Вещий сон

Отца убили. Пуля? Взрыв мины? Задело осколком гранаты? Как он умер, что делали с убитыми?.. Ноткин не знал, только понимал с небывалым ужасом: у него теперь не было дороги назад, не было дома, не было родителя. Ничего и никого не было. И, скорее всего, Башня не была виновата. Разве из-за неё случилась война, разве из-за неё солдаты начали бунт, разве из-за неё отца не стало? Не из-за неё, конечно… Но из-за неё он лишился, быть может, последних месяцев, часов, минут с тем человеком, который был иногда жёстким и строгим, но всё же его, Ноткина, любил. Любил, поэтому учил читать и писать, и следил, чтобы у сына был хороший понятный почерк. Любил, поэтому в их квартире стояло пианино, и мальчик обязательно каждый день хотя бы по часу учил ноты и играл. Хан говорил, это тирания. Родительская тирания. Но Ноткин только с полученным известием понял, что кроме уроков и раздражающих занятий, был тот, кто готовил ему еду, кто следил за тем, чтобы в доме всегда была вода. И свет. И одежду штопал. И желал спокойной ночи перед сном. Отец не был нежен, мягок не был. Но он был. И вдруг – его не стало. И что-то случилось в самом Ноткине, переломилось. Что делать, как быть?.. Ему самому недавно исполнилось двенадцать. Всего лишь двенадцать лет… Последнее, что Ноткин помнил – он закрылся в грани Башни. Холодной, острой. Не любили её, потому что она вела в странную игру, в лабиринт. В зеркальный лабиринт. Про такой говорили, что навсегда настоящий там остаёшься, пока отражение выходит и живёт за тебя жизнь. И чего же ему хотелось? Чего хотелось Ноткину? Заблудиться и призвать двойника или просто спрятаться? Он и сам не понимал, сидел в зеркальном, переломанном пространстве, обняв колени. Времени не считал. Просто внутри было так пусто, так холодно, а он знай одно – о чуде просил. Не о таком, каких насмотрелся здесь, не такое. Настоящее чудо. Непременно настоящее. Ему надежда нужна была. Хотя бы капелька этой надежды. Башня жила. Её пространство искажалось, но он заметил это слишком поздно, только когда сдавило плечи и ноги. А потом что-то такое случилось, может, Башня вытолкнуть его захотела, а только Ноткин закопошился, пробовал вылезти из этой темноты, попробовал дышать – а не выходило. Он будто в яму угодил, а его сверху присыпали землёй. Приходилось отплёвываться, шевелиться, вылезать из неё... и оказался Ноткин у камней, среди травы. И удаляющиеся крики услышал. Не мог ничего видеть, земля на ресницах мешала внимательнее осмотреться, попадала в глаза, он яростно тёр руками эту грязь. Ему было тошно, тяжело, слёзы на глаза просились, и злость накатывала. Кому вдруг захотелось так над ним шутить, когда его настигло такое горе? Это не игрушки! – Ох, погоди... – голос незнакомый послышался рядом, и чьи-то руки помогли ему отряхнуться от земли, очистили глаза. Ноткин часто заморгал и увидел перед собой девочку. Довольно взрослую. Он... не помнил её. – Ну... поднимайся, поднимайся. Она тянула за руку, а Ноткин оглядывался. Он где, не в Башне, не в какой-нибудь игре? Нет… таких игр он не знал. Чтобы вот так, в степи… он даже знал где оказался, кладбище было недалеко, а за спиной стояли Бойни. А где же сияющая верхушка Башни? Уже темнело, а значит, её хорошо видно, она всегда светилась и была, как звезда, ориентиром. Девочка снова коснулась перепачканного лица. Она была тёмноволосой, две недлинные косички лежали на плечах. Карие глаза смотрели испытующе, а затем – поражённо. А горло словно отнялось. Ноткин не мог говорить, даже звука издать не получалось, хотя пытался. – Он, может быть, обрадуется… Пошли, – девочка держала его запястье крепко, тянула, шла в город. Вела его. Ему бы спросить куда, но всё происходящее показалось чем-то невероятно странным и... успокаивающим. Всё то, что он видел, отвлекало от раны сердца, отвлекало от сомнений, угрызений совести и горя. Как знать, может, он правда остался в лабиринте из зеркал. И вот это всё – игра внутри игры, как мир наоборот. Ощущения были тоже не очень реальными, совсем как когда они играли в какой-нибудь грани. Девочка очень скоро вместе с поражённым Ноткиным миновала Сырые Застройки, пересекла рельсы, вышла на прямую дорогу. И Ноткин шёл, неровно ступал: ноги казались затёкшими, не слушались его. А город... город он узнавал. Только странным он был, ужасно странным. Действительно, как кривое отражение, узнаваемое, но всё же иное. В глаза бросались замазанные трещины, яркие шторы за окнами, подрезанные ветки деревьев, которые как будто стали больше. Дорожки были чистыми… а листва-то была яркой. Как осенью… Тут была осень. – Пошли, пошли... Он не мог ответить, снова, горло отнялось. И он всё высматривал сияющую верхушку Башни... вот и фонари начали зажигаться, а её всё не было видно. Конечно, Ноткину стоило раньше понять, что девочка вела его к Бураху. Тот ведь был врачом, посмотрел бы и его неловкие окаменевшие ноги, и немое горло, вылечил бы. Хотя какое там... это же кривое отражение. Ми-раж. Небылица, существовавшая лишь в Башне. Над крыльцом врача горела лампа, и горела знакомо. А вот что было ново и чудно – камень под ногами, плиточка. Ноткин смотрел вниз, под ноги, и только вот понял, что и с одеждой у него было что-то не то. Она отходила слоями и была как во влажной глине перепачкана. Девочка открыла дверь, и Ноткин уставился вперёд, на прямой коридор. Не было такого. Не было. Он точно помнил, когда ещё с отцом сюда приходил, проход был как панцырь у улитки, как бы заворачивался. А тут всё было такое… новое. Видно, что новое. – Папа! Пап! – а девочка заперла дверь, выпрыгнула из ботиночек и шагнула вперёд, заглянула в ближайшую дверь. – А папа где? Зеркальный лабиринт. Всё было не так, всё. У Бураха разве была дочь? Сын же был. Или два сына, Ноткин не мог сказать точно. – Да наверху. А что такое? Миш? Мишка! А девочка побежала вперёд, а потом заскрипели ступеньки лестницы. Из-за двери выглянул какой-то тип. – Мишка, ты чего? – снова позвал он, а потом обернулся. Веснушчатее лицо незнакомца словно окаменело, побелело так, что эти самые веснушки выступили ещё чётче. Знакомым казалось и это удивление, и эти глаза, и эти соломенные волосы. До того знакомыми, что по коже бегали мурашки ужаса. Где Ноткин мог видеть этого типа? Взрослый... Ноткин не общался со взрослыми. Лестница заскрипела под совсем другими шагами. И голос девочки был встревоженно-воодушевлённым. – ... не у кладбища, чуть в стороне. Это у тропы было, у самых камней. Его детки его нашли, закричали, разбежались, а я сразу туда... Ноткин отступил, прижался спиной к двери, весь сжался. На него надвигался огромный тип, и при этом надвигался быстро. Испуг затрепетал в груди и оборвался – ему не вторил стук. Никакой. Ни частый, ни сильный, ни неровный. Не было там стука. И это напугало ещё сильнее, так, что пришлось зажмуриться. По-детски немного, разве подобное хоть когда-то спасало? Свет, который он видел даже под закрытыми веками, померк. Потом снова зажёгся – никто не перегораживал его. – Посмотри на меня. Можешь посмотреть? – зовущий голос был мягок и силён. Глубок. И немного хрипловат. Говоривший не сердился, не требовал. Он просил. Ноткин открыл глаза. Перед ним присел на одно колено мужчина, этот здоровенный человек. Крепкая шея и разворот плеч внушали чувство опасения. – Медведь, это что? – спросил его веснушчатый. Но на того Ноткин больше не смотрел, его приковали к себе светлые, немного грустные глаза мужчины. И он спросил Ноткина тем же мягким голосом: – Ты знаешь, кто ты? Скажи что-нибудь. Глупые какие-то были вопросы, Ноткин точно знал, что он – это он. И рот открыл, чтобы это сказать, но снова и звука не смог из себя выдавить. Что-то и правда было не так... – Дай мне посмотреть, – ручищи этого человека поднялись к тонкому горлу, прикоснулись. Ноткин был слишком напуган и не почувствовал ни холода, ни тепла, но почувствовал силу. Пальцы, оказавшиеся поразительно ловкими, ощупали горло. Ноткин всё смотрел в лицо незнакомца и совсем, совсем ничего не понимал. – Он и мне ничего не сказал, пока мы шли, – поделилась девочка, встав рядом. А потом что-то жуткое произошло, Ноткин почувствовал, как тело начало менять форму. Там, где его трогал этот человек. Кожа тянулась вместе с мышцами и жилами, плоть менялась, принимала другу форму.... как глина. Мужчина будто неровный сырой горшок переделывал, исправлял его, и вот первый удивлённый возглас всё же прорвался. Ноткин замер ошарашено, услышав самого себя. Внутри ещё что-то так страшно забулькало, и он схватился за руки мужчины. Держал так, что пальцы начали неметь. – Всё. Не бойся, не бойся. Всё хорошо, – что-то ещё было в этих глазах, кроме печали. Ноткин смотрел и не мог сказать, что видел в светлой радужке, но чувствовал, чувствовал своим замершим, не бьющимся сердцем – он хороший. Этот человек был хорошим. Он не обидит. И это чувство было таким сильным, будто находило подкрепление извне. А потом словно за ниточку от его головы потянули, Ноткин посмотрел выше и увидел совсем другие глаза, смотрящие на него поражённо и с недоверием. Это были его собственные глаза.

