Запутанными коридорами лис бежит к сердцу дракона

При всей своей эпатажности и гордости, любимыми цветами Цзян Чэна были самые простые одуванчики, растущие на заднем дворе Дома. К ним его с самого детства приучила Вэнь Цин. Он смотрит на ярко-желтые бутоны сквозь чердачное окно, вспоминая о Золотой и сердце то ли начинает биться чаще, то ли останавливается вовсе. Потому что когда больно, хочется замереть. «Вэнь Цин улыбается ему и гладит по щеке рукой. У неë холодные пальцы с чëрными ногтями и серебряными кольцами. — Ты будто фарфоровый, — она говорит нежно-нежно, а Цзян Чэн чувствует, как внутри цветут пионы. Они похожи на вату, которую окунули в краску. Или на облака во время рассвета. — Глупости, — он отмахивается, но ластится к еë ладони. Как щеночек. — А вот и нет. У тебя улыбка хрупкая и сердце тоже. — Тогда ты уж постарайся не разбить. Золотая улыбается ярче, чем все одуванчики.» Цзян Чэн не ходит на Перекрёсток, не сидит там на диване, всматриваясь в мутное зеркало, ожидая увидеть там её эхо. Не хочет осквернять собственные воспоминания минутным образом, которого может даже и не быть. Вдруг это лишь подсознание играет злую шутку со смотрящим, или слух о призраках в зеркале пустил когда-то обезумевший от горя Фокусник. Проверять совсем не хочется и Лотос сидит на пыльном чердаке, который она ему показала. Тут полно коробок набитых всяким хламом, почти как в Четвёртой, только рассортированного и забытого. В воздухе пыль и Цзян Чэн вспоминает, как они с Усянем бегали тут мальчишками, разрезая её старыми линейками, найденными в одной из коробок. Цепи поблёскивают на солнце и чуть звенят, когда Лотос меняет положение. На заднем дворе носятся его Псы, гремя своими ошейниками и низкими голосами, где-то вдалеке лает собака, которую сам Цзян Чэн назвал Принцессой, но к которой он больше не подходит. Снаружи солнце и шум, а на старом чердаке тишина и пыль. Внутри Цзян Чэна уродливое квази что-то. Он приходит сюда раз в год, двенадцатого августа, вспоминая Золотую, запрещая себе это делать в остальные дни, чтобы окончательно не рассыпаться. Навешивает на себя всё больше шипов; надевает тяжёлые ботинки и рваные джинсы; натурально рычит, когда кто-то смеет перечить или просто косо смотрит; носит на поясе фиолетовую плеть, и прячет-прячет-прячет глубже внутрь самого себя. Фарфор, который Золотая так любила. Шепчущий ласково тянет «цветочек», стоит им встретиться в Кофейнике, а Цзян Чэна пробирает дрожь, потому что этот Фазан его насквозь видит, это читается в глазах и дружеской нежности в голосе. Лотос хочет или запустить в него что-нибудь тяжёлое, или расплакаться, уткнувшись в мягкий кардиган. — Я могу тебя обнять, — говорит как-то Хуайсан. Он хороший. Поехавший на голову психопат, который людей в стены прячет. Но хороший. Тут все были психами. Даже Нефрит, раз приклеился к Усяню. — Обойдусь, — Лотос фыркает и закуривает. Он, бля, ненавидит сигареты. Но любит, искренне, правда, Шепчущего, который их ему достаëт. — Как хочешь, — Фазан улыбается мягко, как сахарная вата, которую Лотос никогда не пробовал. — Но если что, ты знаешь, где меня искать. Цзян Чэн почти сдаëтся каждый раз, но вместо того, чтобы принять помощь — скалится, а потом идёт к брату, засыпая в Четвёртой, чтобы почувствовать себя в безопасности. Раньше он думал, что внутри него целый сад, помогающий двигаться дальше. Не такой, какой сейчас развели Птицы у себя в Гнезде, не полный скорби и печали. У него были цветущие луга и тëплые дожди. После всего случившегося хочется смеяться, но получается лишь горькая усмешка, а ещë царапины, от превратившихся в гербарий