нему, двери послушно распахивались, замки тут же обнажали свои секреты. Дом укутывал его нежной и робкой пеленой, вытесняющей фантазии о каких-то далёких серых днях, сменяющихся стремительно, будто пейзажи в окне автобуса с билетами в один конец. И всё же, помимо Дома в душе Кузнечика была необъяснимая тяга к чему-то находящемуся извне; он был ребёнком Дома, но не его творением. Воспоминания о длинной улице, о невыносимо жарких и скучных днях, о таявшем на солнце мороженом и красивой раздражительной матери врезались в память с ожесточением и силой, не давая ему забыться в пленительных лабиринтах Дома. Закроет порой глаза, и крутятся в голове ловушки, тайны, коридоры, а снятся всё равно материны глаза, следы её каблучков и запах куриного супа в тесной квартирке на пятом этаже. Взаимоисключающим симбиозом в Кузнечике всегда уживались два мира — мир Дома, готовый с распростёртыми объятиями принять его, и мир чего-то неизвестного, пугающего и непонятного — мир свободы, мир Наружности. Нельзя сказать, что Кузнечик стремился покорить запретное (а оттого ещё более желанное), но любопытство, почти физическая потребность увидеть всё, что не может охватить взгляд было сильнее его самого, оно неизбежно тянуло его разбить окна и кинуться головой вниз — навстречу чему-то бескрайнему и неизведанному. Слепой был с Домом на «ты». Он выходил и входил без разрешения, тащил на порог летучих мышей, безобразно разбрасывал капканы по углам и любовно опекал каждую тоненькую паутинку. Он шёл, шагами меньше всего напоминающими человеческие, и всегда приходил — если не под двери Четвёртой, то в высокие заросли Леса. Так и не скажешь сразу, что для Слепого было сложнее: лестничные пролёты или параллельные измерения, он без видимых трудностей преодолевал и то, и другое. В нём была сила. Но ему пришлось научиться бороться за право ею обладать. И Дом уважал его, как отец тайно уважает ребёнка, способного противостоять ему. В нём была боль. Боль отверженного по факту рождения. Притупленная и привычная она корнями врастала в сердце, заполняя собой слишком много места. Слепой попал в Дом, когда ему было шесть. Совсем немного успел он пожить, чтобы чётко осознать одну вещь — там ему не рады, там враждебно смотрели на него голые пустые стены, острые трещины больно кусали ноги, занозы кололи подушечки пальцев. Штукатурка была невкусной, а еда холодной. За 6 лет Слепому казалось, что он прожил целую жизнь неполноценного человека. И даже сейчас хозяин Дома едва заметно вздрагивал всем телом, улавливая в воздухе запах того далёкого и страшного периода, обычно именуемого детством. Слепой был разумом Дома, хладнокровным и мудрым, будто ему было не (прости Господи) 18, а не меньше 180 лет. «Два калеки — идеальный дуэт». Я равнодушно относился к этому слову, но знал, как его ненавидишь ты, и мне было больно каждый раз, когда ты использовал его по отношению к себе; дрожащим голосом называя себя неприспособленным калекой, неполноценным, униженным. Я не верил своим ушам, мне казалось, будто кто-то другой говорит за тебя, и я не спал ночами после этих фраз, отчаянно бьющих рыбными хвостами о берег моего мира. И ночь проходила, на следующее утро передо мной снова возникал ты — привычно холодный, до мурашек спокойный, бесстрашный. Они оба были детьми Дома. Две крайности одной сущности. Никакой разницы, только один ушёл, второй — остался. «Пожертвовал мной ради мира, который тебя прожуёт и выплюнет?» Жизнь это и есть постоянные жертвы в пользу чего-либо. Уж извини, что мне хотелось увидеть немного солнца перед смертью. Слепой знал ещё задолго до выпуска, что проклятая гордость или ангельское любопытство, что ничего не способно привязать Сфинкса к этому месту, уж слишком своенравным был он и слишком мало походил на собаку. И я говорил Курильщику, что свобода в человеке, а не в обстоятельствах, правда, забыл уточнить, в каком именно человеке. Разве я мог знать, что без тебя свобода покажется заточением? Я так и не понял, что единственным свободным человеком в этой клетке всегда был ты, не я. Не я. И теперь Дом встречал его — блудного сына, вскормленного сладостными мечтами о свободе, который, в конце концов, всё равно возвращается к материнскому подолу. Это место подарило ему шанс на лучшую жизнь, но Сфинкс сам обратил себя в изгнанника. Неволя казалась ему тягостнее разлуки, только вот в самый последний момент с головой накрывает осознание ошибки, которую уже не исправить. Сфинкс мотает головой, отшвыривает сомнения прочь, ведь ошибки быть не может, он тысячу раз всё продумал.., но ощущение, что какая-то жизненно важная часть его естества вдруг пропадает, и становится невыносимо пусто где-то в области грудной клетки. Чужие руки стали для него приютом. Куда более нежным, чем пестрящие надписями стены, куда более тёплым, чем ледяные объятия кафеля. Ты был до жути красив под ласками лунного света. И я целовал тебя куда-то в область губ, но в губы никогда. А ты на долю секунды цепенел, будто я не любил целовал тебя, а задавал вопросы, на которые ты не знал ответ, и ты замирал, пытаясь придумать, что же мне такое сказать. Только его, Сфинкса, так самонадеянно отрёкшегося от родных мест, Дом мог встречать трепетно и благодарно, с ликованием и беззлобным укором. И кривая трещина в полуразрушенном фундаменте ужасно походила на горькую насмешку, и радостно теплилось похороненное в обугленных руинах сердце Дома, покрытое пылью и отпечатками маленьких рук. «Умерь свои аппетиты, Сфинкс» — «Прости, у меня было голодное детство», — шутили мы и оба не смеялись. Ты стал рабом своего страха, я — любопытства. Мы оба ошибались и оба оказались правы. Мы оба стали жертвами своей любви.