Fate Lines/ Линии судьбы

Его ноги были усеяны крошечными детскими паучками. Прошло более 500 лет с тех пор, как Жан-Клод ожидал увидеть чернила на своей бледной коже. Некоторым вампирам повезло или не повезло настолько, чтобы найти своих родственных душ, в зависимости от обстоятельств, но он никогда даже не думал, что станет одним из тех немногих. В конце концов, когда он был ещё жив и имел уникальную возможность быть мальчиком для битья, он потратил немало времени, чтобы написать на своей коже в промежутках между всем этим, что ему нужно было сделать с молодым лордом. Однако это никогда ни к чему не приводило, а потом он стал вампиром. Он никогда не был в безопасности, так что в какой-то степени был даже благодарен. Даже сейчас, за пределами Двора Белль, он не был в безопасности. Его родственная душа не была бы в безопасности. Николаос разорвала бы ребенка на части только для того, чтобы насладиться страданиями Жан-Клода. И это случилось бы, если Церковь или любая другая, не вампирская организация, добралась до них. Он видел больше, чем просто несколько родственных душ вампиров, замученных до смерти, или даже просто родственных душ с абсолютной нетерпимостью*. [*прим.пер. Скорее всего имеется в виду нетерпимость к вампирам во времена инквизиций. Отсюда и церковь.] Наблюдая, как на его ноге, линия за линией, неуверенно появляется еще один паук, он не знал, что делать, потому что, честно говоря, худшего времени для этого не могло быть. Николаос, ужасная психопатка и садистка, сейчас Николаос следила за каждым его движением больше, чем когда-либо. Независимо от его мастерства в маневрировании, когда он пытался найти устойчивую почву, она справедливо подозревала, что он хочет стать Мастером Города. О его желании безопасности. Родственная душа, особенно ребенок, была слабостью, которую он не мог себе позволить. Его будут терзать, мучить, выслеживать и эксплуатировать. Используют или убьют в зависимости от того, что забавляло силы, которые в настоящее время управляли его жизнью. Он вздрогнул. Нет. Он не допустил бы этого, не позволил бы себе подчиниться такой вещи. Он защитит себя и свою родственную душу единственным доступным ему сейчас способом, тем более, что ребенок не сможет точно понять, в какой опасности они находятся. Он не обращал внимания на следы. Он мог без особых подозрений изменить свой гардероб, чтобы скрыть большую часть своей груди, и он мог питаться в клубе, не раздеваясь, если это вообще не было необходимо, но это всё, что он мог сделать сейчас. Если бы ребенок отклонился от рисования на ногах, чего он не ожидал, он мог принять меры, но пока он игнорировал пауков, ползающих по его коже, и теплое покалывание, которое они вызывали. Ребенок остановиться, как и Жан-Клод, когда ответа не было. Надежду трудно убить, но разочарование и боль сделают своё дело. XxXxX Прошло три недели и четыре дня, а ребенок не переставал рисовать. К счастью, ребенок держал произведение искусства у своих ног, и для Жан-Клода было обычным делом не снимать штаны во время работы, так что он смог это скрывать. Но хотя в последнее время Николаос развлекалась, ломая нового Рома Клана Темной Короны, он поймал ее блуждающий взгляд. Скоро ей это наскучит, и она будет искать новые занятия, не позволяя своему извращенному разуму стать вялым. И причинять ему боль было старой привычкой с тех пор, как он поступил к ней на службу. Ее так же забавляли его страдания, как и то, что она могла причинить ему боль, когда не могла Белль Морт. Жан-Клод легонько провел пальцами по настоящему саду грубо нарисованных цветов, который сегодня оставил ребёнок. Тюльпаны, маргаритки, капли лепестков и то, что, возможно, было одуванчиками, покрывали его голени и икры, поднимаясь до колен. Он старался не смазать ни один из них, так как рисунки были нарисованы дешевыми черными ручками, чернила которых вблизи пахли почти тошнотворно сладко, точно так же, как вчера он был столь же осторожен со странными геометрическими узорами, или солнцами позавчера, или с любыми вещами, которые были до них. У ребенка была склонность придерживаться одной темы каждый день, хотя было несколько повторений, учитывая явно ограниченные годы, в течении которых он должен был черпать опыт. Он нахмурился и снова быстро прикрыл ноги. XxXxX В первый вечер третьего месяца Жан-Клод слегка заскрежетал зубами от привкуса подержанной похоти из своего клуба, которая текла через него. По сравнению с кормлением ardeur напрямую, кормление на расстоянии всегда имело привкус крови больного человека. И этого редко, даже едва хватало. Чтобы компенсировать разницу, ему нужно было увеличить потребление крови в последние месяцы. Найти желающих доноров никогда не было сложно, но становилось... Немного трудно найти достаточно людей, чтобы поддерживать постоянный поток и не вызывать подозрений увеличенным потреблением. Еще труднее было объяснить, почему он так осторожен с этим, не позволяя ни единой капле коснуться кожи вокруг губ, где она могла выдать его или ребенка. Хотя он регулярно питался кровью, Жан-Клод ранее придерживался основной диеты из похоти и секса… Кормление из толпы могло снизить остроту, но это точно не то же самое, что самому участвовать в акте, на что он не мог сейчас отважиться. Учитывая, что ребенок по-прежнему держал рисунки на ногах, он мог бы осмелиться сделать пару-тройку быстрых движений, при этом минимально раздеваясь, но ему не хотелось бы рисковать с этим – вдруг ребенок впервые будет рисовать в другом месте, когда он этим занимался. Он также стал… Ну, странно жадным до своей кожи. Он не испытывал ни стыда, ни