***

В коридоре стоял другой человек, но Ноткин как будто смотрел в зеркало. Такое, что тоже немного искривляло изображение. Только он не мог бы не узнать своих собственных глаз. Да, это был другой человек, но мальчик чувствовал всем своим нутром особенную связь с ним. Такую, какую бы ни с кем бы не разделил, кроме... Кроме самого себя. И вот он оказался на незнакомой кухне, сидел за столом и пытался услышать, о чём говорил его взрослый двойник с тем мужчиной. И готов был поспорить, что светлый веснушчатый шпала, которого, как и его, тоже затолкали сюда, тоже старался прислушиваться. А ещё он странно косил на Ноткина. Голос-то вернулся. Что-то сделали с его горлом, будто... долепили. – Кто он? – спросил Ноткин, скребя ногтями по спинке стула. Из-за волнения весь взмок, он почти не замечал ничего вокруг. – Кто? – напрягся веснушчатый. – Тот, кто говорит с тем шкафом, кто ещё. Это... я? Веснушчатый молчал. Выглядел он ещё более взволнованно и будто нарочно начал особенно громко греметь посудой, убирая со стола. Не ответил. Странная игра... в Башне никогда не было таких игр. В любой игре, особенно в той, которую Ноткин придумывал и начинал сам, он был главным, был принцем, был королём, вокруг него и его желаний вертелось всё. Так работали игры в Башне. А сейчас... он не играл. Не чувствовал ни веселья, ни радости, но... стало немного легче. Может… и смерть отца была как бы ненастоящей. "Всё не по-настоящему. Не по-настоящему". Ему, может, всё это снится. И отец на самом деле ещё жив, он просто где-то далеко, на войне. Дверь мягко открылась. Мальчик вскинул голову, в животе что-то ёкнуло, и от страха начало холодить стопы и ладони. На кухню вошёл здоровяк, он прикрыл дверь, выглядел он... спокойным, а потом кивнул шпале и сел за стол рядом с Ноткиным. – Как ты себя чувствуешь? Что-нибудь беспокоит? И голос у него был тоже спокойным. И даже каким-то мягким и сочувственным. И крупные руки этого человека лежали на столе расслабленно. Ноткин заметил, как веснушчатый юркнул вон из комнаты, закрыв дверь. Он тяжело сглотнут и поднял голову. На него смотрели те же хорошие глаза. Добрые. – Нет, я... – начал мальчик, но голос вдруг осип. Он прокашлялся, глядя в сторону, в проём окна, а потом снова на мужчину. – Кто ты? Ему и в голову не пришло, что взрослые любили иное обращение. К ним непременно нужно было на "вы", и уж тем более когда это незнакомцы. Разучился он в Башне-то со взрослыми общаться... – Артемий, – просто ответил мужчина. Не рассердился, вообще, кажется, и не придал этому значения. – Ты хочешь ещё что-нибудь спросить? А вопросов было много. Так много, что они и в голове-то не помещались, не то что на языке. Но был один, самый важный вопрос, и от этого стоило отталкиваться. – Что со мной случилось? И он правда ждал ответа, рассчитывал его получить. Но только в светлых глазах прочитал: не знаю. Вот так просто понял, будто через печальный чистый взгляд передавалась мысль. И мужчина вздохнул, произнёс: – Не знаю. Ты пока не говоришь. "Ты". "Ты не говоришь". Ноткин опасливо смотрел на закрытую дверь. Он... тот, другой, он стоял там? Его двойник. Или, может, сам Ноткин уже стал двойником? – А почему он не говорит со мной? Он же его отражение, должен же он хоть пару слов сказать настоящему Ноткину, прежде чем покинет зеркальные стены и встанет на его место. Или нет? Мужчина взгляда не отводил и говорил уверенно. – Вы поговорите. Но для этого нужно время. Голова была странно пуста. И сердце по-прежнему молчало. А было ли у него сердце? Ноткин немедленно приложил руку к груди, чтобы понять, чтобы услышать его наконец, но только сильные пальцы удержали его запястье. Руки у этого мужчины и правда были большими. И белеющая рука мальчика в его ладони могла бы показаться тонкой ветвью, какую можно было сломать незначительным усилием. Но захват был очень мягким. – Что будет дальше? – прошептал Ноткин напуганно. Он никогда не боялся. Ни гнева отца, ни ссадин, ни синяков. И задир не боялся. И самые опасные и захватывающие игры не могли его испугать. А в эту минут ничего не происходило, совсем ничего, вокруг были только стены, пахло приготовленной едой, два человека сидели за столом... но было страшно. Этот страх родился, когда одинокая фигурка мальчика проникла в пустующую грань, и немного притупился из-за всего того, что начало происходить, но снова стал сильнее. – А дальше ты вымоешься и переоденешься. И только большая сильная рука сдерживала нарастающий ужас. И как сказал здоровяк, так оно и случилось. Его тяжёлая рука на плече успокаивала и совсем легко подталкивала. Ноткина вели. Он убеждался с каждой новой минутой, что этот дом был ему незнаком, но он был тёплый и большой. Одна из дверей привела их в комнату с ширмой и ванной. Да и какой большущей. Глина под руками расползалась и падала с чавкающим звуком на пол. Ноткин уже и забыл, что было на нём надето, сейчас оно только пугало и раздражало. Что вдруг случилось с его одеждой? Снять её иногда не получалось, она прилипала к телу. Мужчина… то есть, Артемий принёс большие ножницы и разрезал уже на месте слипшиеся из-за глины ткани. Ноткин посматривал на него, гадая, настоящий ли это человек или чьё-то отражение. И если отражение, то кого? И где он настоящий был сейчас? Артемий взглянул прямо в глаза. – Не волнуйся, я дам тебе другую. Но Ноткин совсем не беспокоился об одежде! – Я… – попробовал сказать, но вдруг оробел. Как говорить? О чём? Голова шла кругом. – Я ведь всё там запачкал… где стоял, где сидел. Почему-то получалось говорить только о ерунде… но ведь и правда некрасиво получилось. В этом доме было чисто, а он всё запачкал. Надо будет потом вымыть… – Да ну что ты, не бери в голову, – сказал Артемий, удивлённо поднимая брови. Но его простота только усугубила чувство вины. "Он пытается меня приободрить, хотя у самого глаза грустные. Он тёплый. И хочет позаботиться обо мне". Так думал Ноктин, разглядывая его пальцы, снимавшие слои глины. Он не мог не признавать, что присутствие такого человека его успокаивало. Внимание притягивалось к нему, ослаблялась звенящая струна внутри. Может… может, сердца у него сейчас и не было, такого, настоящего сердца, но чувства никуда не делись. Хотя… наверняка сердце перешло двойнику. И билось в его груди. Почему-то чем дольше Ноткин об этом думал, тем спокойнее ему становилось. Пусть двойник уходит. Он вон, взрослый, значит, как-нибудь справится. А вот Ноткину зачем было возвращаться?.. Снова становилось больно. Он безучастно смотрел на то, как открывается взгляду кожа, такая же перемазанная в глине, как и одежда. – Помочь тебе залезть? – Артемий протянул ему руку. Ноткин схватился за неё, хотя и сам смог бы запрыгнуть в ванну. Просто… бездумно вышло. Держась за Артемия, он залез и сел, поджав худые ноги к груди. Вроде бы те стали оживать. А потом Артемий стал вливать воду, понемногу, то холодную, то нагретую. Каждое ведро он поднимал так, словно оно ничего не весило, наклонялся, брал другое. И так много-много раз, пока ванна не наполнилась на половину. Ноткин смотрел стеклянными глазами, отрешённый и будто сонный. Он чувствовал спасительную пустоту внутри и принимал её по юности своей за долгожданную безмятежность. Вот зашевелился, начал отмываться от глины. Вдруг подумал… подумал, что если его тело тоже было глиняным, то оно могло размякнуть и раствориться здесь… Эта мысль не испугала, но вызвала лёгкую тянущую в груди боль. Впрочем, и та скоро пропала. Артемий смешивал воду в одном из вёдер. – Скажи мне, когда сверху полить. – А? – Твоя голова тоже вся в земле, волосы, – сказал Артемий терпеливо и мягко. – Я хочу помочь. – … тогда лей. Голос был сиплым, тихим. Странным. Как будто не его голосом вовсе. Но Ноткина от мира отделал глухой заслон равнодушия, который колебался лишь когда его касался Артемий. Артемий… вдруг это имя показалось странным, нездешним. Оно было простым, но ни разу Ноткину не доводилось встречать человека с таким именем. Он смотрел на мужчину со странным вниманием, как будто не понимая, как тот здесь очутился и к какому миру принадлежит. Но потом пришлось закрыть глаза. Вода лилась ему на голову, а он тёр лицо, шею, пытался всё вымыть из волос. Одна большая тёплая ладонь помогла разобрать слипшиеся на затылке пряди. Грязная вода лилась по телу, оставляла чистые бороздки. "Если моё тело глина, как быстро кожа начнёт растворяться?" В дверь постучали, Артемий зашёл за ширму и выглянул в коридор. – О, в самый раз будет… я не думал, что у нас сохранилось что-нибудь подходящего размера, – говорил он. – Это не нашлось. Я купил, – ответил ему едва знакомый голос. Ах, да, это был тот долговязый, с веснушками. – Спасибо. Погрей, пожалуйста, молока. Дверь закрылась. Артемий осматривал принесенную одежду, взглянул на Ноткина, сидящего в воде, прикидывая, подойдут ли обновки. Потом кивнул и сложил их на табурете. – Отмывайся, отмывайся. Вода ещё есть. Не в силах ничего обдумать, Ноткин принялся оттирать кожу от земли. Нет, он не таял… хотя мог поклясться, что если надавит посильнее, то определённо продавит тело, оставит вмятину, а если постарается, то и неестественную выпуклость сделает, хорошенько ущипнув и потянув… Но он этого не сделал. – Всё? Поднимись, я ополосну тебя. Ноткин послушно поднялся. Плечи окатила чистая вода, омыла его спину и грудь. Ну вот, он был чист. Вроде бы. А после его тело обхватило полотенцем, и Артемий поднял его вверх, чтобы поставить на небольшой коврик. Это произошло так быстро, что Ноткин и удивиться толком не успел. Другим полотенцем ему вытерли лицо и начали сушить голову. – Не холодно? – спросил Артемий. Его глаза светились печалью и участием. Один только этот взгляд задевал нечто такое внутри, от чего хотелось заплакать и хотелось… хотелось… Ноткин даже не знал, чего хотел на самом деле. – Если тебя будет что-то беспокоить, только скажи. Проще было не думать. Совсем не думать, а сосредоточиться на том тепле и той заботе, которых он, пожалуй, никогда и не ощущал. Подобная предупредительность не была испорчена тем самым родительским вниманием, которое не выносили девчонки и мальчишки Башни, а ведь от неё-то они и бежали, привлечённые чудесами и беззаботным ощущением детства, оставляя позади опеку отцов и матерей, ровно как и свои обязанности, и тяжесть возложенных на них чужих надежд. Тут… всё было другое. И забота эта была другой. И эта печаль, и ласковый взгляд, всё это Ноткин встречал впервые. Поэтому он ни разу не взбрыкнул даже по привычке. Артемий отдал ему одежду. Ноткин натянул на немного влажное тело мягкие кофту и штаны, пошевелил руками и ногами. Ну ничего, сносно. По правде, он мог носить что-угодно, не капризничая, а эта одежда была ему непривычной, но не неудобной. Как во сне, он позволил увести себя обратно на кухню. Собственные шаги приглушались тёплыми носками, и он шёл тихо, как кот. Там уже его посадили за стол, и дали кружку молока. Ноткину не хотелось есть или пить, но в общем-то, ему и это было безразлично: дают пить, он выпьет. Но стоило сделать глоток… как он обнаружил в себе невероятную жажду и допивал жадно, быстро глотая. Тёплое молоко, вкусное, жирное, согревало нутро. И закончив, Ноткин шумно выдохнул, закрыл глаза и отставил пустую кружку. Артемий был с ним и смотрел с вниманием, похожим на беспокойство, но в общем был таким же спокойным. – Пойдём, уложу тебя. – Уже? – спросил Ноткин рассеяно. Он чувствовал сонливость, но ещё лёгкую. Даже сон отступал под воздействием пустоты, развернувшейся за рёбрами. А были ли рёбра?.. ну, под кожей угадывались жёсткие дуги, но Ноткин всё ещё думал, что мог бы продавить и их при желании. – Почему нет? Пойдём. Ноткин пошёл. Странно, вокруг больше никого не было. Может, все, кто здесь тоже жил, разошлись по комнатам? Слышались разные звуки, дом не был пуст, а они зашли в небольшую комнатку со столом, книжным шкафом и граммофоном на тумбе. Артемий начал застилать диван. Ноткин стоял неприкаянный у порога и следил за неспешными, ловкими движениями, пока Артемий не обернулся и, откинув одеяло, не предложил ему прилечь. Одеяло было мягким, подушка приятно принимала тяжесть его гудящего затылка. Оказалось, у него всё это время болела голова… свет выключился. Артемий наклонился и поправил одеяло. – Отдохни. Завтра поговорим, всё выясним. И Ноткин понял: он сейчас раздумывает, уйти или остаться. Вот прямо сейчас. И схватился обеими руками за его руку. Было страшно. – Куда ты? – воскликнул он, не отпуская ладонь, а подтягивая ближе к себе. Конечно… такому человеку не составило бы труда вырваться, но Артемий поддался ему. Не отнимая руки, он всё так же сидел на краю дивана. – Тебе здесь нечего бояться, ты в безопасности. Но Ноткин это и так знал. Просто… он не хотел оставаться один. Иначе всё, что было у него внутри, вырвалось бы. А он этого боялся. Он боялся своих мыслей, боялся думать об отце, боялся думать о будущем. И, наверное, его взгляд всё сказал за него. – Я здесь, я с тобой, – успокоил Артемий, бережно сжав руку перепуганного Ноткина. Но страх уже отступил. – Ты посидишь здесь? – словно желая удостовериться, он спросил и смотрел сквозь темноту в добрые глаза. Он всё думал о том, что не хочет возвращаться. Пусть его двойник уходит и делает что хочет. А тут было хорошо, он это чувствовал. Было бы здорово остаться здесь. – Да. Я буду тут, пока ты не уснёшь. И это обещание легло на тело сонной тяжестью, веки начали смыкаться. Тут Ноткин не был один. И он не был отдан холоду безучастия. Так пусть он останется здесь… Несмотря не подступающий сон, Ноткин заставлял себя иногда открывать глаза и смотреть на профиль человека, разделившего с ним этот вечер. В темноте было плохо видно, но, кажется, он хмурился? Он сердился? Но его рука была расслабленной и держала ладонь Ноткина очень тепло. Дверь вдруг открылась, свет озарил комнату, взгляд Артемия немедленно обратился к тёмной фигуре на пороге. Ноткин увидел там своего двойника. И сон немедленно отступил. Он не ушёл… двойник не ушёл. Что же ему было нужно? – Ложись, я подойду попозже, – сказал Артемий тихо. Чувствовал, может, что Ноткин схватился за руку ещё крепче, боясь, что он уйдёт. Двойник стоял, не шелохнувшись. В тени не было видно его глаз, но взгляд, совсем недоброжелательный, чувствовался кожей. В конце концов дверь закрылась, и в комнате остались только двое. Ноткин выдохнул и почувствовал, как большой палец Артемия утешающе поглаживает его пальцы. – Всё хорошо, спи. И Ноткин, будто под воздействием этих слов, закрыл глаза и заснул.

***

Кличка прилепилась к нему ещё до Башни. Так получилось, он ведь занимался музыкой, а ещё это прозвище было даже созвучно с его фамилией. Оно не было обидным или как-то принижающим, и он охотно принял это прозвище. В Башне, к тому же, товарищи пользовались только такими именами, избегая всего того, что связывало их с родителями. Они сами давали себе и друг другу имена и были счастливы. В конце концов прошлое имя осталось забытым. И только теперь Ноткин его вспомнил. Вспомнил и проснулся. Что это была за комната? Что это был за дом? Он лежал, утопая в подушках, укрытый одеялом, и смотрел в потолок. Нет, он всё же вспомнил. Он помнил, что с ним происходило, помнил и то, что было ещё в Башне перед тем, как заперся в зеркальном лабиринте. Он оплакивал отца. Вдруг вся горечь наконец выплеснулась из него. Ноткин повернул голову, уткнулся в подушку и заплакал. Поток слёз был неудержим, но всё же быстро кончился, оставив на наволочке мокрое пятно. Может быть, стало немного легче. Но совсем немного. Было больно, одиного и грустно, и всё чаще перед глазами вставало лицо отца. Ноткин с ним не попрощался… а приходили ли ему письма?.. Он даже этого не знал. За слезами пришло оцепенение. Ноткин лежал, хлюпал носом и взглядом цеплялся за предметы, что наполняли комнату уютом. Вот, например, сложённая из бумаги фигурка, какая-то птичка. На лампе висели какие-то безделушки. На стенах были развешаны рисунки. Детские. Он снова хлюпнул носом и вдруг осознал себя по-новому. Ему показалось, что его могли забрать из того мира, из того горького состояния, в котором он оказался. И теперь всё было другим, и можно было всё начать как будто с чистого листа. Только вот тело… что же с его телом? Ноткин прислушался к себе, к стуку сердца, и правда уловил какие-то шумы. Как… пародию на сердцебиение. Потом посмотрел на левую руку и ощупал ладонь. Может?.. Охваченный странным интересом, он сдавил кожу так сильно, что от напряжения его всего затрясло. Но боли не было. Только её далёкий бледный призрак. На руке осталась вмятина. И ощущения были странными. И ещё рука стала плохо слушаться. Он испугался и закрыл ладонью это углубление, будто это могло что-то исправить. И лежал так, даже не двигаясь, боясь самого себя, пока в дверь не постучали. Артемий заглянул к нему. – Привет. Как ты? – и конечно же увидел перепуганный взгляд. — Что такое? Он нахмурился и подошёл к дивану, сел. Его внимательные глаза сразу же определили беспокоящее место. Он взял в свои большие ладони руку Ноткина, а тот безропотно её отдал. Пальцы Артемия принялись разглаживать кожу рядом с тем местом, где образовалась вмятина, разминали. – Не надо так больше делать. Побереги себя. А видел ли он покрасневшие глаза и мокрое пятно на подушке? Наверняка, но промолчал, не указывая на эти проявления слабости. Так думалось Ноткину, что это – слабость. И он подумал в эту минуту, что хотел бы быть или хотя бы казаться крепким, хладнокровным и сильным. Но он пока мало понимал, откуда взялось это желание, а если бы и понял, это его бы потрясло и опечалило, потому что в этом крылась другая слабость. Он… он не хотел отвернуть от себя этого человека. И пока он всё ещё лежал, отдав в полное распоряжение Артемия свою руку, он не сводил с него настороженных глаз. – Вот, теперь всё хорошо, – но тот уже выпустил ладонь мальчика, и Ноткин смотрел на кожу, абсолютно обычную, без повреждений. – Мне кажется, что я состою из глины, – наконец сказал он. – Не только… не только. Тебе страшно? Ноткин задумался. Глиняное тело его теперь мало пугало, если не сказать, что не пугало вовсе. – Нет. Наверное, нет. С ним приключилось нечто пострашнее, чем это изменение. Не сдержавшись, он снова хлюпнул носом, но звук был тихим, да и дышать стало легче. Но он ощущал какую-то сухость… внутри. – Тогда давай так, – сказал Артемий, – ты понемногу поднимайся, я напою тебя молоком. Воспоминание о молоке вызвало чувство голода и жажды. – Хорошо. Но подожди, – попросил Ноткин, останавливая этими словами уже поднимающегося Артемия. – Что это вокруг? И что ты? – Это дом Бурахов. И я Артемий, сын Исидора Бураха. Я живу здесь вместе с тобой, учеником и дочерью. Ноткин удивился. Он почему-то ожидал услышать что угодно, но не это. Это ведь был отражённый в кривом зеркале мир, так почему он казался таким настоящим? И эти слова звучали как что-то простое и естественное. Артемий улыбнулся приободряюще и сказал, что пойдёт греть молоко. И как только он вышел, Ноткин выпутался из одеяла, встал и растерянно огляделся. Он разучился жить в обычном доме за то время, пока путешествовал по граням Башни, но позабыл не всё. Надо было умыться, ведь так делали все. Тело было странно молчащим. Впрочем, если оно было глиняным, то зачем ему надо было чистить зубы? И в туалет совсем не хотелось. Но Ноткин дошёл до ванной и умыл лицо, пригладил взлохмаченные волосы и поправил одежду. Он хотел играть по правилам этого мира, поэтому был даже старателен. Тихо, на цыпочках, он спустился по лестнице и подошёл к кухне. Заглянул туда, прежде чем войти. Но там было даже относительно тихо. На столе стояла, едва дымясь, кружка, на плите – кастрюля с крышкой, а мужчина доставал из коробки в нижней тумбе картошку и ополаскивал, взял в руки нож. Вдруг стало совестно. Ноткин зашёл, неуверенно постоял у порога. – Я… я могу почистить картошку, – произнёс он. Артемий оглянулся. – Я умею! И прибраться могу, и посуду вымыть. Ты мне только скажи, что надо делать. Он ведь и правда боялся, что вызовет гнев или огорчение. Этот человек отнёсся к Ноткину с участием и теплом… а это было так необходимо сейчас! Да и вообще, это не имело цены, это было самым главным во все времена. И хотелось сделать что-нибудь для него, помочь. Хоть чем-нибудь. Артемий отставил нож и картошку. Обернулся к нему. – Не переживай ни о чём. Садись пока за стол, попей. Хочешь чего-нибудь ещё? Ноткин покачал головой. Подошёл к столу, заглянул в кружку. Да, она была полна молока. Сухость внутри стала нестерпимой, и он схватил тёплые бока кружки и начал пить. Жадно и быстро, но так, чтобы не проронить ни капли. Сухость исчезла. В животе что-то забулькало. Ноткин отставил кружку, облизывал губы. – Давай я закончу и налью тебе ещё, – сказал Артемий и снова взялся за готовку. Но Ноткин уже был тут как тут. – Я правда могу что угодно. – Я знаю. – Ну если знаешь, то дай дело, – тут он замолчал и опустил голову. Он почувствовал, что был слишком настойчивым и не хотел бы вызвать раздражение. Но когда он поднял виноватый взгляд, то увидел только улыбку, ни следа гнева. – Тогда вместе будем. Иди сюда. Ноткин подошёл ближе, взял в руки другой нож. Ему сразу стало спокойнее. Он ведь почти забыл каково было заниматься домашними делами, но так странно… это вовсе не вызывало недовольства, не было чувства досады. Он просто чистил картошку и был даже доволен тем, что может внести свой вклад. Раньше… раньше он тоже, конечно, это делал, но через неохоту. Кому будет приятно заниматься вот всем этим, когда товарищи зовут играть на улицу? – Если у тебя есть вопросы… любые вопросы, ты можешь спрашивать в любое время, – сказал Артемий. Он справлялся лучше мальчика, но тот не огорчался, он успел понять, какие у Артемия были руки. – Хорошо. Просто… я пока не знаю, что хочу спросить, – признался он. – Это нормально, нужно время, чтобы прийти в себя. Не переживай об этом. Но тут же, после этого "нужно время", родился вопрос. И это было очень важно. Ноткин дочистил картошину и взглянул вверх. – А я… могу долго тут находиться? То есть… жить здесь. Ему становилось страшно, когда он представлял себя за порогом этого дома. Тут было тепло. Тут он чувствовал заботу. И он отчаянно не хотел этого лишаться. – Это твой дом. Никто тебя отсюда не прогонит. – И я могу здесь жить… сколько захочу? – Конечно. Облегчение наполнило его теплом и какой-то медлительностью. Ноткин справился с ещё двумя картошинами, остальное с проворством настоящего хозяина сделал Артемий. Поставили картошку вариться. В соседней кастрюльке тушилось мясо в соусе. А скоро подогрелось ещё молоко, которое Ноткин выпил с таким же удовольствием и обмяк на стуле, следя за поднимающимся над плитой паром. Смотрел, как Артемий, открыв заслонку печки, подбрасывает в огонь полено. Захотелось завернуться в какое-нибудь одеяло. Он даже мог бы так и заснуть, уж очень хорошо ему было. Даже удивительно, горе утихло и только немного тянуло в груди. Хорошо, что в этом доме ему мало что могло напомнить прежнюю жизнь, так было проще как будто не замечать собственную грусть. Его ещё и не оставляли одного. Артемий предложил ему посидеть наверху и почитать что-нибудь, пока он сам будет делать свои дела. Сперва не хотелось ничем заниматься, просто сидеть рядом… но потом Ноткин подумал о том, что смог бы не читать, а наблюдать за тем, чем этот человек будет заниматься. И он не прогадал, весь его интерес был прикован к коробочкам, которые Артемий вскрывал, потом к пересчитываемым ампулам. Точно… Бурахи же были врачами. И пока врач вписывал в тетрадь названия, количество каждого лекарства, Ноткин успел сунуть нос в анатомические книги. Ох, было даже немного жутко, но мальчишеское любопытство толкало рассматривать приложенные к тексту картинки. И иногда он забывался и отвлекал врача расспросами. Тот отвечал, ни разу не проявив недовольства. Начало казаться… что что бы Ноткин ни сделал, никто не будет его отчитывать. Да даже просто сердиться не будут. И это было так ново… так непонятно и так хорошо. Он сел в кресло, пролистывая энциклопедию и уже вполне безмятежно спросил: – А когда уйдёт мой двойник? Но ему не ответили. А подняв глаза, Ноткин увидел очень странное выражение в лице Бураха. – Двойник? – Ну… да, – пробормотал Ноткин, – тот, второй я. Ведь… ведь человека не может быть сразу два, если он один. Внутрь прокрался холодок. Это было ужасно неприятно и страшно, и нельзя было отвести взгляд от светлых глаз напротив. – Он никуда не уйдёт, – ответил Артемий спокойно. – Но… кто-то же должен… но ведь ты сказал, что я могу оставаться здесь столько, сколько захочу! Он даже вскочил на ноги. Ему хотелось, чтобы его убедили в этом. Ему хотелось остаться здесь. – И никто тебя не прогонит, – повторил Артемий. Но это не значило "ты останешься здесь". Совсем не значило… – А я не уйду! – воскликнул Ноткин. – Я не уйду. Но его подвёл его собственный голос, ставший неуверенным и тихим. К тому же пришла мысль… а вдруг его что-то само утащит назад? И он очнётся там так же, как оказался здесь, неожиданно для себя. И он замер, и противная дрожь сотрясла тело. От волнения в глазах потемнело, и даже раньше, чем вернулось зрение, он почувствовал спасительное тепло. – Тише, тише, никто не ждёт, что ты уйдёшь, что ты. Взгляни на меня. И тёплая рука на щеке помогла справиться с поднявшейся паникой. Ноткин сморгнул пелену с глаз и смотрел с отчаянной надеждой в светлые глаза. Держался за запястье Артемия, выравнивал дыхание. – Я… я не уйду. Но Артемий тоже казался напуганным. Потому что в его расширившихся глазах Ноткин видел тревогу и боль. Он сел перед мальчиком и был так близко, и говорил так убедительно, так хотелось этому верить! Нижняя губа дрожала. – Ты будешь здесь столько, сколько захочешь, милый, – обещал Артемий. И последней каплей стало это ласковое слово. Слово, какое Ноткин ещё не слышал в обращении к себе… по крайней мере, не помнил, всё больше "пацан", "пострел", "мальчишка". И он обнял крепкую шею обними руками, пока его успокаивающе прижимали к тёплой груди руки врача. Слёзы отступили, он успокоился и без них. Доверился. Это ведь был его друг. Единственный друг в этом мире, таком знакомом и незнакомом одновременно.

