Десять шагов скучной жизни

Ему скучно. Мужчины в серых и чёрных костюмах его раздражают. Их серьёзные лица бесят ещё сильнее. Поэтому он от души лопает пузырь жвачки, громко пережёвывая ту во рту, и делая так ещё раз. Просто чтобы повеселиться от взглядов, направленных на него. Ему скучно. Они стоят на территории какого-то старого завода, где грязно, сыро, но все равно жарко. Он жалеет, что не оделся ярче этих выряженных в костюмы петухов. Руки поправляют расстегнутую на все пуговицы белую рубашку с сумасшедшим принтом, бежевые спортивки отлично пропускают воздух, позволяя коже дышать. А вот новенькие кроссовки уже все в дерьме из пыли и грязной штукатурки. Отец как всегда заверил его, что сегодня все пройдёт гладко и его помощь не понадобится. И поэтому он сейчас стоит и мается от гребанной скуки, надеясь, что хоть один из этих упырей даст ему повод. Повод показать себя. Когда ему было шесть, мама в последний раз - не без пренебрежения - потрепала его по голове, выкатила два своих огромных чемодана на улицу, закрыла сначала дверь, потом опустила ворота и больше никогда не возвращалась. Он подошёл вечером к папе и спросил, задыхаясь от слез: «Это из-за меня, да? Я был плохим сыном?». Отец ответил слегка развязно и устало от выпитого: «Нет. Это она просто сука редкостная». Что это означает, мальчик, конечно же, не знал. Когда ему исполнилось тринадцать, он впервые ударил другого человека - мальчика в лицее: тот ругался с учителем и отвлекал весь класс от занятия. Отвлекал его от занятий. Когда ему исполнилось шестнадцать, дела отца перестали казаться занудной скукотой, и он попросил ввести его «в курс дела». Папа посмеялся, но обещание выполнил. Через год на его глазах впервые убили человека. Он увидел это случайно - все думали, что мальчишка в машине под присмотром водителя. Отец не на шутку испугался, что сын после этого навсегда отвернётся от дел, а что ещё страшнее - отвернётся от него. Но в синих глубоких глазах мужчина не увидел тогда ничего, кроме пустынного равнодушия - штиль и безразличие. Это должно было потревожить. Должно было. В девятнадцать в дом - ещё старый, не напоминавший особняк - пробрались бандиты, папины оппоненты. Он не спал, потому что досматривал лекцию одного профессора в своём универе. Вооружившись металлической дубинкой, парень отходил одного по голове, а на второго набросился, как разъяренный котяра. После, когда оба человека были обезврежены, он лишь сунул оставленный по нужде чупик обратно в рот, наполовину умазанный чужой кровью, и спросил, глядя на светлый затылок: «Хочу такие же волосы. Можно?» На следующий день он обесцветился, признавая, что так ему гораздо лучше. В двадцать один он на встрече с партнёрами выдавил пальцами одному особо борзому глаза. После этого папа спал с глушаком под подушкой не от врагов, а от собственного сына. Он впервые испугался его. На следующее утро, позвонив знакомым, договаривался о том, чтобы отправить ненадолго мальчика «подлечиться». Сын это услышал. Но вместо того, чтобы свирепствовать, упал перед мужчиной на колени: «Папенька, я прошу тебя, не бросай меня. Я все сделаю. Все, что скажешь. Только не предавай меня. Я все сделаю». И вот ему двадцать три. Он уже два года исправно исполняет требования отца, о которых они тогда условились: он не пьёт, не употребляет ни в каком виде, не водит шлюх и ночует только дома. Уже два года он хороший послушный мальчик, который не срывается с цепи, пока его об этом не попросят. Правая рука отца. Его личная натренированная гончая. Для всех неучастных - просто избалованная питерская молодёжь с золотой ложкой в жопе, а для приближённых - повод подумать: открывать свой рот сегодня или нет. Так даже лучше. Никто не знает, что за козырь его отец прячет в рукаве - карта Джокера. И он - эта самая карта. «Только не высовывайся, пожалуйста», - просит его отец обеспокоенно. И не понятно за кого переживает сильнее: за сына или за бедолаг в костюмах. «Папенька, ты слишком плохого обо мне мнения. Я буду шёлковым», - и, словно в подтверждение, снова лопнул во рту жвачкой. «Угомони своего попугая», - выдал один из мужиков, на что парень тут же отреагировал ледяным взглядом - верзила попятился под ним. На стол вывалили пакет с белым порошком. Он его терпеть не мог. Для таких, как он - это убийственная