лугов. Хрупкие, засушенные цветы он держит под прочным стеклом недовольного лица и агрессии. У Псов иначе нельзя, особенно, если ты их вожак, выдирающий себе это место зубами, каждую ночь ожидающий, что вот-вот пырнут. За окном мелькает белое пятно. Двенадцатое августа, день рождения Золотой и день, когда Вдовец наконец вышел, чтобы поговорить с Генералом. Ему понадобилось две недели, чтобы вновь пройти по коридорам Дома. Цзян Чэн думает, что это было больно и страшно, как и им, будучи детьми. Когда на твоих глазах умирают люди, особенно те, кто был дороже любого красного яблока в столовой, ты взрослеешь за секунды. Сейчас пол отмыли, а обои переклеили, но запах крови, пропитавший это место всего за одну ночь, въелся в этаж навсегда, напоминая о кошмаре, унёсшем жизни той весной два года назад. Два года, которые ощущаются как несколько пыльных, будто чердак, столетий. Думается, что рана внутри должна была зарасти, ведь прошло столько лет. Но потом вспоминаешь, что у мëртвых, пусть даже не физически, ничего не затягивается. Становится страшно за Генерала. — Интересно, — говорит в пустоту чуть хриплым голосом. — Какого это — из Дарящего улыбку, превратиться во Вдовца? Пустота, ожидаемо, не отвечает. Лотос понимает, что невыносимо, ведь в Доме не упоминается случившееся. Правило на одном уровне с тайной имён. «Не повторяй — не повторится», — украшает каждую стену, каждого этажа. Цзян Чэн лично вывел четыре таких, как минимум. А повторять хочется. Каждый день хочется кричать о дне, когда коридоры окрасились кровью, когда крики навсегда поселись в голове, когда погибла его их сестра.

***

В Кофейнике немноголюдно — все знают, что сегодня это пристанище для Четвёртой. Тут вообще никогданелюдно. Совсем рядом скрипит половица. Накаркал, блять. Цзян Чэн поднимает глаза и замирает. В проходе осколок прошлого. Стоит и смотрит глазами, от которых чувствуется тепло даже с такого расстояния. Он выглядит разбитым и неправильным. Всё, как и должно быть в Доме, но от этого не легче. — Вдовец? — новая кличка срывается с губ также просто, как обычное ругательство. — Здравствуй. — воспитатель улыбается и подходит ближе. Он совсем-совсем белый и восхитительный. Лотос, приходя в себя, поднимает бровь и кивает как можно спокойнее. Он видит Призрака каждый день, но вот уже второй раз за час смотрит на привидение. Лотос нервно теребит в кармане пачку сигарет. — Ты куришь? — Да, — Цзян Чэн складывает руки на груди, приподнимая подбородок. — А что, отчитать хотите? — Нет, — бывший воспитанник ставит локти на стойку и Лотос думает, что его рубашка теперь никогда не отстирается. — Я не твой воспитатель. — Да вы вообще не воспитатель, если уж на то пошло, — он фыркает в лучших традициях Псов. Вдовец кто угодно, но не воспитатель. Он никогда не будет таковым, потому что сам когда-то побывал в шкуре ребёнка Дома. Правила есть правила, Дарящий улыбки. — А кто же я тогда? — Вдовец наклоняет голову и его волосы падают водопадом за спиной, соскальзывая с плеча. Усталость выглядит как он. — Потеряшка. — Цзян Чэн достаёт стакан и салфетку, на которую Бармен пару дней назад пролил какую-то свою бурду. Теперь там бурое пятно. Бурдовое, получается. На Дарящем улыбки было такое же в ту ночь, Лотос всё помнит. Помнит и протирает стакан. Человеку перед ним нужен ромашковый чай. Это читается в глазах. Об этом шепчет гербарий внутри Цзян Чэна. В кривом чайнике, который Птицы слепили из глины, есть немного холодного и непременно горького. — Как и все тут. От этого не избавиться, вы же знаете. — Мне сегодня все говорят, что я что-то знаю, — воспитатель тяжело вздыхает и берёт в руки стакан