***

*** До самого вечера он чувствовал себя болезненно. Вот так, будто поднялась температура, а тело то деревенело, то обмякало, иногда казалось, что становилось ужасно жарко и душно, а в следующую минуту его начинало знобить. И всё же он не хотел ложиться, как предлагал ему Артемий. Искушение было… врач ведь обещал, что посидит с ним, но Ноткину совсем не хотелось обременять, он старался показать свою полезность. Хоть чем-нибудь. Он не хотел уходить. И он сделал бы всё, чтобы остаться. Работы, правда, никакой толком и не находилось. Всё-то тут было схвачено, даже вот задумавшись отмыть свои же глиняные следы, Ноткин не смог найти ни одного. Кухня, прихожая, лестница… и в ванной тоже был порядок. Даже и песчинки не осталось, что напоминала бы о случившемся. Он обошёл почти все комнаты, запомнил их расположение, но работы для него так и не нашлось. В дом вернулся веснушчатый, в котором Ноткин с изумлением узнал шкодливого уличного Спичку, а затем с занятий пришла Мишка. Ноткин только вот не мог припомнить её. Голова разболелась. Хорошо, что Артемий был всегда рядом, и он так ласково обращался к Ноткину… поэтому мальчик держался к нему как можно ближе. Пил подогретое молоко и, если врач был занят, держал его силуэт в поле зрения, раз уж подойти не получалось. Вызывало… какое-то внутренне, не слишком очевидное неудовольствие то, что все постоянно обращались к Артемию, чего-то от него хотели. Говорили ему о вещах и людях, которых Ноткин не знал. Посидев над пустой кружкой и поглядывая на всё исподлобья, он понял почему это так ему не нравилось. Всё это, происходящее здесь, на кухне, показывало ему: он тут чужой. Он не мог быть вовлечённым в разговор. Он иногда даже не мог понять, о чём шла речь. Другие имена, клички… ещё и этот… Спичка иногда говорил о врачевательстве, и тогда вообще всё плохо становилось. Вот как мог Ноткин понять, о чём они говорят, как мог вклиниться в разговор? Он понимал… понимал внутри себя, что стоит ему только позвать, как немедленно Артемий взглянет на него вот этим ласковым взглядом, в котором было и внимание, и сопереживание. Но если разговор важный? Встревать вот так… было нехорошо. А потом вообще… пришёл двойник. Началось с того, что Артемий вышел к тому Ноткину. Он просто взял и вдруг исчез, и как будто сразу не о что стало опереться, сразу стало холоднее. Врач вернулся буквально через три минутки, но уже вместе с тем, другим Ноткиным. И подобное соседство переносить было крайне тяжело. Ноткин ещё больше сгорбился, продолжал угрюмо молчать. Он уже даже не прислушивался к тому, что прямо таки кричало: чужак, чужак! Так был ли он сам настоящим?.. Как здесь появился, так и пропадёт, а настоящий останется здесь. Вот он и сидел, у себя дома. И все здесь были его близкими, вот этот Ноткин, уже такой высокий и взрослый, и был настоящим. А он-то, дурак, хотел здесь остаться… да здесь никто, кроме Артемия, не хотел его видеть. Так казалось. Вдруг на руку легла большая тёплая ладонь. – Как ты себя чувствуешь? Ноткин поднял глаза. Да, Артемий смотрел на него взволнованно, внимательно. Он обратился при всех к нему, не стал молчать. И это утешило. Немного, но утешило. Но те, другие, тоже смотрели. Ноткин повесил голову. – Не очень. Я… спать хочу. Конечно, он не был честен. Он не хотел спать. Но вот уйти куда-нибудь отсюда хотелось. То есть… не куда-нибудь, лишь бы куда, а просто найти повод уйти из кухни и посидеть в той комнате, где он спал. Там было тихо, спокойно. Он уже даже отчасти воспринимал эту комнату как свою. – Спать? Давай ты приляжешь, пойдём, – Артемий поднялся из-за стола. Он проводит? А, может, и останется с ним? Робкая надежда внушила силы. Ноткин поднялся и ухватился за ладонь врача, как вдруг его двойник сказал: – Сегодня Рябой подойдёт. Швы менять. Не забудь об этом. – Я не забыл. Всё будет хорошо, – ответил Артемий тем же приятным голосом, каким обращался и к мальчику, и смотрел тем же ласковым взглядом. Это… царапнуло где-то внутри. И в самом деле, это место, как бы Ноткину не хотелось стать здесь родным, не могло его принять. Как в трансе, Ноткин шёл рядом с Артемием, поднялся на второй этаж, дошёл до комнатки. Всё, хотя бы можно было не думать об остальных, не выносить их косые взгляды, обеспокоенные и всегда полные какого-то странного любопытства. А двойник вообще смотрел недовольно, почти зло. – Занавесить окно? Ноткин сел на диван и поднял голову. Кивнул. Свет ему не очень мешал, но без него было бы лучше. Тень скрывала многие незнакомые ему детали, как будто прятала их. И окно почти полностью закрылось занавесками. Артемий прошёл перед столом, поправил стопку книг и вернулся к дивану. – Я могу что-нибудь для тебя сделать? Ноткин сдержался, чтобы не попросить сразу… он крепко подумал над тем, что так и рвалось из него, прежде чем сказал с сожалением: – Тебя ведь там… будут ждать. Будут ждать. Он там нужен. Но и тут он нужен! Ноткин очень хотел, чтобы тепло Бураха было тут, лечащее и успокаивающее. – Ну пока время есть. Давай я посижу с тобой, – он сам предложил! Сам! И уложил, и поправил одеяло. Ноткин, правда, вытащил одну руку, чтобы положить её в широкую ладонь. – Хочешь, я почитаю тебе? – Не надо. Просто посиди тут. Можешь… рассказать что-нибудь. – А о чём ты хочешь послушать? Долго думать не пришлось. – О… о рыцарях можно. Про поединки и подвиги. Артемий улыбнулся, но он не назвал интерес Ноткина глупым или странным, как тот боялся. Стало спокойнее. Но при этом обострилось чувство утекающего времени. Сколько всё это будет длиться? Такие вопросы возникали в голове, пока он слушал размеренный голос, пока чувствовал, что его руку держат, что волосы у лба приглаживает вторая большая, но ласковая ладонь. Сна не было ни в одном глазу. Но мальчик лежал тихо, с закрытыми глазами. Он слушал рассказ. Возможно, этой истории не хватало деталей, не хватало звука труб, триумфального такого, не хватало блеска рыцарских лат, не хватало описания гербов или… ну чего-то такого, рыцарского. Но история была неплохой. И… наверное, истинно рыцарского было в ней больше, чем могло показаться на первый взгляд. Эта мысль пришла немного позже. В разгар сражения рыцаря с каким-то встреченным на дороге мерзавцем, как раз в этот момент дверь в комнатку отворилась и взрослый Спичка сказал, что Артемию пора спускаться. Значит, больной его этот пришёл. Врачу пришлось идти, но он сказал, что зайдёт позже. Ноткин остался один. Он всё думал о рассказе, таком простом на первый взгляд. Но ведь мерзавцы встречались всюду. Необязательно было биться с драконом или желающим занять престол отравителем какого-нибудь доброго короля, чтобы совершить подвиг. Жаль, что история так вот прервалась. Он поднялся. Слушал дом, слушал людей, которые в этом доме ходили и говорили. Но всё слышалось слабо, странно. Стало грустно. Он ведь и правда был лишним здесь. Одеяло зашуршало. Пододеяльник был чистым и едва заметно пах чем-то цветочным. Его приятно было разглаживать ладонями. Ноткин поднялся, посмотрел по сторонам. И что он хотел увидеть? Комната как комната. Но он всё же встал, прошёлся полукругом, обращая внимание на те вещи, что остались для него незаметными ранее. Вон одна из книг была отставлена в сторону, а внутри была бумажная закладка с маленьким нарисованным цветочком. А книга-то была серьёзная, название было на языке, которого Ноткин не знал и прочесть не мог. Подобный диссонанс вызвал в нём желание изучить всё, до чего он только мог дотянуться. В ящике стола он нашёл письма, но читать их не стал. Но вот пухлый большой конверт вызвал интерес. Его распечатывали… но там было что-то… Карточки? Ноткин вынул парочку. Это оказались фотографии. Чувствуя себя потерянным и несчастным, он всё же завороженно смотрел, привыкнув к полутьме, на то, что достал из конверта. Вот Мишка. На фотографиях она была улыбчивей, и на некоторых она была вместе с Артемием. Спички было меньше всего, это наводило на мысль, что он сам чаще фотографировал. Были фотографии его и девушки с очень светлыми волосами, потом только её фото и довольно много. А потом на снимках Ноткин увидел своего взрослого двойника и больше не стал листать. Он сам не понимал, но зато чувствовал, что дальнейшее разглядывание причинит ему только боль и беспокойство. Убрав конверт, Ноткин забрался на диван и закутался в одеяло. Лёг так, чтобы лицом почти утыкаться в подушку. Назойливые образы не отступали. Он думал о том, что вот на фотографиях со взрослым двойником наверняка были другие люди. И, может, Спичка. И девочка Мишка. И Артемий тоже там был. Наверняка был. И что рядом с ними его взрослый близнец был уверенным и абсолютно довольным жизнью. Шаги в коридоре заставили замереть. Ноткин закрыл глаза, притворяясь спящим. Слушал, как дверь открылась, понял, что это вернулся Артемий. Вернулся, как и обещал. И как бы ни было велико желание его позвать, обернуться… тонкая фигурка, завёрнутая в одеяло, оставалась неподвижной. – Ну пойдём, – зато врача позвал тот, другой… и дверь закрылась. Вечер очень быстро превратился в ночь. Сон не шёл. Тело застыло, закаменело, и не было никаких сил подняться. Ни голода, ни онемения в руках и ногах, ничего не тревожило, кроме печали и тоски. Но всё же сон пришёл, и на время стёр все мысли о том, что ожидало его в будущем. Проснулся только рано. Комната уже и не казалась незнакомой, странной, он даже как-то привык к ней. И поэтому не сразу его захватили ещё медленные, сонные мысли. Ноткин вышел из комнаты, и хоть его тело молчало и не требовало ни приёма пищи, ни умывания, он пошёл в ванную. Потому что так надо было, так делали все дети… да и взрослые тоже. И в этот раз это произошло как-то механически. Но внутри была Мишка. Сплёвывала воду, а потом вытирала полотенцем мокрое лицо. Она покосилась на него… и продолжила как ни в чём не бывало делать свои дела. А он постоял на пороге и насупился. Она ведь вроде была неплохой девчонкой, это она ведь отвела его сюда. Может, правда, Мишка всегда была молчуньей по утрам? – Ну, – всё же заговорил Ноткин, – а ты чего? Для тебя-то я кто? И смотрел с вызовом. Ну, и что она скажет? Она же сама помогла ему выбраться из земли. Мишка взглянула на него, повесила полотенце на крючок, а потом задумчиво сказала: – Привет из прошлого. Вот кто.