штука. «Высший сорт!», - заверил отца главарь. Заводить новые связи ему не нравилось. Вот и сейчас: пока мужчины обменивались лживыми любезностями, он то и дело зырил по сторонам, проверяя обстановку, - «Пробовать будешь?» «Нет, я верю», - спокойно ответил отец. Парень напрягся. Обычно он всегда проверяет, что ему подкладывают. «Не-не, мужик, ты проверь!» - настаивал тот, - «Чтобы понять, что мой товар самый лучший». Отец помялся. Видно было по лицу, что ситуация как-то нелепо стала выходить из-под контроля. Он подозвал одного из шестёрок, с сожалением кивнув тому в сторону стола. «Не, ты сам попробуй. Че мне шавки твои». Отец неловко высыпал на кончик ключа от машины пару грамм. Но так ничего и не успел сделать. «А ты попугая своего попроси. Че он стоит тут как вешалка без дела». Отец тут же напрягся. «Он не употребляет. Моего мнения будет вполне достаточно». «Не, пусть он попробует. Я же по глазам вижу - хочет парень». В их сторону медленно, но заметно подошли человек пять с автоматами. Такой эдакий намёк. «Папенька, все будет хорошо», - вновь сказал он, а сам благодарил все высшие силы за этих отбитых тупорезов. Да, он хотел. Хотел проломить им всем бошки. И сейчас они самолично выдали ему разрешение, - «Я за последствия не отвечаю», - с улыбкой произнёс он. «Не пугай пуганых, сопляк. Пробуй, давай!» - мужики в костюмах загоготали. Он наклонился к руке отца, протягивающей ему порошок. Отцу было страшно - видел, как подрагивает нижнее веко. Нужно было спустить гончую с цепи без предупреждения. Это могло закончиться… плохо. Пара длинных золотых цепей ударились о запястье мужчины, когда он вдыхал. Затем выпрямился. Упыри довольно заржали. Он тоже - сначала широко улыбнулся, показывая всем золотые грилзы на клыках, а затем засмеялся, привлекая внимание. Волосы оттеняли часть лица, наполовину скрывая его. «Вам пизда», - только и успел сказать он. Как ехал домой - не помнил. Цеплялся за руль окровавленными руками. Гнал, а в глазах сплошная пелена из огней - не разобрать. Он злится на себя, ему не нравится терять контроль. Ему нельзя терять контроль. Руки чешутся от засыхающей бурой жидкости. Кажется, он отвлёкся, чтобы открыть бардачок. Там салфетки. Пелена сливается в месиво. Глухой удар. Его мотнуло, но сознания хватило, чтобы вырулить и не врезаться во что-нибудь. Или он уже? Паника? Нет, какое там. До него сейчас даже сам Бог не достучится. Он кого-то сбил. Он слышит крики. И сматывается прежде, чем успевает понять, что натворил. Впервые за много лет он чувствует хоть что-то, помимо скуки. Второй раз они встретились в суде, но для обоих он был первым. Один видел другого на кровавого цвета тачке. Второй не видел первого вообще. Но со сравнением он согласен полностью. Цвет действительно кровавый - такого же цвета, что и лужа, вытекшая из разбитой головы маленькой девочки прямо на сырой питерский асфальт. Багряные нотки перемешались с водосточными водами, и те унесли сей коктейль в канализацию. Один был разбит, сломлен, уничтожен. Второй был потерян и любопытен. Он уговорил отца не сопротивляться, когда высокий полицейский в странной кепке пришёл к ним в дом, а затем скрутил его. Он не сопротивлялся, когда тот укладывал его улыбающееся лицо о грязный капот патрульной машины. Зачем ему было сопротивляться? Жизнь начала играть странными красками, которых прежде не было в его палитре. Поэтому он просто плыл по течению, прекрасно зная, что папенька не отправит его в тюрьму. Ему туда нельзя. Они оба понимают, что там он окончательно поедет крышей. Красивая девочка. Ему суют ее фотографию каждый раз, когда пытаются достучаться до совести. Вот только они не знают, что у него ее нет. Он разглядывает веснушки - от скуки считает каждую, и всего на лице их сто тридцать восемь. Он сравнивает цвет ее рыжих волос с полотном заката, висевшего в родительской спальне - оттенки такие тёплые, что смотришь на них и невольно жмуришься от лучей, падающих в глаза. Он понимает, что ей всего шесть. И через десять лет ей тоже будет шесть. Он старается почувствовать хоть что-то, выгребает из хлама души эмоции, раскладывает, чтобы найти эту ёбаную совесть и вину. Но находит только легкую зависть - она, в отличие от него, навсегда осталась ребёнком. Суд закрытый. Пускают только того полицейского, пару людей из