Вычищенный мундир

Длинные пальцы Фридриха утопали в кошачьей шерсти. Он гладил очередного просителя ласки – кота с пушистым хвостом. Наверное, тоже сначала тёрся в ногах, как остальные. Кот замурчал, Фридрих улыбался и приговаривал ему что-то на немецком. Без заикания. Теодора смотрела. Она привыкла рассматривать людей, изучать взглядом их лица, запоминать эмоции. На немцев же смотреть было опасно. Было опасно вообще что-то делать в сторону этих холодных и насмешливых арийских мужчин: нельзя пререкаться, нельзя не соглашаться, нельзя отличаться из толпы героизмом. Вот только немцы и манили этим стальным холодом во взгляде и в голосе, манили вычурной властью в движениях, ядовитой манерой ухмыляться. Теодоре хотелось им перечить, бросать вызов. И самой бросаться в огонь. Но Фридрих… Фридрих не заставлял её пламя разгораться в опасной прогрессии, не заставлял Теодору буйствовать, сгорая. Напротив, он делал так, что огромный костёр из эмоциональности журналистки превращался в маленький огонёк чувств, от которого тепло мерно растекалось по телу. Теодора смотрела на солдата Ландштурма, смотрела на красную кайму его формы, и понимала, как на нём это выглядело неправильно. Она видела, как он беззастенчиво улыбался, играясь с котом, видела его природный пятнистый румянец, и Теодоре вмиг хотелось спрятать и увезти его от этой войны. От обязательств быть захватчиком. Именно этого требовал её маленький огонёк. Теодора снова заострила внимание на пальцах Фридриха. Ей почему-то подумалось, что она хотела бы обращаться с ним так же, как он с этим котом. Запускать в пшеничные волосы свои руки, пропускать золото прядей через пальцы, которые вечно испачканы чернилами. Чувствовать, как Фридрих млеет от каждого прикосновения: ведь они действовали на него феноменально успокаивающе. Если Фридрих дарил ласку другим, значит он умел и хотел её получать в ответ. И целовался он с каким-то остервенением, с пылкостью молодого тела. Спешил, утыкался ртом в женские губы. Пытался выцеловывать слова и обрывки фраз, которые так сложно давались ему для произношения. Теодора открыла ему новый язык любви – романтический, и Фридрих хотел научиться говорить на нём лучше всех. А потому, сначала пытаясь успеть за её ритмом, он быстро начинал создавать свой. Утягивал Теодору в ласку с нежностью. Обхватывал её талию настойчиво, аккуратно проскальзывал пальцами по упругому стану девушки. Теодора сама не заметила, как стала таять в его объятьях: ластиться словно кошка. — Кто это сделал с тобой? — Теодора обеспокоенно вгляделась в лицо Фридриха: его щека разгорелась красным цветом, на ней зияла рана с бордовыми кровоподтёками. Она осторожно провела большим пальцем по ссадине, Фридрих тихо зашипел от резкой боли. — Прости-прости-прости… — зашептала Эйвери, нежно зацеловывая его губы, нос и здоровую щёку. Фридрих мечтательно прикрыл глаза, на смену боли быстро явилось чувство любви. Он хитро улыбнулся: — Если бы я зн-знал, к-как ты отреагируешь… я бы давно п-полез в драку. Теодора зарделась на такое высказывание, резко опустила взгляд, смущённо улыбаясь. Немец всегда оставался немцем: умным и расчётливым. Смотря вниз, Теодора увидела его перебинтованные руки и что-то красное в них. Фридрих проследил за её взглядом: — А, я з-заб-был… возьми, — Фридрих протянул ей ярко-красный маковый цветок. Иногда они расцветают в августе, прямо как сейчас на окраинах этой маленькой бельгийской деревушки. Эйвери посмотрела на алый бутон, а затем на рану на лице немца. Пристально. Они были одного оттенка. Фридрих тут же потерялся от такого взгляда, он на секунду подумал, что Теодоре не понравилось, и эта мысль сильнее разрасталась страхом по его телу. Наверное, американской журналистке нужно что-то посерьёзнее полевых маков. Но Теодора резко поцеловала Фридриха. Клюнула поцелуем в губы, прижалась на несколько мгновений и отстранилась. Фридрих раскрыл удивлённо глаза, его дыхание сбилось. Уголки губ солдата растянулись в широкой улыбке, в голубых глазах читалась признательность за такой жест. Ведь Теодора не стала благодарить словами, которые вечно являлись такими трудными для него. И он обхватив её лицо двумя ладонями, чувственно поцеловал Теодору, уже по-настоящему – так, как нравится девушкам. Так, как она его научила. Мак всё ещё был в руке Фридриха, и он сильнее прижался к Эйвери, крепче обхватывал её лицо. Теодора раскрытыми ладонями огладила его вычищенный мундир, чувствуя как тяжело вздымается его грудь. От германских солдат обычно несло гуталином или стерильностью, но сейчас, когда Фридрих покрывал мягкими поцелуями её скулы, Теодора чувствовала какой-то сладковатый запах. От Фридриха пахло… выпечкой? Теодора уткнулась в его шею, очертила носом линию выделяющейся челюсти, поглубже вдыхая аромат. Голова закружилась. — Фридрих… — на выдохе позвала Эйвери, — почему от тебя пахнет чёртовыми кексами? Фридрих засмеялся: — В-ванилин. Помог-гает от комаров на посту, — и он, проговорив это, ласково заправил цветок за ухо девушке. Теодора в ответ притянула солдата вновь к своей коже, тот уже осмелевший перешёл поцелуями к шее. Она надавливала пальцами по коротко стриженному загривку, сильнее вжимая Фридриха в свою шею. Теодора всхлипнула, когда почувствовала как его горячий рот медленно начал втягивать участок кожи на нежной шее. Её пробило мурашками. Теодора снова вдохнула его запах, уже как-то по-звериному, потому что за сладким ароматом ванилина скрывалось что-то ещё. То, что нравилось ей и то, что её манило. Фридрих оторвался, чтобы рассмотреть зацелованную Теодору. На её шее расцвело красное пятно. —M-meine Mohnblume, — прошептал ариец.