***

Всё переменилось. Снова. Он уже не знал, к чему готовиться. Ноткин уже примирился с тем, что станется в этом мире навечно, потом почти свыкся с мыслью, что когда-нибудь ему придётся уйти, а тут вдруг ещё и это. Словно желая найти подтверждение, он спустился вниз. Решил, что об этом нужно поговорить с Артемием, на этот раз они должны были нормально всё обсудить! Но всё же замер недалеко от приоткрытой двери кухни. Он услышал. – … как будто я сплю. Это так странно ощущать, – говорил двойник совсем тихо. Ноткин припал ухом к стене. Он не смог понять, что за интонации такие были в этом изменившемся голосе. Его голосе. – И ты не помнишь, что было? – а это был голос Артемия, такой же тихий. И нежный. – Это как... Это приходит постепенно. Слушай, а ты… ты думаешь, это может быть знаком? На несколько секунд стало тихо. На кухне они были только вдвоём. – Не знаю. – Ты только не переживай. Даже если это… какое-то последнее проявление. Не знаю, как инерция, – двойник подбирал слова. Потом помолчал. Послышался вздох, и он же продолжил: – Я беспокоюсь за тебя. – А я беспокоюсь за тебя. Хочу, чтобы с тобой всё было хорошо. – Со мной всё в порядке, если ты в порядке. Ох уж эти… эксперименты со временем. – Каины всегда что-то такое выдумывали, – новый вздох принадлежал уже Артемию. – Но это может отразиться на тебе. Думаешь… она может говорить через него? Нет. Не думай. Не думай ни о чём таком, обними меня покрепче. Растерянный, ошарашенный теми чувствами, которым не знал названия, но которые слышал в этих негромких голосах, Ноткин постоял на месте. Жгучий интерес подначивал его немного подсмотреть. Это даже казалось очень важным. И поэтому он потихоньку пошёл к самой двери. – Не хочется мне никуда уходить, – шёпот двойника был почти неслышен. Ноткин заглянул в щель. В кухоньке, рядом со столом, обнимались Артемий и двойник. В этом не было ничего такого, но всё же Ноткин ощутил странные, сильные и противоречивые чувства. Он стоял, глядя на них и даже не дышал. – Нужно, атаман. Как там без тебя управятся? – лица Артемия почти не видно, но от его голоса в груди стало как будто теплее. – Да и не говори… – двойник сказал это, а потом вдруг вздрогнул, словно что-то почуяв, и посмотрел на дверь. Ноткин отпрыгнул и как можно тише побежал к лестнице. В груди шуршало. Шух-шух, шух-шух, шух-шух. И иногда булькало что-то. Но это не напугало, он вообще едва ли уделил этому внимание. На втором этаже Ноткин остановился, прислушался. Никто за ним не спешил. "Он узнал, что я смотрю. Узнал!" Его почти уличили! Но с другой стороны… привет из прошлого. Как же так? Значит, двойник вовсе не двойник, а он сам? Только взрослый и сильный. Игры со временем… Башня не отправила его в игру. Она показывала ему, что будет происходить спустя года. От этого открытия, в которое Ноткин успел поверить, по затылку пробегали мурашки. Это его дом. Его. И это его близкие. Просто он пока не смог их обрести, не успел. Но обретёт. Его охватила радость, настоящая, пьянящая радость. Он так боялся будущего, а ведь вот оно – и оно было хорошим. Будет дом, тепло. И забота. Он не будет один. И… и… Тут он остановил себя. Вспомнил объятие на кухне и то, что говорил Артемий ему взрослому. А как он тогда сказал, в первый вечер? "Ложись, я подойду"? Ноткин вспомнил это, растерялся. А затем, уже догадавшийся, осторожно прошёл к спальне Бураха. Заглянул. Там стояла только одна кровать. Ноткин посидел на своём диване ещё какое-то время, разбирал то, что почувствовал в связи со своим новым открытием. Очередным. Оно потрясло его меньше, чем то, что он, возможно, смог заглянуть туда, куда заглядывали только Хозяйки, но вместе с тем как будто оказало на него большее влияние. Конечно… он плохо понимал, как протекают такие отношения, он и не думал никогда о таком. Вообще не думал, у него даже и никакого примера не было. Отец всегда был один, он больше не женился. А соседи… да там был сплошной мрак, они постоянно ссорились. Разве что истории… подвиги во имя прекрасной дамы пользовались у его товарищей некоторой популярностью. Но и об этом он не сильно задумывался. По крайней мере раньше. А что теперь? Он не разобрался. Но когда услышал глухой хлопок входной двери, вновь выглянул в коридор. Тихо… неужели все ушли? Нет, по крайней мере Артемий никогда бы не ушёл, не предупредив его. Ноткин был в этом уверен. И раз так, он решил спуститься. На кухне было пусто. И вообще везде было пусто. Но выглянув в окно, выходящее во двор, Ноткин увидел широкую спину Артемия, он говорил со Спичкой. Но вот последний махнул рукой в прощальном жесте и пошёл в город. Ноткин успел отойти от окна, пока его не заметил Бурах, и забежал на кухню. Там он сел за стол и принялся ждать. Почему-то он сам себе казался затаившимся хищником. Но ведь должен был состоятся очень серьёзный разговор! И поэтому он сидел с таким вот серьёзным лицом, сцепив руки на столе в замок. Хлопнула дверь. Послышались приближающиеся тяжёлые шаги. Артемий вошёл, и как только увидел его, сказал: – Доброе утро. Как себя чувствуешь? Я сейчас подогрею молоко. Ноткин растерялся. Он думал, что начнёт говорить первым, и скажет что-нибудь о том, как здесь очутился. Но перед заботой он был беззащитен. – Доброе… я нормально… то есть, спасибо, – пробормотал он, опуская голову. – Не за что, – Артемий подошёл к плите, – сейчас, подожди минутку. Ну и как надо было начать говорить? И с чего начать? Ноткин смотрел на свои руки и думал, какие подыскать слова. Впрочем, те растерялись и совершенно отказывались собираться в предложения. Он поглядывал на Артемия, на то, как тот лил молоко в ковшик. А вот тут, рядом со столом они стояли и обнимались. Ну, Артемий и он, тот, взрослый. И спят они на одной кровати… – Ты меня любишь? – спросил он серьёзно. Слова эти вырвались почти самопроизвольно, но он не жалел об этом. Артемий повернулся к нему, смотрел в глаза. Он всё понял. – Да. В груди стало тепло. Это было похоже на то, как падает солнечный луч и греет. Такое… весеннее, приятное тепло. – Очень сильно? – спросил Ноткин уже тише. Наверное, это звучало очень наивно. – Безмерно, – ответил Артемий, с волнением заглядывая в его лицо, так, будто искал в нём что-то. И вот такое слово так просто вырвалось из него. Такое… не то чтобы причудливое, но необычное. Но так ли Ноткин всё понял? Он вдруг засомневался. – Я имею в виду… ну… это та любовь, которой рыцарь любит даму? – ну и глупо же, наверное, он выглядел. Но Артемий не высмеивал его, даже не дразнил. – Скорее, как рыцарь любит принца, – сказал он. Уголок его рта чуть приподнялся. Но вот он отвернулся, отставил ковшик с молоком на тумбу. – Тебя это очень беспокоит? Так вот что было в его лице! Он высматривал, что же Ноткин испытывал, о чём думал. Волновался. Это было слышно по его голосу. Да и сам Ноткин волновался, хотя и не совсем понимал почему. – Не очень. Наверное… наверное, это успокаивает. Я думаю, ты хороший человек. Просто я удивился, я не думал, что мальчики могут обходиться без дам, – Ноткин заметил, что улыбка Артемия стала более явной, и глаза его весело прищурились. – Но всякое в мире бывает, можно обойтись и без барышень. Меня больше удивило, что я вижу то, что будет. Я думал, так могут только Хозяйки. Затем наблюдал, как Артемий переливает в кружку подогретое молоко, при взгляде на которое он вновь ощутил жажду. Ноткин не дожидался, встал из-за стола и подошёл поближе. – Хорошо. Если что-то будет беспокоить тебя, обязательно скажи мне, – Артемий вновь полностью к нему обернулся и присел на колено, и сразу же стал ближе. – Даже если тебе покажется, что это мелочь. Ох, Ноткин правда мог столько всего рассказать! Но он пока был слишком ошарашен, надо было свыкнуться с тем, что ему открылось. – А ты… почему ты мне не сказал, что случилось со временем? То есть, что я оказался здесь… Артемий смотрел так же внимательно. Ноткин подумал: они говорят на равных. Это было так… удивительно. Или нет, не удивительно, потому что была любовь. Ноткин не мог ещё понять, что это такое, но предчувствовал, какая это была сила. Может… самая могущественная из всех. – Сперва я не был уверен. Я не знал, что именно произошло. А потом… я хотел сделать это тактичнее. Чтобы ты не волновался, хотел, чтобы у тебя было время отдохнуть. Ноткин кивнул. В те моменты, когда они оставались одни, как и сейчас, ему становилось спокойно на душе. Это и правда походило на отдых, его меньше мучили сомнения, боль и страх. – И моё тело… оно такое странное поэтому? Артемий помолчал, потом заговорил негромко: – Ты знаешь, кто такие шабнак-адыг? – Ну, это из сказок. Степных сказок. Но… я не девушка. Шабнак-адыг же девушка? – но Артемий в ответ на это только покачал головой. – Значит, нет… И это правда, что они действительно существуют? Глиняные людоедки, вот кого называли этим словом. Они были слеплены из глины и костей, а его тело и правда было ненастоящим. А он-то сперва даже не подумал об этом… – Да… это было, – как-то непонятно пробормотал Артемий. Он уже не смотрел в глаза, а куда-то в сторону. Ему словно стало нехорошо. – Давай сядем, а то что ты так… садись, садись рядом. Ноткин ведь не дурак был, чувствовал изменения в человеке. А этот человек… он был важен. С любовью нельзя было шутить, это была большая сила, все мальчишки и девчонки знали это. И он ухватил Артемия за руку. Они сели. Отпив немного тёплого молока и поразмыслив, Ноткин понял, что перед ним открылись совершенно иные вопросы, о которых он раньше не задумывался. Вот как они познакомились? Как так вышло, что Ноткин, сирота из Башни, смог встретить сына Исидора Бураха? И как они начали жить под одной крышей? Артемий чуть наклонил голову. Он казался немного озадаченным. Ноткин, оказывается, всё это время на него смотрел. – Я просто подумал… о многом, – сказал он, справляясь со смущением. – Ты можешь говорить о чём угодно. И говорить, и спрашивать. Не волнуйся. – А почему… – Ноткин замешкался. Он так и не смог сказать "я", это казалось ему диким, – почему он не хочет говорить со мной? Глаза Артемия были очень интересными. И не серыми, и не голубыми, а что-то между. Наверное, когда он сердился, взгляд был острый как нож и блестел как сталь. Ноткин не знал, он не видел рассерженно врача, но ему упорно так казалось. А вот сейчас, когда он так на Ноткина смотрел, цвет его глаз был похож на небо. Такое не яркое, не ослепляющее небо, а вот каким оно было у горизонта, светлое, чистое. – Думаю, это не просто, – вздохнул наконец Артемий, – я вот не знаю, о чём мог бы говорить, глядя на прошлого себя. Ноткин неуверенно кивнул. Если бы к нему пришёл он же, но только пятилетний, например, то о чём бы с ним можно было говорить?.. Только если велеть слушаться отца и проводить с ним больше времени… Но ведь будущее-то не изменить. Время было неизменным, и Ноткин это понимал. – А ты знаешь, я не спал вчера. Прости, что обманул. Мне не хотелось спать, и я… я уснул очень поздно. Я слышал, ты заходил… но я… Но что? Что-то же помешало ему тогда позвать. А позвал бы, то не был бы одинок. – Ты хотел побыть один? – спросил Артемий. – Нет, я совсем не хотел быть один. – Почему же ты мне не сказал? Ноткин повесил голову. У него внутри всё так и переворачивалось от этого нежного, взволнованного голоса. – А тот… тебе не сказал? – прошептал Ноткин. Он надеялся, что и без лишних уточнений будет понятно, о ком он говорил. – Но ведь ты тоже не сказал. Это правда было так. Может, ему тогда нужно было немного побыть одному? Сложно было сказать об этом теперь. На душе стало светлее и легче. Ноткин выпил молоко, выдохнул. – Я больше не буду молчать.

***

Предложенный творог Ноткин пробовал с каким-то подозрением. Ему ведь совсем не хотелось есть, ему это как будто не было нужно. Но с другой стороны… было интересно. Поэтому, когда Артемий предложил, Ноткин после минутки раздумий согласился. В самом деле, ему ведь не нужно было есть… Он представлял своё тело как глиняный сосуд и почти не думал о своём настоящем теле, спящем в грани Башни. Ему почти что снился сон, такой… вещий сон, в котором было больше от реальности, чем в обычной грёзе, ведь всё вокруг было настоящим – но только не для его времени. Творог он умял с удовольствием, но заметил, что стал тяжеловат. Может, это сказывалась тяжёлая ночь, ведь он мало спал, а теперь, когда он успокоился, ему захотелось подремать. Или просто полежать. Чтобы не надо было двигаться. Хотелось, как какому-нибудь коту, пригреться в тёплом уголке, зажмуриться и замереть. И такое место было. Не у печки, не в одеяле и подушках, а у тёплого бока, к которому он так удобно привалился, что даже двигаться не хотелось. Даже как-то… всё так естественно получилось. Ноткин сладко зевнул, уронил голову на тёплое плечо. Он сидел, подобрав ноги, свернулся калачиком и замер, изредка поглядывая на открывающиеся ему страницы. Страницы шелестели, иногда карандаш шуршал по листку для заметок, а размеренное дыхание убаюкивало. И хотя в кресле было не так уж и много места, потому что Артемий был слишком большим, это было даже уютно. А ведь не зря Спичка назвал его Медведем. Сквозь подступающую дрёму Ноткин хохотнул. – Что такое, Котён? – Ничего, – ответ выскочил сам, ещё до того, как он, сонный, смог понять, каким таким словом к нему обратились. А как понял, то даже немного взбодрился. Вообще… он впервые на своей памяти вот так отдыхал. С кем-то. Подумал бы, что его присутствие лишь терпят, но… – Я тебе не мешаю? – Ну что ты, конечно нет. Это было не терпение. Терпение – это когда сквозь зубы, когда еле выдавливали из себя улыбку и еле сдерживали ругательства. А это было совсем другим, тёплым и мягким. "Потому что любит?" Наверное, поэтому. Ноткин закрыл глаза и снова начал понемногу засыпать. Теперь ему казалось ужасно глупым то, что он отказаться от этого тепла, что ночью мучился, когда как мог спокойно спать. Сон был тонким и сладким, неглубоким, поэтому он услышал, как вскоре кто-то заходил внизу, заговорили голоса. Это было всё так невовремя… и Ноткин завозился, утыкаясь лицом в тепло, и сосредоточился на ровном, сильном сердцебиении. Этот звук его очень успокаивал. Но сон уже отступил. Открылась дверь – кто-то нарушил их уединение. Артемий пошевелился, обратился к тому, кто пришёл. – Доедаем всё наготовленное мясо сегодня, завтра подумаем, что сделать. – Я не поэтому, – сказала Мишка тихо, подражая отцу. – Ты хотел осмотреть место… – Да. Да… это правда нужно сделать. – Там дождь собирается… за рекой тучи. Сегодня пойдём? – Да. Спасибо, Миш. Это вызывало тревогу. Ноткин пошевелился, поднял голову. Артемий смотрел на только что закрывшуюся дверь рассеянным взглядом. Смутные догадки путали мысли, и слова как-то не находились. Но он ведь обещал, что больше не будет молчать. – Куда вы собрались? Зачем? – и он сжал кофту Артемия в пальцах, вцепился как клещ. – Надо… надо посмотреть, откуда ты здесь взялся. Место, где ты появился… помнишь? Он помнил, но теперь уж смутно, как будто это случилось очень давно. И в волнении он прижался ближе. – Помню… – Не бойся. – Я и… не боюсь. Наверное. Не знаю. – Ты даже не думай об этом. Всё хорошо. Ноткин завозился, сел немного по-другому, чтобы проще было смотреть в глаза Артемия. – Мне кажется, ты грустишь, – сказал Ноткин. Бурах и до этого грустил… но вот почему – да разве он мог знать? – Я?.. Ты не волнуйся. Сейчас самое важное: чтобы ты не волновался и не переживал. Ты заглянул сюда и… получил передышку от всего того, что ждёт тебя потом. Нужно воспользоваться этой передышкой. – Но у тебя… у тебя глаза печальные. Это из-за меня?.. – Нет, конечно нет, – врач улыбался. Теперь он правда не казался грустным. – Как я могу быть грустным из-за тебя? – Вдруг, – голос дрогнул, ему не хотелось приносить печаль. – И… из-за будущего меня ты тоже не грустишь? – Нет, даже не задумывайся о таких вещах. Всё совсем наоборот. Ты мне приносишь только радость. На сердце потеплело. Ноткин свернулся в комочек, доверчиво прижимаясь к большому и тёплому телу. И он не собирался отлипать от него до тех пор, пока Артемию не нужно будет уйти.