с напитком. Лотос думает, что с ним просто говорить. Просто и приятно. — На деле я просто… Ну, ты знаешь. — Мне наплевать, если честно. — он пожимает плечами и тянется к затылку, чтобы переплести пучок. Вдовец внимательно наблюдает за тем, как волосы лёгкими волнами опускаются на плечи. Почему-то ощетиниться и отвернуться не хочется. Да сегодня вообще ничего особо не хочется. Печальный день. Печальный Вдовец. Идеально. — Почему тут так пусто? — спрашивает чуть тише, чем говорит до этого. — Сегодня день Четвёртой. — приходится смахнуть лезущую в глаза чёлку и начать заматывать волосы с самого начала. — И Золотой. — Я слышал, что она… — Вдовец замолкает и опускает глаза. Он выглядит виноватым и печальным. Цзян Чэн знает, что выглядит точно также в моменты, когда один. — Мне жаль. — Это не мне нужно говорить, а Генералу. Вы сказали? — Что? — у мужчины в глазах сто и один вопрос. — Видел вас в окно. — сделав последний оборот, он отпускает резинку. Волосы тянет, виски тоже. Это отрезвляет. — Вам пора, — говорит Цзян Чэн и забирает полупустой стакан из чужих пальцев. Те контрастно тёплые. Контрастно и чаю и самому Цзян Чэну. — Скоро тут станет шумно. — День Четвёртой, — Вдовец понимающе кивает и поднимается. — День семьи. Воспитатель уходит плавно, растворяясь в тоске и коридорах. Лотос берёт в руку бурую, как пятно на салфетках, тряпку и теряется в ней на несколько минут. — Продуманный ход, — говорит выплывший откуда-то Шепчущий. — Если протирать ей кровь, совсем незаметно будет. — Я думаю, что она просто никогда не видела стирального порошка, — фыркает в привычной манере Лотос. — Недооцениваешь Птичек? — Генерал перемещается тихо, его выдаёт лишь вездесущий запах недавно политых цветов и горечь молочка одуванчиков. Он садится на высокий барный стул, которому обычно предпочитает дальнее место около кактуса, едва заметно улыбается и подпирает ладонями подбородок. Кактус, должно быть, испытывает сильнейший кризис. — Печально. — Из каждого правила есть исключение, — вожак Псов ищет глазами жестяную коробку с хранящимся в ней зелёным чаем. — Ты например. — получить улыбку Генерала — благословение, и Цзян Чэн чувствует это на себе. Каждый чувствует. Они теперь не близки, как раньше, совсем не хочется разбивать себе сердце, видя такую знакомую улыбку, на чужом лице, чаще, чем это выдержит до сих пор саднящее сердце. Однако Генерал — часть его семьи, Лотос любит его каждым засохшим лепестком своего сада. Он заваривает ему любимый чай с жасмином. — Где Вэй-сюн? — Хуайсан со страдальческим выражением ложится на стойку, чуть морщась от облупившегося лака, впивающегося в щёку. — Он же был с тобой, — Вэнь Нин, в привычной ему манере, утешающе гладит друга по спине. Его пальцы теряются в мягкой пряже кардигана. — Да, но коридоры решили иначе, — Фазан тяжело выдыхает, но тут же пожимает плечами. Планы Дома вне их власти. Если тот захотел поиграть со своим любимым ребёнком, значит, так и нужно. В конце концов, каждому тут хотелось быть ближе к Призраку. Шепчущий слишком эмоциональный и драматичный, действительно будто Крыса. Лотос помнит, что Хуайсан всегда был таким, с первого появления в Доме. Он был как младший брат, которого хотелось защищать от вездесущей темноты и слишком заносчивых детей. Иронично, но самым заносчивым ребёнком в жизни Хуайсана был сам Цзян Чэн. Хуайсан был шумным и всегда таким мягким, что они с Вэй Усянем часто использовали колени друга, закрытые всё теми же кардиганами, как подушки в особо утомительные дни. Он читал им сказки, которые сам же и выдумывал, понахватавшись от Усяня, а потом переходил к сплетням и новостям, о