сдержанности, ничего подобного. Для этого у него было слишком много лет опыта. Но теперь, когда у него наконец появились следы, линии родственной души, он не хотел делиться ими с кем-либо еще. Если бы это случилось до того, как Джулианну убили, он без колебаний показал бы Ашеру, но теперь… Теперь у него никого не было. Никого, кому он мог бы доверить эту драгоценную, невероятно драгоценную вещь. Однако ему скоро придется уступить, пока ardeur не решил лишить его выбора окончательно. XxXxX В конце концов, его осторожность, не позволявшая ребенку узнать, что он видел следы на своей коже, оказалась напрасной. Жан-Клод скатился со своей кровати в Цирке, как обычно, благодаря свою способность вставать немного раньше, учитывая общие помещения, в которых жило большинство подчиненных Николаос. Еще до того, как все изменилось, он жаждал того небольшого уединения, на которое был способен. Это давало ему время подумать, спланировать… Он направился к одной из ванн только для того, чтобы тут же замереть, увидев свое отражение в зеркале при включённом свете. Со спокойствием, порожденным вынужденной необходимостью, Жан-Клод тихо закрыл дверь и подошел к туалетному столику с большим позолоченным зеркалом, осторожно прикоснувшись к своему отражению. «УРОД» было написано у него на лбу ярким, жирным красным шрифтом. Это слово повторялось несколько раз на его лице, перемежаясь с множеством других оскорблений (придурок, чудак, червь, бесполезный и многие другие, написанные разными почерками по крайней мере 4 других детей)**, и Жан-Клод быстро разделся, чтобы осмотреть остальные части тела. [**прим.пер. В списке оскорблений было слово bullocks, возможно, его и вправду назвали «быком» или «волом». Но это звучало довольно странно, поэтому я благополучно его вырезала. Если вы знаете, как это исправить, что ж, памагити :).] Там были уродливые каракули, оскорбления и толстые черные линии, покрывающие то, что, несомненно, было детскими рисунками за день. Но самым ужасным из всего этого были вытертые пятна чернил на его щеках, где плакала его родственная душа. Нет. Нет. Его родственная душа должна быть в безопасности. Счастливой. Какой смысл в боли, в почти голодной смерти, которым Жан-Клод подвергал себя, если этот ребенок был… Нет. Как он посмел предположить, что его родственная душа будет счастлива? Это было бы слишком любезно со стороны мира. Но, возможно, этого события, каким бы травмирующим оно, несомненно, ни было для ребенка, было достаточно, чтобы он перестал писать. Достаточно, чтобы Жан-Клод не беспокоился о маленьких паучках, кошках, радугах или о том, что они усеяли его ноги. … … К черту это. Он в отчаянии огляделся. Ему нужно было каким-то образом дать понять этому ребенку, что он не одни. Что люди, которые написали эти насмешки и оскорбления на его коже, были неправы. К счастью, он заметил груду красок для тела, рядом с которой лежал набор кистей. Обычно он бы проклинал необходимость делить ванную с кучей разгильдяев и отчаивался из-за грязных кистей, но только сейчас он пообещал себе не жаловаться на это в течение следующего года. Он порылся в куче и вытащил почти полную банку с золотом и быстро схватил самую чистую на вид кисть из набора. Он уже начал отвинчивать крышку, как его взгляд остановился на патетическом изображении черепа, нарисованного на тыльной стороне его ладони… Капли крови под ногтями, там, где ребенок сопротивлялся. Кровь, которая переносилась так же, как чернила, только если один из пары родственных душ был вампиром… Проклятым. Нет, было бы недостаточно просто написать поверх этого мусора. Его родственная душа заслуживала гораздо большего. Он развернулся на каблуках, направляясь в душ из соображений целесообразности. Он открыл вентили, схватил случайное полотенце, гель для душа и принялся за работу. Довольно большая часть ручки была упрямой, скорее всего, это перманентный маркер, но бутылочка жидкости для снятия лака помогла с этим. Наконец он не смог обнаружить ни капли оставшихся чернил на своей коже, и, твёрдо кивнув, Жан-Клод быстро вытерся. Он начал со лба, где было самое очевидное из слов. Там, где раньше была эта отвратительная надпись «УРОД», теперь красовалось закрученное в спираль сердце. Он вырастил его оттуда, проложив линии, еще больше сердец, солнечных лучей, цветов и листьев. Всё, что он мог придумать, всё, что могло бы вызвать улыбку на лице ребенка. Он не останавливался, пока почти каждый дюйм его кожи не был покрыт золотом. А потом он ждал, затаив дыхание, надеясь на… Честно говоря, он не был уверен. Просто надеялся, что еще не слишком поздно. Что он смог достучаться до своей драгоценной маленькой родственной души до того, как слова успели слишком глубоко проникнуть в его душу. Он сидел неподвижно, как статуя, пока мог, нервозность, с которой он боролся каждой унцией своего давно выработанного самообладания, чтобы не поддаваться страху, пронизывающему все его существо, казалось, целую вечность, но ничего не произошло. Жан-Клод заново осмотрел каждый завиток, надеясь увидеть изменения, указывающие на то, что ребенок это видел. Увидел бы это до того, как Жан-Клоду пришлось бы смывать это. Он чувствовал, как восходит солнце в его сознании, слышал шевеление других вампиров в Цирке, и уже смирился с тем, что придётся повторить свою попытку еще раз на следующее утро, когда медленно, но уверенно маленькие пробные завитки начали появляться на краске, покрывающей его руку. Впервые с тех пор, как его сердце умерло после того, как Джулианна и Ашер смотрели на него сверху вниз глазами, похожими на осколки льда, Жан-Клод заплакал.