***

На самом деле он даже и не подумал о том, чтобы выйти из дома. Ему не хотелось выходить, преследовало чувство, будто он окажется под угрозой исчезновения. Стоило ему только представить, что он встаёт на землю, как тут же у него даже ноги отнимались, и в животе становилось холодно. Нет, он бы пока не хотел выходить. Да и город ему казался совсем другим, и люди тут… они выросли. Все его приятели тоже уже были взрослыми. Он вдруг озадачился вопросом, сколько же ему здесь было лет. Может, все двадцать? – Ну что ты там сидишь и вздыхаешь? Хочешь, займёмся чем-нибудь. В карты сыграем? Ноткин обернулся на Спичку, но снова вздохнул и продолжил разглядывать двор. Артемий и Мишка ушли, он даже проводил их, не спускаясь с крыльца. А теперь вот, сидел и смотрел на улицу, ожидая их возвращения. А ведь… он даже не видел, откуда вылез. Из какой-нибудь норы? – Ну ладно тебе, ты как будто дуешься, – продолжал Спичка, подтягивая табурет и садясь рядом. – Я не дуюсь. – Ну и что ты там высматриваешь? Ну придут они, сходят и придут. Ноткин посмотрел на него. Лицо Спички стало ещё более вытянутым. Но… он сам уже не казался таким худым, как раньше, но длинным – ещё как. Он, если подумать, был немного пониже Артемия. – А ты что обо мне думаешь? – Я? В смысле? – Ну, что я такое? Спичка разглядывал его, затем почесал затылок. – Наверное, – пробормотал он, – что-то вроде остаточного явления. – Ты что такое выдумал? – Ноткину совсем не понравилось это название. – Это не я. – Ну, не ты сам. Тут, понимаешь, многое случилось, и… ну, очень… большое. И важное. – Я понял уже. Многогранника не видно. Спичка тоже взглянул в окно. – Да… его тоже больше нет. Жалко? Ноткин пожал плечами. Жалко ли? Раньше, наверное, и было бы. А сейчас… – Не очень. – Вот как? – наверное, Спичка озадачился, но, видно, не слишком сильно. – А ты вообще довольно спокойный. Хотя тут вон что происходит… Наверное, происходило и правда чудо. Но Ноткин за время обитания в Башне привык к чудесам. Да и… если сравнивать страх перед тем, что произошло с ним сейчас, с потерей… потеря была страшнее. А сейчас он просто видел дом, тут о нём заботились, тут он мог расчитывать на поддержку. Это совсем не пугало. А вот возвращение – ещё как. – Ну и что. У нас всегда город… такой был. – Да, брат, это верно. Город у нас… я думал, тогда все это должно было прекратиться, но нет… О чём он говорил? Что должно было прекратиться? Это из-за Башни? Ноткин только открыл рот, чтобы спросить, что же тогда такое случилось, почему он так говорит, но увидел из окна, как возвращался взрослый Ноткин. Он подходил к дворику вместе с другими взрослыми ребятами, говорил что-то, и со стороны казался даже крутым. – А я тут чем занимаюсь? Кто все эти люди? Спичка улыбнулся. – Даже и не знаю, говорить ли тебе?.. Ну, ты очень важен. Очень. Пойду встречу тебя, – хмыкнул Спичка и поднялся. Не какой-нибудь почтальон, наверное. И не заводской рабочий. Ноткин наблюдал за выросшим собой и пытался понять, нравилось ли ему то, что он видел. Ну… нравилось, наверное. Вот он распрощался с приятелями или, быть может, друзьями, вошёл во двор… поднял ненадолго взгляд к окну, а затем продолжил спокойно двигаться к дому. Так это было странно: следить вроде как за собой и не за собой в то же время. Кто был этот будущий Ноткин? Хлопнула входная дверь. Сделалось не по себе. Что-то поднялось внутри и подсказало: ну вот… теперь будет разговор. И Ноткин замер, беспрерывно и бессмысленно поглаживая кончиками пальцев шероховатый подоконник. Он слушал. Наверное, он бы хотел, чтобы Спичка вернулся. Конечно, это был не совсем тот Спичка, которого Ноткин знал, всё же он был неплохой кампанией. Как оказалось. Но что-то подсказывало, что шаги, которые едва были слышны на лестнице, принадлежали вовсе не Спичке. Это подсказало что-то живущее внутри, такое… чёткое, яркое. Особое знание. Может, он потому и знал, что имел дело с самим собой? И не удивился, когда дверь отворилась, и в комнату заглянул он же. Взрослый он. Без куртки, немного бледный, смотрящий почти равнодушно. – Не цепляйся за возможность здесь остаться. Тебя всё равно перекинет обратно. Как бы не был долог сон, за ним следует пробуждение, – только взрослый двойник произнёс эти слова, как собрался уходить. Ноткин вскочил с места. – Будто тебе жалко! Ты… Ты!.. ты же знаешь, что я чувствую! – воскликнул он, прижав ладони к груди. – Ты ведь помнишь это! Взрослый Ноткин замер на пороге. Взглянул на него. – Помню. – Тогда поче?.. – Ты этого не заслужил, – обрубил спокойный голос. – Ты всего этого ещё не заслужил. Ноткин так и замер, глядя на своего двойника во все глаза. Сказанные слова ранили, и что-то в нём понимало, что… это обвинение правдиво. Но он всё же отчаянно не хотел в этом признаваться. – Я же просто… я же просто попал сюда. Почему ты меня обвиняешь? Хотя сам и отчасти понимал, в чём заключалась его вина. Понимал, он ежеминутно пытался подавить чувство, что жгло где-то у сердца, и от чего хотелось плакать. Чувство вины. Он навсегда утратил возможность поговорить с отцом, сказать ему такие важные слова… которые обязан был сказал. И поблагодарить за всё. В тот день, когда дети Башни узнали о войне, тогда ведь к ним приходили родители. И отец приходил… Ноткин видел его, там, внизу, перед Собором, когда вышел постоять на лестнице. Но… ему тогда просто не хотелось возвращаться домой. Какой же он был дурак. Вина подступила слезами к глазам. Ноткин опустил голову. Ведь взрослый двойник и правда всё помнил. – А теперь ты чувствуешь, как тут хорошо. И скорее стараешься обо всём забыть, – двойник выталкивал эти слова сквозь зубы. Правда. Всё правда. Он старался не думать, старался загнать это переживание подальше. И особенно хорошо это получалось делать, когда Артемий был рядом, его уверенность и забота защищали от внутренней боли. И Артемий… – Но Артемий сказал… сказал, что я могу воспользоваться передышкой, – Ноткин схватился за эту мысль. – Он... он так сказал. Он меня успокаивает. Потому что дорожил им, потому что любил его. Так?.. Двойник закрыл дверь, и сказал так, словно читал мысли, но ведь ему и не нужно было их читать, они уже рождались в его голове, они были ему известны. – Нет. Он МЕНЯ любит. Меня. И именно поэтому он так добр к тебе. Он любит меня – и поэтому он помогает тебе. Не путай. Если бы не упрямство, если бы не оно, он бы сейчас сдался и заплакал. Но он держался изо всех сил. – Но я – это ведь ты, – они ведь в некотором плане были одним и тем же существом, одним человеком. – Нет. Ты – не я. Ты не стал мной, ты не знаешь, через что я прошёл. И ты не знаешь, что мы с ним пережили вместе. Не питай иллюзий, ты ведь не знаешь его, и права на его любовь не имеешь. Ослабевшим голосом Ноткин спросил: – Почему? Ему было больно это слушать. У него словно отнимали тепло, которое он только-только обрёл, которое ему было так необходимо. – Потому что сам не любишь. – Неправда! Он мой друг! – Этого недостаточно. Ты даже не понимаешь, о чём я говорю, – двойник открыл дверь и уже собрался уходить. И, наверное, не следовало ему мешать, сейчас лучшим было оставить всё как есть, но… но что-то дёрнуло за язык. – А ты сам… всё забыл. Ты же только вспоминаешь о том, как оказался здесь! Он выпалил это и замолк. Он не задумывался об этом, но знал. Если бы взрослый Ноткин наперёд знал о том, что сделает и когда исчезнет, то, может быть, вёл бы себя иначе. Но он не знал. Он забыл. И холод сковал грудь. Это значило… что и он забудет? Но как же… как же так? Двойник замер, но лишь на пару секунд. Он вышел в коридор, оставив Ноткина одного.

***

Было страшно. Не просто возвращаться назад страшно, а забыть то, что он видел сейчас, что чувствовал, что ощущал. Всё вокруг… он это просто потеряет. У него не останется даже воспоминаний. Его разрывало между желанием накрыться с головой одеялом и сидеть у окна и ждать. Он не знал, чего хочет больше, снова дать волю слезам и горьким чувствам внутри или кинуться к теплу человека, которому доверился. Но где же он? Где Артемий? Был бы он рядом… он бы помог ему, развеял эту горечь. Ох… но имел ли Ноткин на это право? Имел ли он право расчитывать на утешение? Это ведь было некрасиво по отношению к Артемию… не хотелось думать о нём как о… о лекарстве, которое укрощает боль. Потому что он человек, он был гораздо большим. Неожиданно слова взрослого двойника начали открываться совсем в другом понимании. И решение было принято. Ноткин отлепился от окна, забрался на диван, накрылся с головой одеялом. Пусть в комнате было уже темно, он хотел спрятаться. Но от себя-то не спрячешься, как ни крутись, сколько бы одеял ни накинь сверху. И он даже не вспомнит, когда проснётся! Эта Башня… она даже этого ему не отдаст! Он ведь просил, просил надежду, но разве затем, чтобы её у него отняли при пробуждении? Так бы он знал, знал заранее, что у него будет тепло, будут люди, которые будут ему дороги, которых он будет беречь. И они будут беречь его. Но он всё забудет. Пока он тихо всхлипывал, уткнувшись в подушку, в доме сделалось оживлённее. Он замер, чувствуя сухость внутри и ту лёгкую апатию, что приходила после слёз. Кто там? Кто там ходил? Они… пришли? Ноткин быстро вытер глаза рукавом, перевернул подушку. Попробовал поморгать, чтобы немного прошла краснота. А то ведь наверняка его глаза были краснющими. Показывать, что он тут лежал и плакал, не хотелось. И он испугался, когда вскоре услышал, что тяжёлые шаги приближаются к его комнате. Испугался, но… и обрадовался. Он уже знал, чьи это шаги. И ждал. Вот вдруг Артемий помедлил у двери: его окликнул голос двойника. Ноткин сжался под одеялом, прислушиваясь, но слов разобрать не получилось. А вдруг он отговорит и?.. Но дверь открылась. Артемий зашёл, чтобы там ему не сказал взрослый Ноткин. Он был тут, с ним. – Я включу свет? – спросил врач. – Нет, не надо, – наверное, эти слова вырвались слишком быстро, да он ещё и гнусавил. Артемий ничего не сказал, но подошёл и сел рядом. Руку поверх подрагивающих пальцев положил. Вздохнул. Ничего не говорил. Ничего не говорил и Ноткин. Он боролся сам с собой. С одной стороны, ему хотелось взяться за эту большую тёплую ладонь, а с другой… не заслуживал он. Не заслуживал этого тепла, оно предназначалось не ему. От этой мысли, он и сам этого не заметил, вновь показались слёзы. Их в темноте и не видно было… наверное. Артемий увидел. – Ты слишком строг к себе, – вздохнул врач и вытер слезинки. Так нежно это было, так ласково звучал его голос… Ноткин схватился за его руку, прижал ближе к себе. Он так и не смог ничего сказать, зажмурился что было сил, замер. Артемий гладил по волосам, и это было так приятно, так успокаивающе. – Я не оставлю тебя одного, – продолжал говорить врач. – Мы посидим вместе. – А как же он? – спросил Ноткин, думая о том, как недоволен будет взрослый двойник. – Тебе… ему нужно уйти и кое-что сделать. Я провожу, погрею для тебя молоко и поднимусь. Хорошо? Ноткин не сразу понял и ещё какое-то время держался за руку Артемия. Но потом выпустил, не без сожаления. – Сейчас, подожди немного. Артемий поднялся и вышел, не закрывая двери, только немного её прикрыл. Звуки дома подсказали: кто-то собирается уходить. Это… был он, взрослый? Во дворе, совсем рядом, залаяла собака. Ноткин нерешительно поднялся и подошёл посмотреть в окно, перед крыльцом стояла небольшая группка из девушек и парней, собака была с ними. Они ждали, пришли за ним? Вот звуки внизу стали тише, на дорожку перед крыльцом легла полоска света. Дверь крыльца открылась. Собака подбежала ближе, задорно виляя хвостом. Ноткин прижался к стеклу, чтобы рассмотреть больше, но мало что увидел. Стекло не потело. Вот взрослый двойник сошёл с крыльца, Артемий тоже. Света стало меньше: кто-то прикрыл дверь. Компания молодых людей понемногу покидала двор, неспешно, собака побежала куда-то вперёд. Артемий в прощании протянул руку. Не как для пожатия. Двойник, конечно, взялся за неё и уже через секунду был в объятиях. "Это то, что ты хочешь? – думал Ноткин, не сводя с них взгляда. Две фигуры слепились в одну, целостную, в тенях не было видно, где заканчивался один и начинался второй. – Будто я могу это отнять…" Он отошёл от окна. Не хотел, чтобы кто-то взглянул на него, заметил. Двойник наверняка знал, что он наблюдал, постепенно вспоминал это. Ну и пусть. Ноткин сел на диван и тут только заметил, что на него из коридора смотрел кто-то. Этим кем-то оказалась Мишка. Она вошла, присматриваясь, изучая его. Села рядом. – Тебе грустно? Ноткин не отпирался, кивнул. После слёз и обещания Артемия плохие мысли куда-то делись. Вроде он не старался их заглушить, всё происходило само собой. – Всё наладится, – сказала Мишка после продолжительной паузы, она начала болтать ногами. – Надо просто подождать. Немножечко. Но об этом говорить не хотелось. – Нашли что-нибудь? – попробовал он сменить тему. Будущее и правда казалось ему мрачным. Не то будущее, что он видел прямо сейчас, а тот кусок времени, что разделял его, двенадцатилетнего и вот эту жизнь. – Ну… наверное. Папа не совсем уверен, что это значит. – Что? – Следы… ну, всякие. Глина. Он думает: может, всё ушло не безвозвратно. Столько времени прошло… Ноткин не понимал. Но разглядывал сквозь темноту свою собеседницу. Она была такая тёмненькая, и на волос, и на глаза. – Ты не родная ему, да? Мишка перестала болтать ногами. – Родная. Стала родной, когда он забрал меня из вагончика. – Откуда? – Из вагончика. Я жила там. Ноткин смотрел на неё уже иначе. Она оказалась на улице? Одна? Как же она справилась? Впрочем… Ноткин знал о беспризорниках-ровесниках. Про того же Спичку, например. Как-то же они смогли выжить, а сейчас вон, даже живут с ним в одном доме. Как семья. – Вот как… спасибо, что рассказала. – Это несложно, – она вскочила на ноги. – Ты только не унывай. Нельзя унывать, тогда ведь и руки опускаются. Хорошо? – Хорошо. Мишка вышла. В воздухе слабо потянуло горячей едой. Они собирались ужинать. Но прежде чем он смирился с тем, что вновь будет один, на лестнице заскрипели ступени. Ноткин замер, глядя на дверной проём. Артемий вошёл, осторожно держа кружку. – А сейчас я могу включить свет? Ненадолго. Он обещал. Обещал и пришёл. Ноткин прикрыл глаза, когда в комнате зажёгся свет, но не возражал. Ему стало теплее. Артемий сел на диван. – Выпьешь? И хотя молоко было невероятно вкусным, теперь пить его не хотелось. Ноткин долго смотрел, но в конце концов помотал головой. Нет, не хотелось, его мучило чувство вины. – Прости. От меня много проблем, да? Ты можешь оставить меня здесь, ты не обязан быть со мной, – он пытался говорить спокойно, но всё же под конец голос выдал его. Артемий отставил кружку на тумбочку. – Так не пойдёт. Иди сюда. Ноткин и сориентироваться не успел, не успел понять, ничего спросить, как тепло обвило его. И силы куда-то делись. Он замер, прижатый к Бураху, слышащий только глубокое дыхание и стук сердца. Артемий обнимал его, гладил по волосам. – Я говорил, что ты мне дорог. Безмерно дорог. Так что даже не думай о таком. И если бы не слова двойника, Ноткин бы с радостью забыл бы о всех своих опасениях. Ему хотелось ощущать эти покой и расслабление, но… – Но он сказал… сказал, что я не заслуживаю. – Это почему ещё? Почему человек не заслуживает поддержки в трудную минуту? В глазах всё расплывалось. Ноткин всхлипнул. Он не позволил бы себе так раскиснуть, будь рядом кто-то другой, неважно, ровесник или взрослый. Но сейчас всё было по-особенному. Потому что… потому что он чувствовал: к нему прислушаются, его поймут. – Я ошибся. Я очень виноват, – ненадолго он уткнулся в Артемия, иначе голос бы сорвался. Но тепло помогло ему продолжить. – Это даже не Башня! Я такой дурак… Всё из-за меня. Всё потому, что там было весело, там можно было играть в разное. Я мог пойти домой тогда. Я мог пойти с ним, может, он что-то важное хотел мне сказать, понимаешь? А я не подошёл к нему. Я думал… опять будет про уроки, про музыку… Я не знал, что… Что, возможно, он хотел тогда попрощаться. Правда не знал, он не подумал даже о таком. Ну началась война… но она была далеко. Так казалось. – А его сразу убили… он уехал, и всё, – слёзы уже было не остановить. Он всхлипывал, держался за Артемия так крепко, как только мог. – Она ведь только началась, война эта… а его уже нет. Да даже если он снова начал бы меня поучать, нужно было спуститься! А всё потому, что я… что я… Тут он понял, что не сможет больше говорить. Дыхания не хватало, он вздрагивал, цепляясь за ту опору, что успел обрести. Опора эта не исчезала, и ласковая ладонь всё гладила по голове. Вместе с высказанными словами притуплялась боль. Правда притуплялась, не затихала, как было раньше, не отходила на дальний план. Она становилась его частью, менялась, встраивалась в него. Или менялся он сам. Он и правда понял многое. Он должен уйти из Башни. Хватит. – Он любит тебя. Что бы ни случилось, он тебя любит, – сказал Артемий. Любит. Не "любил", а "любит". Ноткин посмотрел вверх, чтобы встретить светящийся каким-то тайным знанием взгляд. Артемий так смотрел на него, будто всё знал. Всё-всё. – Ты… знаешь уже? Я рассказал тебе? – всё об отце, о том, как Ноткин его потерял? – Да. – Всё-всё? – уточнил Ноткин, как ему показалось, по-глупому. – Всё, мой милый. Но это не значит, что ты не можешь выговориться. Ещё раз, и ещё. Столько, сколько тебе будет нужно. Ноткин вжался в него. На самом деле он сперва почти огорчился, сам не понял почему. Но теперь ему стало спокойно. Артемий знал его, правда знал. И этот страх знал, и боль. Ноткин снова всхлипнул, но уже успокаиваясь. – Я слишком поздно понял, что по-настоящему дорого. Я больше не буду играть. Наигрался. Я хочу по-настоящему жить, не во снах, не в чьей-то выдумке. – И ты будешь. – Я правда смогу? – Конечно. Ты отважный, честный и сильный. Не отступаешь перед опасностью, не бежишь от неё. Ты справишься со всем, что встанет на твоём пути. Ноткин замер, заворожённый. Это было о нём? В Башне он и правда мечтал быть таким: отважным и сильным, он же вёл за собой некоторых ребят, хотя Хану это и не нравилось. Но только сейчас он был слабым и хрупким. Почти стеклянным… только… скорее, глиняным. – Да? – Да. Я знаю. Поверь, уж я-то знаю, какой ты. И пальцы Артемия вытерли слёзы, таким нежным, мягким движением. Да, он его знал, поэтому и любил, наверное. – Спасибо. – Ну что ты… А сейчас хочешь молока? – Хочу, – сухость в горле была невозможная. Он будто выплакал всю влагу, и поэтому сейчас было так неприятно внутри. Не размыкая объятия, Артемий дотянулся до кружки и передал ему. Молоко немного остыло, но это было даже приятно, и оно хорошо смачивало горло. Глоток за глотком, Ноткин пил не спеша, привалившись к большому телу. Он чувствовал себя защищённым. – Артемий? – Что, мой хороший? – А… ты сказал, что он меня любит… ты думаешь, это так? – Конечно. Очень сильно любит. Ноткин замолк. Молоко текло в тело, наполняло его своей мягкостью, а тепло, исходившее от Артемия, дарило силы. Только… вдруг всё равно начало горчить. – Я не хочу забывать, – сказал Ноткин измученно и прикрыл глаза. – Я всё это забуду… и вспомню много лет спустя. Я не хочу. Я хочу знать сразу. Тогда ему будет гораздо легче. Он ведь будет знать, что Артемий – его человек, когда они встретятся. И тогда… тогда всё будет как сейчас, так же хорошо? – Я думаю… я думаю, что не всё забудется. Просто это будет помнить сердце, а не голова, – заметил Артемий. Его слова утешили. Ноткин допил молоко и прижал руку к груди. Там что-то шуршало. Но сердце… это было нечто большим, чем просто сложным механизмом в груди. Может, и не такой уж и сложный даже… Артемий, наверное, всё про это знал, ведь он был врачом. И про тепло знал. Ноткин передал ему пустую кружку, и спустя пару секунд она оказалась снова на тумбочке, а Артемий обнимал его двумя руками. Так было лучше всего. – Хорошо… Наверное, так и нужно, да? Мы чувствуем сердцами других людей. Это самое важное, – прошептал Ноткин. – Да, это самое важное. И если отец… если он не сердится, то есть, его… душа, наверное, то всё было даже неплохо. Ноткин закрыл глаза и попробовал обратиться к нему. Пусть отец теперь был где-то в другом мире, но искреннее желание способно было передать туда весточку. Ведь как же иначе? "Прости меня. Я на самом деле тебя люблю". Такое послание точно должно было долететь до адресата. Души не исчезали просто так, а чудесные вещи происходили. Он сам сейчас был тому подтверждением. – Спасибо, что ты со мной. – Ну что ты, котён, – вздохнул Артемий. – Я хочу помогать тебе. Я хочу поддерживать тебя. Но это не значило, что Ноткин не должен был благодарить. А он чувствовал благодарность, тёплую, живительную, и обнимал в ответ. – А он… а он сказал, что ты со мной такой, потому что его любишь, – слова двойника всё не выходили из головы. – Я тебя всего люблю. – Но я не он. Ну… я ещё не стал тем человеком. Ноткин услышал тихий, мягкий смешок. – Ты часть его. Прошлое невозможно из нас вырвать. Мы из него состоим. – Ну… да. Это логично, – глаза сами закрывались. Его убаюкивали тёплые руки, дыхание и голос. – Я рад, что ты со мной. Пусть он говорит… что этого мало, но ты мне нравишься. – А мне и не нужно большего. Всему своё время. Время. Ох, и сколько же должно пройти? И что произойдёт за этот срок? Он думал об этом, но без прежнего беспокойства, ему даже было спокойно. Что случится, то случится, значит, такой путь выберет он и те, кто будет рядом. Он зевнул. Но просто так засыпать не хотел. – А тот день, когда мы встретились… ты его помнишь? – он посмотрел в лицо Артемия и заметил, как оно изменилось. Пусть всего лишь на мгновение, но это не могло не встревожить его. – Что такое? Ты вспомнил что-то плохое? Он смотрел достаточно внимательно, чтобы распознать борьбу, растерянность, нежелание огорчать и желание быть честным. Ноткин крепче схватился за Артемия, он хотел узнать. Он ведь… и правда мало знал его. Хотелось узнать! – В тот день я потерял отца, – сказал наконец Артемий. "Как и я…" – отозвалось в груди. Ну конечно… ведь старого Бураха нигде не было, значит, он умер… а Ноткин даже не сразу об этом подумал. – Ох… прости меня… я должен был понять. Прости. Он ведь прекрасно знал, каково это. Теперь – знал. Теперь ему хотелось утешать и греть. И он завозился, развернулся, к Артемию лицом, забираясь полностью на диван и обнимая врача за крепкую шею. – Не волнуйся, это… с тех пор прошло много времени, – но в ответе Артемия всё равно угадывалась печаль. – Не важно, сколько времени прошло. А я… всё знаю? – конечно, Ноткин имел в виду своего двойника. Сам-то он даже представить себе этого не мог. – Конечно. Ты… ты всё знаешь… он знает. А ты узнаешь позже. – Ты не хочешь говорить сейчас? Ненадолго сделалось тихо. Ноткин не шевелился, слушая биение сердца, ставшее неровным. Обнимал крепче. – Я ничего от тебя не скрою. А то, что произошло… это было неизбежно. – Мне жаль. Я… мне очень жаль. Я его плохо знал, но я думаю, он был хорошим. И он любит тебя. – Спасибо, котён. – Я слышал… я помню, что ты уезжал. Иначе бы я встретил тебя раньше, наверняка. Про тебя говорили. Если он отпустил тебя, значит, и правда очень доверял тебе. Ты ездил учиться. – Да. Уехал поступать в колледж. Звучало солидно. У них в городе даже школы не было, так, собирали их всех в доме учителей, небольшими группками. Так и учились. А Артемий вон, даже из города уехал. Вдруг у сердца похолодело. Ноткин немного отстранился, посмотрел в светлые глаза почти со страхом. – Н-но ведь… началась война. Ты… ты ещё не вернулся. Ты… ты там? – в настоящем Ноткина война только началась. Там, где-то там… но он надеялся, что Артемий был далеко от мест сражений. – Ты же… ты же в безопасности? Ты туда не попал? – Я… меня немного зацепило. Но ты не волнуйся, не волнуйся. Видишь, сейчас всё хорошо. Но Ноткин снова прижался, порывисто, ещё не уняв волнения. Значит… Артемий видел войну? Но он ведь не пострадал, и всё хорошо? Вот же он был, и обнимал так тепло, гладил рукой по спине. – А она ведь закончилась? – Да. Закончилась. – Хорошо, – вздохнул он. – Я побоялся… ну… за всё сейчас испугался. Но ты же не солдат… – Я врач. Я мог помочь. – Главное, что ты вернулся целым и невредимым. Ты спасаешь людей… это очень благородно. Я думаю, твой отец так тоже подумал. – Я… я не знаю. – Что? Почему? Он такого не сказал? – Ноткин снова посмотрел в его лицо. Он ещё не понял, в чём было дело, но захотелось немедленно прикусить язык. У Артемия был слишком выразительный взгляд. – Я приехал… и не застал его живым. И снова всё внутри перевернулось, откликнулось. – Прости… – Ты не знал. Не извиняйся, – и всё равно его голос был очень добрым. – Всё равно прости… и… я уверен, что он гордится! Да! – Ноткин прижался щекой к немного колючей щеке. – Я это знаю. Он чувствовал, что в груди становится тесно. Никогда ещё не чувствовал подобной связи с другим человеком. Артемий тоже потерял отца и тоже не смог с ним поговорить, сказать важные слова… тем более, что они так давно не виделись! Эта боль, это сожаление, они были так похожи на то, что переживал сам Ноткин. Глазам снова стало мокро. – Только не переживай, милый. Слышишь? Только не переживай. – Я… я буду у тебя. А ты будешь у меня. Да? Мы будем друг у друга. – Да. – Я обещаю, я буду это беречь. Я… я больше никогда не забуду, что самое дорогое у человека. Я ведь… я правда радую тебя? – Ох, ну конечно. Я ведь это говорил. – Да… просто я волнуюсь. – Всё хорошо. Они замолчали и сидели, обнимаясь. Это длилось, и не хотелось, чтобы эти минуты заканчивались. Ноткин чувствовал… чувствовал на себе то, что до этого только наблюдал: он как будто сливался с Артемием в одно целое, из двух фигур получалась одна. И это чувство было таким замечательным, таким… самым лучшим! Ноткин даже не мог подобрать подходящих слов, и только сидел смирно, иногда касаясь ладонью вьющихся волос Артемия. Он менялся. Наверное, взрослел.