администрации детского дома, в котором жила девочка, его самого с адвокатами - два скучных дядьки, которым отвалили кучу бабла за этот спектакль - и ещё одного. У девочки был брат. Он не рыжий, но его русые волосы напоминают ему горячий шоколад. Цвета тоже тёплые, но уже спокойнее, без тяги к жизни; это цвета смирения. И скорби. Веснушек меньше, но они больше и ярче. Ему хочется потрогать пальцем каждую. У него таких нет, его кожа - ровный выточенный мрамор. И даже пара неряшливых татуировок не могут придать этому мрамору жизни. Парню семнадцать с половиной. И он постоянно кричит. На него. - Ненавижу! Он должен сесть! Этот урод…! А ведь еще даже не началось заседание… Папенька просил устроить спектакль. Непонятно зачем. Видимо, дело в том самом образе разгильдяя и отморозка. Рядом стоит стаканчик с лимонадом из кофейни. Скучно. Он разбавляет тишину тем, что громко пьёт воду. В это время убитый горем брат поносит его имя, всеми силами пытаясь не выйти за рамки приличия. И то, как сильно он старается, заставляет его смотреть на парня безотрывно. Никто так сильно не зацикливал свою жизнь на нем. Даже папенька. Этот мальчишка дышит только благодаря своей ненависти. Любопытно. Он выгибается вперёд, слушая слёзы. Он сам не плакал последние лет десять. Может больше. Слёзы для него - ненужный рудимент выражения эмоций. Зато теперь не скучно. «Может, я почувствую что-то сейчас», - думает он в голове, напрягается. И ничего. Пусто. Или уже нет? Мальчик набирается смелости и смотрит ему в глаза. Они встречаются взглядами, и, кажется, оба перестают дышать в этот момент. Один - из-за страха, второй - из интереса наблюдать за первым. Бум. В голове молоточки. Бум. Бум. Бум Оправдан. Экспертиза показала содержание в крови наркотиков. Признали недопустимым доказательством из-за нарушения процедуры проведения. Камеры фиксируют его номера. Запись пропадает, не оставляя ни одной копии. Свидетели. Было темно, они не уверены, что их честное слово дороже пятидесяти тысяч, упавших на счета. Теперь снова будет скучно. Он вальяжно улыбается на камеру, грозится в духе самых лучших традиций мажора подать заяву на того полицейского. Десятки вспышек и толпа вокруг. Когда будет дома, обязательно первым делом пойдёт в душ и смоет с себя этих людей и их скучные запахи. Среди них есть один. Этот запах цепляет его за рукав спортивной кофты, немного оттягивая. За запахом следует звук. Он вынужден обернуться и снова увидеть эти заплаканные красные глаза. Даже сквозь пелену соли, что скатывается по щекам, он замечает, что они зелено-серые. У девочки были зелёные. - Урод! Ты урод! Чтоб ты сгнил так же, как твоя душа и твои блядские деньги! Ненавижу тебя! «Уже». Он задерживается, шагая очень медленно спиной вперёд, не может отвести своё внимание от этого смелого громкоголосого парня, пока того не скручивает высокий хмурый полицейский, которому он только что погрозил. Любопытно. Мальчик сопротивляется в крепких руках, рвётся к нему, жаждет его, но добраться так и не может. А жаль. Было бы интересно посмотреть, что тогда произойдёт. Небольшая улыбка - в этот раз искренняя - трогает его лицо, добивая состояние парня. Он уезжает домой на своей кроваво красного цвета Ламборгини, так и не свозив ее после происшествия в салон. О девочке напоминают две царапины - одна побольше и поглубже, другая совсем еле заметна - на капоте с правой стороны. Он не станет их убирать. Так ему кажется, что девочка всегда с ним. И он как будто никого не убивал. Зелено-серые глаза снятся ему в кошмарах, и он почти счастлив, что все вышло именно так. Он просыпается от ощущения опасности где-то под нижними рёбрами, он почти надеется на приближение этой опасности. И она наступает через пару месяцев. Магазин вин и толпа народу. Но он не был бы таким хорошим телохранителем своего отца, если бы не параноил и не откликался на каждые подозрительные действия. - С тем ремеслом, которым промышляет папенька, на нас покушались столько раз, что я перестал вести счёт. Ты, конечно, на опытного разведчика не похож, но я не думал, что все настолько плохо. Говорит он якобы сам с собой. Фигура сзади замирает в недоумении, не зная, как поступить. - Сбежал что ли? Фигура молчит. - Пойдём отсюда. Не к чему устраивать спектакли на потеху этим скучным людям. Он выходит первым, и