которых ему шептали трещины в стенах. Шепчущий, напоминает сам себе Лотос, такой же, как они. Потерявший брата и рассудок. Цзян Чэн наливает ему любимое какао на горячей воде. Молоко в Кофейнике не водится, только вода с разведённым в ней мелом. Рецепты Птиц только их дело. О появлении Призрака сигнализируют стекающиеся из углов тени, нетерпеливо бурлящие у порога. Лотос опускает голову, сжимая зубы и тряпку в кулаке. Он не любит тени. Никто в Доме не любит тени. Ну, кроме их хозяина, конечно. Усянь как красавица, которая приручила чудовище. Или это чудовище приручило красавицу. — Мне больше нравится сравнение с принцессой и драконом, — говорит ему брат одним вечером. — Ты совсем больной? — Не, ты послушай. Вот все думают, что принцессу похитила злая ящерица с пятиэтажку и еë надо спасать. А может не надо? А может, нравится принцессе эта ящерица? Может, когда принцесса еë гладит, та в котëнка превращается. — Ты совсем больной. По спине пробегают мурашки, а губы кривятся в отвращении, когда одна из угловых беглянок заползает на носок кед Усяня. Тот слабо ей улыбается и осторожно болтает ногой, стряхивая. По губам Цзян Чэн читает: «идите на место, давайте». И тени слушаются, расползаются обратно, замирают в своих углах. Брат запрыгивает на стойку, поставив ноги на скрипнувший стул. Смотрит на обувь и продолжает улыбаться. В нос бьёт непривычный запах сандала. — У чёрных вещей тени белые-белые, — хихикает Не Хуайсан. Лотос смотрит на него непонимающе. С другой стороны, чтобы понять этого Фазана нужно сойти с ума, как минимум. Усянь только отмахивается и протягивает к брату руку. Там тут же оказывается стакан Лунной дороги. Гадость страшная, а Усянь пьёт, будто вода. Цзян Чэн помнит, как полтора года назад учился её делать, ночами подглядывая за невнимательным воспитанником Третьей. Он уверяет себя, что это просто любопытство, но голос в голове, подозрительно напоминающий Генеральский, говорит, что это любовь, чувство вины и тоска. «Отрабатываешь за нарушенное обещание?» — звучало почти ехидно где-то в мыслях. Лотос тогда только сжимал кулаки и раз за разом прокручивал в голове рецепт. «Он протягивает брату сколотую рюмку с маслянистой жидкостью впервые. Усянь смотрит недоверчиво, с поджатыми губами и трясущимися руками. У него в глубине зрачков до сих пор Жёлтая клетка и страх, когда Цзян Чэн двигается ближе. Последнее ощущается хлыстом по спине. Таким, каким он сам теперь размахивает, стоит кому-то из Псов, что за девять месяцев с момента создания стаи, так и не запомнили правил, провиниться. Неприятно. — Не отравлено, — бросает он, почти впихивая несчастную рюмку брату в руки. Собственные тяжёлые шаги слышатся словно из-под толщи воды, а перед глазами только бледный Вэй Ин.» — Чего опаздываешь? — Лотос кидает в брата тряпку. Тот весело пожимает плечами, одним глотком осушая стакан. Даже не морщится. На худом плече лежит грязная тряпка; лента в волосах живёт своей жизнью и выглядывает из-под тёмных прядей; в длинном рукаве толстовки виднеется силуэт лежащей там флейты. Вэй Усянь без пяти минут покойник, запивающий разноцветные витаминки всем, что под руку попадётся; он улыбается ярко-ярко, но уже не так, как в детстве, когда только появился на пороге комнаты, крича своё имя; Вэй Усянь, потерявшийся в темноте одной комнаты мальчик, преданный с малых лет ему, Цзян Чэну, и преданный им же, сейчас сидит на столешнице, болтает с Шепчущим о каких-то пустяках, и выглядит, как самое большое сожаление, и как самое незаслуженное счастье одновременно. Под толстовкой у него шрамы от собачьих укусов, старые и те, что остались два года назад. Он