***

Покой терять не хотелось. И Ноткин уже беспокоился о том, что останется один. Даже если Артемий будет с ним, пока усталость не утянет сознание в сон, даже этого было бы недостаточно. Волнуясь, он сказал об этом. И услышал немного удивлённое замечание: – Если хочешь, можем спать рядом. Ноткин такой возможности не упустил. Но прежде чем они ушли в комнату, он попросил, чтобы Артемий поел. Хотя бы немного. Ему нравилось, что он мог так проявить внимание, и нравилось то, что Артемий его слушал и доел свою долю ужина, то, что для него заботливо оставили. Ноткин поел ещё немного творога. Ещё они вместе заглянули сперва к Спичке, который пока не собирался спать, потом к Мишке. Ноткин смотрел, как Артемий поправил ей одеяло и пожелал приятных снов. Подумалось, что он наверняка был хорошим родителем. Но ведь… он был молод. Поэтому, наверное, так и прислушивался к своей дочери. Ноткин замечал, что чем старше были взрослые, тем пренебрежительнее или легкомысленнее они относились к детскому мнению. Как правило. Но были и исключения. Наверное, даже буть Бурах старше, он был бы таким же хорошим. А потом вместе они пришли в спальню, ту, в корой и стояла большая кровать. И Ноткин сразу залез на неё, подвигаясь ближе к стенке. Пока Артемий переодевался, взгляд цеплялся за неизученную обстановку. Тут было здорово, всё, от узкого и высокого книжного шкафа, стоящего у окна, до коврика для ног у кровати. Абажур светил мягко и не ранил глаза. Артемий выключил свет. – Давай ложиться. Ноткин юркнул под одеяло и замер, ждал, когда можно будет подкатиться к тёплому боку. Одеяло было одно, большое, но одно. Это порадовало. Он подумал: это же тоже признак доверия, ведь был велик риск, что кто-то из спящих перетянет одеяло на себя. А у них этого не происходило, иначе бы тут было два одеяла, каждому своё. Артемий вздохнул, укладываясь. Подумалось, что он устал… а всё же, что он обнаружил в том месте, где появился Ноткин? Захотелось спросить, но… нет, пусть отдыхает. Спросить можно будет и следующим днём, а сейчас – время сна и отдыха. Тело само оказалось рядом с теплом, и глаза закрылись сами. Ноткин устроил голову на тёплом плече, замер под тяжестью обнимающей руки. – Угу. Спокойной ночи, Артемий. – Спокойной ночи, мой милый. Чувство целостности сохранялось. Ноткин лежал и представлял себе это как нить, по которой перетекали, как по кругу, тёплые проявления души. Он думал об этом, думал… и заснул незаметно для самого себя. И было так спокойно и тепло, он даже не переворачивался во сне. Понял это наутро, когда Артемий начал просыпаться. Изменилось его дыхание. Рука его поднялась к голове Ноткина, мягко погладила. Глаза еле получилось разлепить. – Поспи ещё. Тебе некуда спешить, – Артемий улыбался. Точно улыбался, это было слышно по голосу. Сон отступал медленно, немного прерывисто. Ноткин ещё полежал под одеялом, пока оно сохраняло живое тепло, но потом поднялся. В голове было пусто, детали ускользали… но не детали вчерашнего дня. Это он помнил очень хорошо. А вот куда Артемий делся? Он вот ходил тут совсем недавно… Ноткин окинул взглядом комнату, да, он был один. В коридоре совсем тихо тикали часы, дверь, оказалось, была приоткрыта. Сквозь щель в шторах светило солнце. Они разве были задёрнуты? Или это сделал Артемий перед тем, как уйти? Захотелось скорее найти его. И поиски не были долгими, Артемий выходил из ванной, в свежей кофте и с мокрой головой. Потемневшие волосы, взъерошенные полотенцем, очень забавно вились. – Ты не поспишь ещё? – спросил он, поправил ворот Ноткинской одежды. – Не хочу. Ты хорошо спал? Ты выспался? – Да, котён, я очень хорошо спал. Ноткин заулыбался. – Хорошо. Я тоже. Вместе они спустились вниз, вместе занялись завтраком. Солнечные лучи ложились на столешницу, на кружевную салфетку и нарезанные ломти хлеба. Ноткин намазывал каждый маслом. На сковородке шипел, белея, яичный белок. Это было донельзя уютно, и хотелось без конца улыбаться. – А это странно, что я вообще сплю? – спросил он. – Я не хочу в туалет. И не хочу есть. Ну… молоко здоровское. И творог был ничего. Но я не думаю, что это считается. В коридоре возился Спичка. Он должен был идти за водой. – Думаю, это связано не только с потребностью тела. После сна и мысли лучше складываются. От печки шло тепло. От солнца тоже было тепло. – Ну да. Значит… я шабнак-адыг? Артемий мельком взглянул на него. Но… не получилось уловить выражение его глаз. Вдруг стало как-будто холоднее. – Нет, ты не шабнак. Ты – это ты. Просто… ты одержал недолепленное тело. Волнение заставило вскочить на ноги. – Не говори! Если тебе не нравится об этом говорить, пожалуйста, не говори, – то, что заменяло или, скорее, изображало сердце, быстро билось внутри, издавало странные шумы. Иллюзия похолодевших пальцев тоже была очень реалистична. Артемий смотрел на него с немного печальной улыбкой. – Всё хорошо. Я расскажу, если ты… – Нет! – Ноткин подлетела ближе и обнял его за пояс. – Нет. Нахмурившись, он смотрел на массивную сковородку, в которой жарились яйца, но ничего не видел. Он вспоминал те первые минуты, которые провёл в этом доме, а ещё – слова Мишки. Кто… кто должен был обрадоваться?.. Он поднял взгляд. – Это давнее дело… – вздохнул Артемий, погладив его по волосам. Насколько же давнее? И когда ждать того события или событий, от которых светлые глаза наполнялись такой печалью? – Я принял решение. Я не буду спрашивать, – сказал наконец Ноткин, не пряча глаз. – Ни о своём "теле", ни о следах, которые ты вчера изучал. Ни о том, что было. Артемий смотрел так… словно в нём вспыхнуло узнавание. Узнавание того, кого он встретил когда-то, того, с кем жил теперь в одном доме, с кем делил постель. Ноткин добавил: – Но. Если тебе это будет беспокоить, если ты захочешь сказать – то тогда я буду слушать. Но сам не спрошу. Ему слишком дорого стало спокойствие этого человека. – За это время, – сказал Артемий, не убирая руки с его головы, – ты повзрослел. Ноткин и сам сравнивал себя сейчас с тем мальчиком, который очнулся в земле, в месте, которое сам для себя называл игрой Башни. Сравнивал и даже немного удивлялся. Он… и правда изменился. За то недолгое время, что он провёл здесь, он и правда как будто вырос. – Может быть, – тревога немного улеглась, по крайней мере он не видел прежних признаков грусти в лице Артемия. – Я теперь спокойнее. И это правда было так. После прошедшего вечера всё было иначе. Это был пик… но это началось даже раньше. Как будто старт для изменений пришёлся на тот момент, когда несколько ребят, и он в том числе, вышли в город. В Башне иногда… приедались развлечения, полезно было выходить проветриться. И вот в городе, среди взрослых, Ноткин узнал о потере. Но вот теперь всё завершилось, постепенно пришло к тому, как он смотрел на своё прошлое, на себя. И своё будущее. – Хорошо. Я очень этому рад, – пальцы Артемия очень приятно гладили, так проводили, разделяя волосы на прядки. Конечно… Ноткину придётся жить с осознанием совершённой ошибки. С этим горьким сожалением. Но… так трогало, что рядом был человек, который на самом деле хорошо его понимал. И… Ноткин мог предположить, что сам понимает его. – Можно, я так постою? – Конечно, милый. А ведь… это был ещё и отважный человек, он видел войну, и добрый, потому что хотел помогать людям. Замерев, Ноткин так и остался стоять, обнимая, пока не пришлось садиться за стол. То и дело чувствовал, как легко и тепло приобнимал его в ответ Артемий и при этом поглядывал в окно. "Ждёт". Ноткин вздохнул. Если бы он задал себе правильный вопрос о том, какие чувства раскрывались в груди в такие моменты, он бы понял, что это похоже на зависть. Артемий ждал его взрослого… и с одной стороны это было понятно, естественно и очень правильно, но… Ноткин уже был тут, рядом. "Тяжело, когда ты раздвоен. Наверное, ему тоже тяжело", – подумалось так. Сразу же в воспоминании всплыли не слишком тёплые взгляды и слова двойника. Наверное, он чувствовал подобное постоянно. – Сейчас Спичка придёт, я пойду за Мишей. Что-то она не торопится завтракать… Они с Артемием только сели, кружка с молоком стояла перед носом, а Ноткин всё не мог унять противоречивые чувства. И безотчётно схватился за руку Артемия, когда тот собрался подняться. – Ну и что… просто посиди тут. Она же сама может спуститься. Артемий остановился. И смотрел так серьёзно, почти хмурился. Под этим взглядом в сердце закралось волнение, но такое непривычное, которое сложно было понять. – Ты не хочешь, чтобы я уходил? – голос был таким спокойным. Но Ноткин продолжал смотреть в его глаза, выискивая и боясь найти там что-то такое… как недовольство. И почему он вообще думал… почему об этом беспокоился? – Я… да. Прости, – но руку врача он сжимал так же крепко. Ну вот, сказал же, что успокоился… а выходило, что не совсем. – Ты извиняешься, а мне от этого даже больно. – Больно? – Да, – Артемий кивнул, его губы так изогнулись… горько. – Ты не хочешь оставаться один или не хочешь, чтобы я?.. – Вот этого! – воскликнул Ноткин. – Вот как раз этого. Просто… мне хочется побыть с тобой. Именно с тобой. Я же скоро исчезну. Но я не хочу, чтобы ты плохо себя чувствовал… Но он чувствовал вину за то, что испытывал прямо сейчас. За это эгоистичное желание, уже совершенно осознанное, забрать себе этого человека. Себе. Это же было плохо. Рука под сжатыми пальцами зашевелилась, перехватила его ладонь. – Только не извиняйся больше, ты ни в чём не виноват. Я буду с тобой. – Но он… он тоже будет, – пробормотал Ноткин. Внутри всё так жгло, так и ворочалось беспокойно, и как будто что-то надвигалось… но даже представить себе не мог, что это такое было. – Он – это ты. Будем вместе. Хлопнула входная дверь. Кто-то затоптался там, и чувство смятения достигло пика. В голове пульсировало, накатила ужасная усталость и только одна мысль осталась, остальные исчезли. Ноткин высвободил руки, поднялся с места и обнял Артемия, спасаясь от этой волны. И правда стало легче. Шаги были всё ближе, и вот замерли на пороге. – Вот и ты, – сказал Артемий. Ноткин понял, кто это пришёл, и всё же держался, зажмурившись. Он понял: эта волна накатила на него из-за чувств двойника. Она надвигалась, становясь всё больше, накладывалась и усиляла его собственные чувства. Опора, за которую он схватился, качнулась. – Что такое? Иди сюда. Ноткин всё так же стоял, не зная, что он может сделать. Как же ужасно было чувствовать эту раздвоенность, как плохо… он хотел быть одним, целостным, единственным. И он ужасно боялся, что рука Артемия, так тепло обнимающая, исчезнет. Вот она уже сдвинулась с места, но… перехватила очень крепко. И опора под ногами исчезла. Ножки стула заскрипели по полу. Ноткин чувствовал себя невесомым, лёгким, потому что его подняли, его держала сильная рука, прижимала ближе к горячему телу. А он так и не открывал глаз. – Иди ко мне, – всё звал нежных, глубокий голос. Потом последовало шевеление, шаг навстречу, и вот теперь двойник тоже был здесь, так близко, его даже получалось чувствовать кожей. Артемий повторил, обнимая и его: – Будем вместе.