даже не оборачиваясь чувствует - а затем и слышит - шаги позади него. Позвоночник чешется от ощущения необычности. Какой-то колодец спальника. Не очень грязно, не воняет баками, а самое главное - тихо, темно и решетчатая калитка на входе. - Ты чуть больше недели так ходишь. Пока ты наблюдал за мной, я наблюдал за тобой. Говорит он. И наконец оборачивается. Красный капюшон толстовки прячет осунувшееся лицо, но веснушки будто нарочно не хотят, чтобы их прятали, сверкая на кончике носа в тех каплях света, что проникают от луны. - Будем играть в молчанку? Парень действительно молчит. Не двигается. Но дышит громко и шумно. Он же сам почти не содрогает воздух, почти не тревожит неинтересный ему мир. - Деньги тебе не нужны. Хотя ты бы знатно меня удивил, если бы я ошибся. Чего же ты тогда хочешь от меня? - пауза, утонувшая в тишине города, - Кажется, я знаю, что тебя устроит. И достаёт из-за спины револьвер. Высыпает на ладонь патроны - все, кроме одного. Вставляет барабан на место и прокручивает. - Знаешь что такое русская рулетка? - молчание, - Очень интересная игра. Давай сыграем? Подходит к парню вплотную, и тому, за неимением места позади себя, ничего не остаётся, как стоять на месте. Мальчишка ростом ему по плечо. Может, чуть выше - но не больше. Он берет его горячую - даже в холоде сырых улиц - ладонь, вкладывает между пальцев оружие и направляет в себя. - Смотри, это проще простого. Держишь вот так, - накрывает чужую ладонь своей, - А затем просто жмёшь вот сюда, - и оба указательных оказываются рядом с курком. Парня трясёт, но из-под капюшона появляются глаза. Блять, он что, скучал по ним? Нет, это невозможно. Акулья ухмылка трогает опущенные уголки рта. - Давай. Ты же хочешь, я знаю, - спокойно говорит он, а у самого внутри по венам раскалённое масло пустили, - Только прежде послушай. Если я умру, хуже мне ты не сделаешь. Мне и так скучно. Наоборот. Последние секунды жизни я проведу в радости. А вот себе ты жизнь сломаешь. Сядешь из-за меня в тюрьму, - он нарочно не говорит «из-за такого, как я», потому что искренне не понимает, что с ним не так, - Это я тебе обещаю. Выйдешь лет через семь. Может, по удо через пять. И что? Куда ты потом? Где твоё будущее после этого? Получается, что я сломаю ещё одну жизнь. Подумай, и если всё-таки решишь - я никуда не денусь. И упёрся грудью в дуло ствола. Тот ходил ходуном в подрагивающих пальцах. Он засмеялся. - А хочешь, я сам все сделаю? Выхватывает револьвер и подносит тот к виску. - Теперь-то точно русская рулетка. Ну-ка, посмотрим, насколько ты везучий. Щелчок. Ничего не происходит. - Хм, что-то не работает, попробуем ещё раз? Снова крутит барабан и снова приставляет оружие к голове, улыбаясь и не пряча лицо от мальчишки, замеревшего от паники. И снова осечка. - Да что такое-то. Ты позволишь мне попробовать ещё раз? Третий раз - алмаз, как говорится. Но и на третий раз голова остаётся целой. На четвёртой его грудная клетка не выдерживает и разрывается хохотом, который разносится в каждую щель построенной вокруг них спальной пятиэтажки. В каждую клеточку тела мальчишки. - А давай не так. Давай так, - и рука у виска резко меняет своё положение, оказываясь вытянутой перед лицом детдомовца, - Чтобы по-честному. Выстрел пробивает дырку от пулевого отверстия в стене, в десяти сантиметрах от правой щеки. - Да нет, все работает. Перезаряжает. Опять отдаёт пистолет парню, но в этот раз приходится держать обе его руки своими, потому что те отказываются двигаться и подчиняться. - Давай. Давай! Но ничего не происходит. Это разочаровывает. Все волшебство и прелесть момента тут же испаряется. Мир снова играет лишь оттенками серого и иногда желтого. - Жаль. Я думал, ты сможешь. Приходи, когда станешь посмелее. Тогда и поговорим. А это, - он кивает на опущенную мальчишечью ладонь с револьвером в руке, в котором по-прежнему остался один патрон, - оставь себе. Я буду ждать. Он покидает колодец. До последнего надеется, что у мальчика хватит ненависти выстрелить ему в спину. Но тот лишь оседает на землю - судя по звукам - и начинает выть. Когда дома в зеркале появляется его лицо, то синие глаза по привычке выискивают внутри себя следы прошедшего дня. Сегодня это белые крапинки, так сильно напоминающие ему чужие веснушки. Если бы он мог, он бы вырезал каждую.