их прячет от всего мира и особенно от Цзян Чэна. Шепчущий говорил, что рёбра у Призрака теперь напоминают встратого далматинца, где укусы — пятна. Генерал ничего не говорил. Он просто смотрел. Сочувствующе — на Вэй Усяня, сожалеюще — на Цзян Чэна. «— Это всё из-за тебя, — начинает он истеричным шёпотом. — Это ты виноват! — Нет, — Усянь отходит на шаг, упираясь спиной в стену. Там всё ещё не высохшая кровь, пятнами впитывающаяся в футболку. У него дрожат колени и голос, а в кулаке зажата флейта. Лотос чувствует, как лицо непроизвольно начинает кривиться. — Цзян Чэн… — Не смей, — он бьёт хлыстом где-то рядом с чужой ногой. На деревянном полу остаётся засечка, оставленная металлическим наконечником, а мелкие щепки летят в стороны. — Я больше тебе не друг. Так что не смей. — за спиной слышится топот и позвякивание цепи по полу. — Принцесса, — гремит на весь коридор. — Фас.» — Ты меня слушаешь вообще? — Лотос моргает несколько раз, чувствуя чужую ладонь на плече. — Нет, — честно признаётся он. Вэй Ин смеётся и отмахивается, возвращаясь к разговору с Хуайсаном. — Задумался? — Генерал, чёрт бы его побрал, смотрит, как обычно, с грёбаным пониманием. Видит насквозь, но не жалеет, а принимает таким, какой есть. А Золотая бы накричала и избила. Но осторожно, чтобы фарфор не разбился, она же обещала. Сегодня о ней вспоминать можно и Лотос пользуется этим при любом удобном случае, пока гербарий внутри скрипит и рассыпается на цветочную крошку. Золотая вообще была совсем не такой, как брат. Золотая была дерзкой и саркастичной, порой слишком язвительной, но Цзян Чэн был в это влюблён. «Лотос почти задыхается, когда Вэнь Цин берёт его за руку. На чердаке пыльно и оранжево от закатного солнца. — Мне нравится, как это смотрится, — говорит она, поднимая сплетённые их ладони, рассматривая те с лёгкой улыбкой. — А мне нравишься ты, — неожиданно просто говорит он и видит, как очаровательно краснеют её щёки. — Очень нравишься, правда. — Вот дурак, — Золотая закусывает губу, пытаясь сдержать улыбку, но поняв, что ни черта не получается, утыкается в плечо Лотоса. Она смеётся, а Цзян Чэн счастлив. Он чуть сильнее сжимает чужую ладонь, поглаживая большим пальцем.» — Да понять не могу почему этот, — он тыкает брату в бедро. — Пропитался какой-то хренью. — Это сандал, — в один голос говорят Усянь и Хуайсан. Ну да, как будто это что-то значит. — И где ответ на мой вопрос? — Лотос складывает руки на груди, ожидая объяснения от друзей. — Нефрит, — просто говорит Вэй Ин, пожимая плечами. Цзян Чэн фыркает и ничего не говорит, только открывает коробку сока, наливая в свой сколотый стакан. Поджигает сигарету и из вредности выдыхает дым прямо в лицо Хуайсана. Он сторожевой Пёс Дома и Четвёртой в особенности. Носит на себе цепи и шипы; прокалывает уши булавками, заливая кровью подушки; затягивает волосы в тугой пучок, закрепляя его заколкой, что подарила сестра; курит ментоловые сигареты пачками, хотя ненавидит ощущение смолы в лёгких; у него проблемы с агрессией и принятием себя; он ломает кости тем, кто ему не нравится и обращается с плетью лучше, чем кто-либо; он смог приручить ночные кошмары и неуправляемых воспитанников Шестой. Но при всём при этом, его любимые цветы — самые простые жёлтые одуванчики, которые он с улыбкой собирал каждый день, чтобы подарить любимой девушке; он боится громких звуков; обожает ночевать в Четвёртой, потому что чувствует себя в безопасности рядом с братом; у него аллергия на кошек; он всего лишь семнадцатилетний мальчик, который любит яблочный сок и своих друзей, заменивших погибшую семью. Он стряхивает пепел в стакан и выпивает залпом.