***

Волна улеглась, но Ноткин чувствовал теперь, как его затапливало чужим умиротворением и усталостью. Ну как чужим… даже вроде как и не чужим. Трудно было держать слипающиеся глаза открытыми. Хотелось приложиться к чему-нибудь, но он сидел на табуретке, даже облокотиться о стенку бы не получилось, только если вот о стол... С некоторой долей зависти, совершенно несущественной, он взглянул на двойника, улёгшегося на животе на постеле. На покрывале, правда, но всё же. На мягком же отдыхал. Артемий его уложил после завтрака. Даже… даже во рту был призрачный вкус яичницы, хлеба и масла, хотя Ноткин выпил только молоко. Артемий вышел: кто-то пришёл к нему, позвал. Пришлось отпустить. Он он вернётся, в этом даже не было сомнений. "Будем вместе". Теперь даже стёрлось то чувство раздвоенности, осталось только любопытство. Двойник не спал. – А часто ты не ночуешь дома? – пришлось перебороть сонливость, чтобы начать говорить. – Не часто. Редко, — двойник говорил ещё тише. – Иногда, значит. Хорошо. А то грустно, если вот так… ну, приходится уходить. А где ты был? Ответом ему был тяжёлый вздох, зашуршала ткань. Будущий он смотрел на себя прошлого с выражением невероятной усталости. Но без враждебности. Ноткин попытался снова: – Ты всё равно не спишь, хоть что-то скажи. И вообще, благодаря мне ты чувствовал его всю ночь. Или… или во сне человек ничего не чувствовал? Как вообще можно было вспоминать то, что происходило, пока сознание было утянуто в сон? Но всё же сердце подсказывало: было приятное ощущение тепла, непременно должно было быть. Ведь чувствовал он волну беспокойства и особенное желание быть рядом, которые ему принадлежали только частично. Значит, и тёплое объятие ночью будущий он непременно чувствовал. Двойник снова вздохнул. – Ну да. – Так где ты был? – На службе. – … ого. Служба, – повторил Ноткин. – Типа… дежурил? А где? Двойник что-то проворчал, может, даже и ответил, но только вдруг некстати разобрала зевота, и так и не получилось ничего толком услышать. Подумав немного, Ноткин встал с табуретки и подошёл к кровати. Мог же он… ну, тут посидеть? Почему нет, он же тут уже спал. Матрас совсем немного прогнулся под его весом. Ноткин перебирался ближе к стене, не боясь наткнуться на ноги двойника. Ничего страшного, в самом деле. Наверное, это было всё равно что коснуться одной рукой другой руки, совсем нестрашно же, а теперь ещё можно было привалиться к стенке, ноги расположить удобнее. Веки начали слипаться ещё сильнее. – А ты знал тогда, что у него горе? – вдруг ляпнул и замолчал. Может, не надо было об этом говорить? – Знал конечно, – слова звучали глухо, всё из-за подушки. Она смягчала и скрадывала все звуки. – Но… потом всё наладилось? Двойник помедлил. – Через какое-то время. – А ты ему помог? Ну, тогда? И снова молчание. Да ещё и продолжительное. – Не знаю. Если и помог в чём-то, этого было недостаточно. Ноткин сглотнул. Ответ был горьким, не на это он рассчитывал. Ведь… Артемий так помогал ему сейчас, поддерживал. Даже если память спрячет это глубоко внутри сердца, это всё было настоящим. И не суметь поддержать… – Хватит, – сказал двойник, взглянув на него. – Этим ничего не исправить. Отключи думалку, я буду спать. Но сонливость куда-то подевалась. – Но ты… хотел бы не забыть? Мне страшно, – признался Ноткин. – Но страшно не потому, что я останусь один. Просто… я не хочу это потерять. Это… И прижал ладонь к груди. Вот там оно шуршало, это почти-сердце. – … что об этом думать? Всё случится так, как случится. Но горечи в его голосе было не меньше. Ноткин пододвинулся ближе к неподвижному телу. Своему же телу, только пока он не мог им управлять. Не вытянулся, не стал ещё им, взрослым. – Ты его очень любишь? – Безмерно, – ответил двойник, но вдруг немного странно вздохнул, как будто что-то хотел добавить, или ему в голову пришла какая-то мысль. А Ноткин понял какая. Артемий на этот вопрос ответил точно так же. Конечно двойник не мог сейчас этого не понять, ведь он всё вспоминал. Всё. – Хорошо. И он замолчал. Но вовсе не потому, что не о чем было говорить, просто не находилось подходящих слов. Да даже… даже те ощущения, о которых бы он хотел поговорить, и те были ему настолько новы, что он не мог дать им названий. – Это не появляется за минуту, – почти прошептал двойник. – Сперва проклёвывается росток. Маленький, тонкий… почти незаметный. Ноткин весь обратился во внимание. Не перерывая ни возгласом, ни вопросом, он только слушал то, что ему хотели сказать. И взрослый он продолжал: – Но ты его уже чувствуешь. Потому что травы растут не только вверх, но и вниз. И оно уже пустило корни. И ты… смотришь, как оно растёт, и чувствуешь, каким оно становится сильным, как прошивает тебя целиком, пока ты весь не оказываешься заполненным этими корнями. И каждый… каждый взгляд, слово, движение – как удобрение. И оно всё крепче и крепче. Двойник замолчал. Ноткин почувствовал желание сглотнуть и облизнуть губы, хотя в этом не было никакой нужды, да и слюны у него почти что не было. Тело – глина, только вместилище его мысли. – Это больно? – спросил он. И в самом деле, было что-то такое в нём, что как будто было болезненным, но не совсем. – Это сладко. Но иногда больно, да. – Спасибо, что рассказал. И они замолчали. Ноткин всё сидел, думал обо всём, и вдруг поймал себя на мысли… что ему нужно проснуться. Нужно было действовать, а не продолжать сидеть в Башне! Да он и не остался бы там. А впереди… впереди была другая жизнь, и её нужно было встретить, не пряча глаз. Отец бы одобрил это решение, он это знал. Ничего, со всем справится. Видел же: справился. Так что нужно было брать себя в руки. По коридору заходили. – Поставить сюда, – говорил Артемий. – Оба ящика? – спрашивал кто-то, голос-то прокуренный, грубый, но интонации были уважительными. – Оба. – Погодите, дайте хоть пустые принять, – это уже был ученик врача, Спичка. Как же всё-таки он странно звучал. Как в этом доме было много всего. Сюда приходили люди, разные. Тут происходили разные вещи… глаза снова начали закрываться. Голос Артемия кого-то предупреждал, но звучал так ровно и спокойно, и внутри Ноткина тоже всё становилось таким спокойным. Только перед самым сном показалось, что у стола мелькнул серый силуэт, тихий и быстрый, ушки торчком, хвост трубой… и на этом всё погрузилось в безмятежную дрёму. Это всё потому, что взрослый он не спал всю ночь, а был занят, но это не имело над Ноткин такую постоянную силу, иначе бы он так и спал, а не проснулся бы от того, что его ноги что-то коснулось. Оказалось, это было шерстяное одеяло. Ноткин увидел склонённую над двойником фигуру, поправляющую одеяло, и почувствовал край этого одеяла на себе. Его вот так же заботливо укрыли, пока он провалился в не совсем свою усталость. А между тем Артемий, замерев, потому что двойник зашевелился, что-то еле слышно проговорил, а потом наклонился и поцеловал двойника в висок. Ноткин заморгал. Это прикосновение было ему незнакомо, оно было долгим и нежным, и очень его взбудоражило. Наконец Артемий поднялся. – А меня? – спросил Ноткин тихо и немного скрипуче. – Тебя поцеловать? – улыбнулся Артемий. Говорил так же тихо, чтобы не разбудить спящего. – Да, – вышло немного капризно. Он не привык капризничать, но это получилось само собой. Как само собой получилось и потянуться навстречу тёплым рукам. Дыхание Артемия пошевелило волосы у лба. Ноткин закрыл глаза, а потом ощутил поцелуй прямо в центре лба. Тёплый, мягкий, от него мурашки бегали между лопаток и у шеи. И хоть касание было достаточно долгим, когда оно закончилось, сделалось печально. Хотелось ещё. – Поспишь? – но хотя бы тёплые ласковые руки всё ещё приобнимали его. – Нет. Я с тобой выспался. А сейчас я заснул из-за него, – Ноткин взглянул на двойника. – Можно мне побыть с тобой? – Мы и так вместе. Я ведь говорил. – Да, вместе. Они говорили тихо. Так же тихо Ноткин поднялся на ноги, чтобы затем вместе с Артемием устроиться за столом. И пусть он не знал, чем займётся, но от такого соседства становилось приятнее на душе. Снова шуршали книги, Артемий делал выписки. Ноткин взглянул на раскрытые журналы, на огромный справочник. Когда врач вчитывался, у него в выражении серьёзности и сосредоточенности почти сурово сдвигались брови. Хотелось разгладить пальцем нахмуренный лоб, но не хотелось отвлекать. Ноткин перевёл взгляд на раскрытые страницы, взглянул на книгу, которую сам выбрал для чтения, но он так и не дошёл до третьей страницы. "Отец, я ведь правильно сделаю? То, что я хочу сделать… Тебе же, наверное, не нравилась Башня, да?" Что будет с ним? Как захотят распорядиться его судьбой? А, впрочем… в их городе не слишком заботились о детях. Вот в Сырых Застройках страшное случилось, тогда там всё заколотили, потому что Исидор Бурах так велел, оцепили район так, что даже мышь не проскочила бы. Ноткин со своими товарищами был в Башне, узнавал обо всём от тех, кто выходил наружу. И узнал потом, что все там умерли, заболели чем-то страшным и умерли. Даже у Многогранника были слышны далёкие крики и стоны. Но всё закончилось быстро. День прошёл – и всё стихло. Ещё через пару дней всё как будто стало прежним. Но только дети осиротевшие… что с ними стало? Кто о них заботился? Спичка вот всегда сиротой был, разве мало взрослых о нём знало? Не мало… а Мишка сказала… Мишка сказала, что жила в пустом вагоне. "Значит, можно жить. Значит, нужно найти хорошее место, сделать его своим домом, пока не смогу прийти сюда. Я правильно думаю, папа?" Мысленное послание вновь улетело куда-то туда, в неизвестное место. Ноткин не ждал ответа, но был уверен, что не остался неуслышанным. Потом снова взглянул на Артемия. А он ведь, наверное, не знал, какая беда у них случилась… вернее, теперь-то знал. А вот тогда… Почувствовал взгляд, Артемий посмотрел на него. Вся серьёзность и суровость в его лице тут же испарились. – Всё хорошо? – спросил он участливо. – Знаешь, а я уйду из Башни, – сказал Ноткин, смутившись из-за прямого взгляда. – На самом деле я ещё тогда это решил. Ну, когда вошёл в грань. По привычке, наверное… но это будет последний раз. В светлых глазах яснее проступило выражение, от которого в груди родилось волнение. – Ты очень смел. Ноткин улыбнулся, но улыбка скоро растаяла. Он смотрел серьёзно, потому что вопрос, который он хотел задать, был очень важным. – А ты… ты не обидишься, что… я забыл то, что произошло со мной здесь? Сердце не забудет, но… я же тебя не узнаю, – уже сейчас он чувствовал вину. Артемий помолчал, а потом вдруг сказал: – Это совсем не плохо. Наверное… даже хорошо. – Почему?! – воскликнул Ноткин удивлённо. – Тише, тише. Точно, двойник же спал. – Но почему? – спросил он тише и пододвинулся к Артемию ближе. – Потому что… то, что случится тогда… если то первое впечатление не оттолкнуло тебя, если то, что случилось в те дни, стало такой прочной основой для того, что будет после, я даже рад. Когда всё начинается с испытаний… потом их не боишься. Ноткин обдумывал эти слова. Проверенные друзья были ценнее всего, в бедах они проверялись. Так отец говорил. И Ноткин знал по самым разным историям: так и было. – Значит… всё к лучшему? – Да. Это такая линия. Не волнуйся о том, что сон подзабудется, потом ты всё равно вспомнишь. Ноткин снова посмотрел на страницы книги. И верно… сердце не забудет, а в назначенный срок, срок испытаний, он поймёт, что это за человек. Тогда сердце и разум сложатся вместе, и всё будет хорошо. В задумчивости, он снова приложил ладонь к груди и прислушался. Двойник сказал, что он обязательно проклюнется, этот росток. Что ж, он уже чувствовал, как в почве его чувств и мыслей оказалось семечко. Ему будет суждено вырасти, пустив в сердце корни.

***

Еле получалось читать. Такое с ним было… наверное, впервые. До того, как появилась Башня, да даже немного после этого – когда Симон Каин разрешил детям оставаться там столько, сколько они захотят, книги были важной частью его жизни. Там было столько всего, столько историй, интриг и поединков, подвигов. Чего ещё желать? Помнится, когда он был младше, то воображал себя одним из героев, проходящим испытания. Да даже быть не героем, а его другом, имя которого автор забыл упомянуть, тоже было интересно. Глаза и темно следили за строками, но перед глазами представлялись вовсе не описываемые картины. Где он сможет найти укрытие? Как распорядятся квартирой, что захотят сделать с ним? А всё же он бы стащил парочку вещей из дому, если будет возможность… На кухне вкусно пахло. Правда вкусно, хотя ему и не хотелось есть, просто дышать этим запахом было хорошо. Но было жарко. Все столпились в кухне, крутились-вертелись сначала, суетились, потом сели за стол, но воздух, нагретый плитой, стал ещё горячее. Ноткин закрыл книгу, взглянул на двойника, собирающего тарелки. Он проснулся быстрее, чем Ноткин мог бы ожидать, и боролся со сном, чтобы нормально уснуть ночью. Интересно, не мешал ли ему шум мыслей прошлого? – Что такое, не интересно? Тёплая рука легла на плечо. Ноткин поднял голову и невольно улыбнулся, отвечая улыбке Артемия. – Ну так… ничего, – по-правде, он бы лучше дослушал историю, которую Артемий выдумывал для него. – Ну хорошо. Скоро поднимемся. Ноткин читал вместе с Мишкой, пока готовилась еда, и вот теперь, когда убирали со стола. Он хотел бы помочь, но и не знал куда вклиниться, а потом его попросили ни о чём не переживать и просто отдыхать, поэтому он сидел за столом и поглядывал на строчки. Всё, не читалось, можно было и не продолжать. Наступал вечер. Задумавшись, он поднялся наверх и зашёл в спальню, сел на кровать, предчувствуя… что-то. Ему казалось, что всё вокруг становится хрупким, лёгким. Вот он чувствовал, что пол твёрдый, но вот-вот уйдёт из-под ног. А ещё он подумал, что… хотел бы тут поспать. А как же двойник? Теперь он тоже был тут, и, наверное, не позволит. Но… Артемий бы согласился. Заслышав его голос, Ноткин вытянулся. Воды нагрели? Значит, будут умываться и готовиться ко сну. Будет ли наглостью спросить его? Артемий и правда заглянул, посмотрел на него внимательно. – Не хочешь умыться? Ополоснуться? – спросил он. Ноткин покачал головой: в этом не было никакой нужды. – Тогда что такое? Заметил. Конечно заметил. – Мне хочется тут… ну, уснуть. – Так в чём проблема? Ноткин покосился на приоткрытую дверь. Как сказать, как ответить? "В нём. В нём может быть проблема. Ты – его человек, он хочет, чтобы ты был с ним". Это же было так просто. И он только вздохнул. – Если никто не будет против… – Не будет, котён, не волнуйся. Тепло было. Тепло… Ноткин с грустью подумал, что это скоро закончится. – Артемий? – М? – Ты можешь ещё раз меня поцеловать? Ноткин смотрел в его глаза и понимал прямо в эту минуту: время заканчивается. Это ощущение было таким острым, и от него в груди становилось так… невыносимо! Хотя он и смирился с тем, что проснётся, проснётся один, там, всё равно не получалось относиться к этому спокойнее. Артемий присел перед кроватью на колени, обхватил ладонями его лицо. Ничего не сказал, но у него был очень тёплый и светлый взгляд. А потом Ноткин закрыл глаза, чтобы почувствовать мягкое тёплое касание у виска. И ещё одно, и ещё, ближе к центру. Из головы повылетали все мысли. – Спасибо, – пробормотал он, облегчённо выдохнув. – Разве за такое благодарят? Артемий улыбался. Сейчас в его глазах не было той печали, но это выражение вновь вспомнилось, и Ноткина будто окатило кипятком. Он подумал о том… просто представил, что Артемий тоже испытывал подобную боль, что он сомневался, что он и теперь несёт в себе груз сожаления, это всё угадывалось. Ноткин протянул руки, схватился за него и потянул на себя. Обнял крепко-крепко. Наверное, он никогда раньше не умел так сопереживать. Так, что даже собственные страхи забывались. Заскрипела дверь. – Ложимся спать, – сказал двойник, и это были единственные его слова. А он и правда не возражал. Тоже понимал, наверное, что скоро всё это закончится. Или… или просто за этот день стёрлись границы, разделявшие их так, будто они не были одним и тем же человеком. Легли и правда втроём, и как-то хорошо легли, удобно, даже и не тесно совсем… то есть, не то чтобы не тесно, просто такие понятия исчезали, стоило прижаться к тёплому боку и почувствовать то самое объятие… так зачем же ему нужно больше места? Лежать так было очень приятно, гораздо приятнее, чем просто занимать всю кровать одному. Двойник лежал так же – с другого боку, как видоизменённое отражение. Сонливость становилась всё сильнее, но заснуть не получалось. А вот так, лёжа с закрытыми глазами, он мог только вновь слушать спокойное дыхание, не своё. Чувствовать тепло, которое исходило от человека, с которым он чувствовал себя понятым и обогретым. Это было… что-то очень сердечное, никаких иных описаний и не приходило ему в голову. Ноги немели, отнимались… он понял это, когда захотел пошевелиться, а они не двинулись с места. Он будто терял над ними контроль. Это его испугало бы, но он знал, что это не вполне его ноги. Он в будущем, а в будущее может достать лишь сознание, как дух, так понял он, ведь дух был чудесным, лёгким и стремительным. И он оказался тут, но вовсе не тело, тело было заложником времени и оставалось там, где ему и положено было быть. Вдруг время пришло? И что же, он оставит здесь после себя грязную глиняную куклу? Нехорошо… А Артемий… он же не знал, наверное, что всё кончится. Ноикин осторожно приподнялся на локте и посмотрел в его спокойное лицо. Теперь ему казалось, что он зря не попрощался. Когда он увидит его снова? Больно было терять друга. Не обдумав то, что хотел сделать, Ноткин приподнялся ещё немного, осторожно, не сбрасывая с плеча греющую большую руку и ткнулся вытянутыми губами в висок спящего. Он не хотел тревожить, не хотел будить, но важным было донести жестом и тепло, и благодарность, и сочувствие. И прощание. Артемий глубоко вздохнул во сне, шевельнулся. Ноткин замер. – Не буди его, – шепнул двойник. Он не спал. Он прижимался щекой к вздымающейся груди, прикрыл глаза. Он даже и не смотрел на Ноткина, а просто знал, что происходит. – Я и не хочу будить… – это было даже обидно. Он совсем не хотел тревожить сон. – Я… наверное, пойду. – Да. Не хотелось оставлять после себя след, тем более пачкающий. Поэтому, не смотря на то, что совсем не хотелось терять это тепло, он осторожно выскользнул из-под руки Артемия. Отсел на кровати, а потом и вовсе поднялся на ноги, едва ему подчиняющиеся. А потом смотрел. Сон Артемия стал менее спокойным, он как будто чувствовал потерю, его ладонь провела по тому месте, где вот только что ещё лежал Ноткин. Но тут зашевелился и двойник. Обнял, привлёк к себе. Артемий перевернулся на бок, к нему, и обнимал уже только его. Так и должно быть. Ноткин вздохнул. – Скажи ему… пожалуйста, скажи ему всё, – попросил он двойника. Пусть он произнесёт всё то, что Ноткин сказать не успел и не смог. А потом чуть ли не на цыпочках он прошёл к двери. Открыл её, вышел в коридор. Куда теперь? Становилось всё холоднее. Его покачивало при ходьбе, пальцы ещё стали такими неловкими… из-за этого он и спустился вниз, так чтобы ничего не задеть и не уронить, тихо, никого не тревожа. А дальше… а дальше оставалось ждать. Мысли тоже стали неповоротливыми, тяжёлыми, думать их было сложно. Глаза закрывались. Но ему хватило сил сесть на скамью рядом с дверью. Надо же, лениво удивился он, а ведь небо светлело. Неужели прошла вся ночь? Так он и сидел, наблюдая за тем, как меняется цвет небесного свода, как исчезают звёзды. Вспоминал отца, думал о будущем, заново перебирал те события, что пережил за эти дни здесь: и во сне, и в будущем… Получалось не очень, всё сильнее хотелось спать. Он и уснул, безвольно прислонившись к стене.

***

Немного давило на виски. Он проснулся и, не открывая глаз, покрепче обнял Артемия. Эта близость рассеивала холод сна, вновь вызванные воспоминания уже не так беспокоили его. Это он пережил однажды… и с тех пор прошли годы. Но пыль, оседавшая всё это время на давних воспоминаниях, исчезла, и теперь они снова были яркими, живыми. Будто случилось всё это всего неделей ранее. Глубокое дыхание щекотало кожу у лба. Ноткин заёрзал, устраиваясь ближе, прижимаясь щекой и губами к тёплому плечу. Да, если бы не это тепло, воспоминания взволновали бы его больше. Он проснулся тогда с такой же гудящей головой. Боль проходила, отступала, неловкое тело как будто заново наполнялось силами, а он всё пытался вспомнить, что ему снилось… пока боль потери не вернулась с полной силой, он пытался ухватить то чувство, что вот только что заполняло его почти целиком, распробовать его, понять. Но, как это бывает с чудесным и неописуемым, чем больше и отчаяннее он пытался, тем дальше оказывалось его сновидение. Оно уходило куда-то в глубину, заволакивалось туманом. И хранилось у сердца. А проснувшись окончательно, он плакал. До этого он старался не показывать ребятам, что на самом деле испытывал. Но в одиночестве он позволил себе выплакаться всё, что было. Но… в нём появилось то, что он просил. Он ведь просил надежду. И она была. Вот там, у сердца. И с этой надеждой он вышел из грани лабиринта. Вышел и сказал тогда, что всё-то они делали неправильно и сами дураки, раз бегают от жизни. Тогда они с Ханом подрались так серьёзно, как никогда до этого. Тогда в Башне и раскололось сообщество детей. Вернее… откололась группа, и они вместе потом выживали в городе равнодушных взрослых, они держались друг друга и обретали чудесных друзей, они назвали себя двоедушниками. Артемий задышал шумно, зашевелился, его руки крепче обхватили, так волнительно обнимая. Это было верным признаком пробуждения, Ноткин знал. Он был восприимчив к меняющемуся ритму сердцебиения, изучил эти движения за всё те утренние минуты, когда просыпался первым. Хотел подгадать момент… тот самый момент, когда сон прервётся. Ноткин лежал, замерев, слушал внимательно, чувствовал всем своим телом. И когда понял, что пора, сказал: – Я люблю тебя. Ему очень хотелось это сказать. По правде, он чувствовал себя очень соскучившимся. Была бы его воля, он бы ушёл с ним куда-нибудь в степь, гулять вместе целый день. Или… выпроводить бы Мишку и Спичку из дома хотя бы на несколько часов, чтобы остаться с Артемием наедине. Как бы это было хорошо. Может, и получится… – Я люблю тебя, – а голос Артемия был тёплым, сонная хрипотца так приятно отзывалась в груди, и Ноткин прижался совсем крепко, ведь теперь он не боялся разбудить. Но вдруг Артемий застыл, его рука, так тепло обнимающая, перестала обнимать. Ноткин поднял взгляд. Артемий ощупывал место за спиной, вид у него был озадаченный, непонимающий. – Всё закончилось, – подтвердил Ноткин, вздохнул. – Закончилось. Это было так странно. Переживать всё это, чувствовать одновременно за двоих, хотя даже это утверждение едва ли было правильным. Что значит "за двоих"? Артемий был прав: и тот, и другой были одном человеком. И этот человек тихонько вздыхал, замирая под ласковыми поглаживания. Даже голова… боль отступала. – Как ты себя чувствуешь? – и дыхание Артемия всё так же шевелило волосы у лба, и было так тепло. – Я… хорошо. А ты? – Ну а что со мной может быть? Ноткин помолчал. – Ты знаешь. Они оба знали. Теперь – оба. В городе уже несколько лет не пили твирин. Твири не было, нигде. Не росла теперь на их земле такая трава. И не танцевали степнячки среди высоких колосков и стеблей. Червей… как будто становилось всё меньше. Ноткин один-единственный раз видел своими глазами шабнак-адыг. Настоящего, живого, но издалека. Земля перестала давать всем им жизнь с тех пор, как очистился Горхон от крови. А ведь эти существа передавали волю той силы, что их породила. И тут, спустя годы, вдруг появился пришелец из прошлого. Значит, в земле оставались силы, они таяли день ото дня, но всё же недоделку она вылепливала. И этой недоделкой воспользовался Ноткин. Так получилось. Так его желание отразилось в стенах Многогранника, чьё основание уходило глубоко под землю. Как странно… Башни уже нет, а отзвуки чудес ещё можно было услышать. Так выходило и с землёй. Артемий молчал, и поэтому Ноткин приподнялся на локтях и посмотрел в его лицо. Ему было необходимо видеть. С тревогой он всматривался, боясь найти в нём боль и тоску. А нашёл задумчивость. Взгляд Артемия, направленный на него, был светел и ласков. – Ну что такое, котён? – Артемий улыбнулся. И вот уже совсем прошла боль, а на душе стало легче. – Поцелуй меня. Долго ждать не пришлось. Он закрыл глаза, пока к его лбу и щекам прижимались тёплые мягкие губы. – Целую, – шептал Артемий между этими прикосновениями, – целую. И потом прижался так к чуть улыбающимся губам Ноткина. Он и сам не понял, когда начал улыбаться. Просто ему было так хорошо… – А ты знаешь… я тоже поцеловал тебя перед тем как уйти. – Да? – но улыбка Медведя скоро растаяла, а брови беспокойно нахмурились. – Ты ушёл? Тебе было нехорошо, неуютно? – Не волнуйся. Я был так рад быть здесь, с тобой. Я не хотел… пачкать тут глиной. Всё закончилось хорошо. Уснул там, внизу, под утро. И всё. Артемий знал о том, что произошло в Многограннике. Ноткин говорил с ним об этом спустя два года после того, как Башни не стало. Тогда его уже вовсю оплело проронённое в груди семечко. Ноткин открывал душу, преодолевая неуверенность и робость, родившиеся не из страха того, что его не поймут и не выслушают, наоборот, Артемий был очень внимательным, а его глаза светились сочувствуем. И под этим взглядом становилось так странно-горячо и приятно прямо в сердце. Они много говорили в тот вечер… и в последующие дни. Говорили об отце. И об Исидоре. О любви к родителям, о том, что важно. Делились друг с другом тем, что оба чувствовали. Ноткина не отпускало до сих пор, не отпускала вина и сожаление. Но Артемий своим вниманием к его прошлому, и тем теплом, которым Ноткина окутывал, когда они оставались наедине в эти дни… он помогал ему простить самого себя, примирился с тем, кем он был. "Ты слишком строг к себе", – Артемий повторял это и прошлому, и настоящему… и из сердца уходила жёсткость. Только бы Артемий сам себя виноватым не чувствовал… – У меня получилось… немного утешить тебя? – взволнованные, тревожащиеся за него глаза смотрели на Ноткина и сейчас. – Ещё как. Мне было хорошо, ты подарил мне уют и спокойствие. Я так благодарен тебе. И сейчас мне хорошо, Артемий. Здесь и сейчас хорошо. А ещё лучше будет, если… – Если? – Если мы побудем вместе. Мы можем… побыть вместе сегодня? – Да. Мы будем. В светлых глазах больше не было тревоги. И если бы они были сейчас одни… но дом жил, хлопали двери, раздавились голоса Спички и Мишки. А хотелось ещё полежать вдвоём. Может, и полежали бы, если бы Спичка не постучал и не заглянул бы к ним. – Что, всё? – спросил он. – Там это… ну, вы вниз спуститесь. Ноткин не был точно уверен, что увидит там, у двери. Но ведь что-то подсказало ему ночью, что нехорошо было бы испачкать постель. В самом деле, от сосуда, которым воспользовалось его сознание, осталась горка глины и почвы. Между слоями земли виднелись ткани одежды. Если бы это было всё… На верхушке горки росли, качаясь, стебельки твири. И запах, тот самый пряный запах, от которого по осени у всех горожан деревенела голова, был таким слабым и приятным. Тонкие стебли выглядели полными жизни. – Нужен… совочек, наверное, – сказал Спичка, обнаруживший первым этот неожиданный подарок. – Лопатой-то по скамейке и полу не хочется… а выносить это надо. – Надо, – откликнулся Ноткин рассеяно. Взглянул на Артемия, но тот молчал, глядя на ростки удивлённо и немного неверяще. Совка у них не было. Спичка вышел спросить у соседей. А они пока пересадили ростки. Сели на кухне, на столе стоял горшочек с дивной пахнущей травой. Мишка одолжила им его. Она хотела начать выращивать комнатные цветы, и на горшочек имела свои планы, но уступила им. Но она, как ни странно, не проявила интереса к вот этому чуду, её больше заботило то, как вытащить из-под комьев земли одежду. Или она пока сама не решила, как относится к произошедшему и действовала немного отстраннённо. – Если ты ожидал знака, наверное, это он и есть, – сказал Ноткин осторожно. – Ты… теперь не чувствуешь себя виноватым? Ведь то, как изменился город, было результатом его решения, результатом дел его рук. И Ноткин держал в своих ладонях эти руки, поглаживал тёплую кожу запястий. – Я и не чувствовал себя так, – пробормотал Артемий. – То есть… не совсем. – Я знаю, другого слова не подобрал. Просто… я переживаю. – Не волнуйся. Это и правда никогда не было чувством вины как таковым. И я не сомневаюсь в выборе. Никогда не сомневался, – Артемий тоже держался за его руки. – Просто мне жаль их, жаль Её… – Но, видишь, она не сердится. Да? Не сердится и не винит тебя. И Ноткин привалился к нему, прижался, ластясь, укладывая голову на плечо. Он был уверен в том, о чём говорил. Ему об этом говорило сердце, говорила вторая душа. И он хотел, чтобы грусть Артемия и тот груз ответственности, что лежал на его плечах, стали тоньше, легче. Он страстно этого хотел. Когда он увидел себя же на пороге дома, то подумал именно об этом: как это скажется на Артемии? Он почти возненавидел глиняную куклу, в которую умудрился забраться частью себя, за то, что та начала бередить зажившую рану. Даже ощущения прошлого не сразу начали проявляться, далеко не сразу, он как будто выставил впереди себя щит. А вот Артемий тогда не подумал о себе. Он думал о нём, о Ноткине, он хотел позаботиться о нём. И поэтому сидел с его прошлым, помещённым в куклу, и утешал, а ночами крепко обнимал его, и они вместе тихонько говорили о происходящем. Ноткин ведь в тот вечер, когда только появился гость из прошлого, не смог выдавить из себя и слова, его захватил страх за того, кого он любил. – Наверное, – прошептал Артемий и кивнул сам себе. Поверил. – Давай так думать. – Давай. А ты… расскажешь мне до конца ту историю? Которую для меня сочинял? – Обязательно. Ноткин хотел ещё сказать… но ему и не нужно было говорить, тепло овеяло губы, и он потянулся навстречу, закрыв глаза. Голова так приятно закружилась, а тепло, как ещё одно сердце, забилось в груди. Он дома, он рядом с ним. Как хорошо.