Вычищенный мундир

Чужая обитель, общество, видящее в нём врага, и обстоятельства — всё это тяготило Фридриха. Оно обрушилось тёмной непроглядной тучей на его плечи. Однако, Фридрих оставался мужчиной со стойкой вытянутой осанкой. Только Теодора видела, как он порой от чего-то вздрагивал. Резкое движение на секунду точно ломало его образ, будто само тело отторгало грубую ткань формы. В одночасье спокойный взгляд Фридриха становился мрачнее обычного. Теодора знала: в такие мгновения тучи овладевали им; светлый оттенок глаз превращался в лёд. Она звала его, он не откликался. Тогда Теодора спокойно и мягко начинала гладить его щёку, ждать. Оттаяв от наваждения, Фридрих внезапно приобретал осмысление во взгляде. Кровь приливала к острым скулам, возвращая родной румянец. Теодора облегчённо выдыхала. — Не уходи от меня, — измученно шептала девушка. Фридрих молчал. Он не мог пообещать ей этого. Теодора нервно заламывала свои пальцы, сокрушенно корила себя за эту связь с немцем. О чём она думала, когда утопала в чистом омуте его глаз? Теодора могла идти против стереотипов, против общества, но не могла встать против войны. Фридрих знал, что крутилось в её голове, ощущал все её сомнения. Они уже давно научились говорить без слов. Фридрих чувствовал всё тоже самое, но во внутренностях рождалось доселе невиданное ему желание — всё естество рвалось стать щитом и опорой для Теодоры. В нём разразилась собственная война из робости и жажды быть мужчиной для неё. Он видел подрагивающие руки Эйвери, а после, заливаясь внутренним жаром, брал их в свои. Фридрих осторожно гладил ладони, брал одну в кокон своих крупных пальцев и подносил к губам. Он медленно оставлял на тыльной стороне мягкий поцелуй и при этом всегда мечтал посмотреть Теодоре прямо в глаза. Но не решался. Боялся, что такие взгляды ей только во вред; что и сам буквально сгорит заживо, если она на него посмотрит, когда он вот так целует её кожу. Да и Фридрих думал, что у него просто не было на это права. Легче не смотреть, а потом забыть, вычеркнуть. Умереть, не увидев. Конечно, он обманывал себя. Фридрих знал, что его губы точно будут помнить её кожу всю жизнь. Когда через несколько месяцев Фридриха направили во Францию, он закрывал глаза и, почти не касаясь, проводил подушечками пальцев по своим бесцветным губам. В этот сентябрьский душный вечер они направлялись в таверну. Хотели сесть где-нибудь в уголке, в тени. Освещать друг друга только влюблёнными взглядами. Когда Фридрих открыл дверь, он застыл на пороге. Вся таверна гудела лязгом бокалов и пьяной немецкой речью. Серо-зелёная форма занимала каждый столик. Летали фуражки, слышался отвратительный животный смех. Какая-то полногрудая девушка, такая же пьяная, сидела на плече одного из солдат. Устроили культурный вечер. Один немец гулко присвистнул, завидев парня в проёме. Теодора нерешительно зашла в след за Фридрихом. — Э, Фридрих, — развязно начал военнослужащий чуть выше рангом, — проходи-проходи, малой. Мы достали для тебя… скрыпку, — он икнул, дразняще проговорив это. — Да-да, сыграй нам что-то… эдакое, — весело отозвался его товарищ. Фридрих напрягся. Всё его тело высказывало недовольство и ярое желание ретироваться из таверны. Он завёл Теодору за спину, ограждая от пьяных. Его глаза горели решительностью. — Да не боись, — засмеялся рыхлый немец, развалившийся на стуле, он вытер усы от пива и сально осклабился на Теодору, — не тронем мы твою журналисточку. Девушка вздрогнула. Мерзкий смех снова раздался по таверне. Фридрих среагировал моментально. Он сжал руку Теодоры, которая и так покоилась в замке его пальцев, заставляя этим жестом посмотреть на него. Девушка подняла до боли испуганный и потерянный взгляд и встретилась с его глазами: бесстрашными, наполненными твёрдостью. Она почувствовала как её окутывало осязаемой защитой, пока тот держал этот зрительный контакт. Оказалось, что и обер-лейтенант был здесь. Он сидел поодаль от остальных солдатов и безмятежно курил. Сегодня Альберт Нойманн выглядел не строгим надзирателем, а точно поощряющим отцом, который решил побаловать своих подчинённых. — Да, Фридрих, — отозвался Альберт, — порадуй своих товарищей хорошей музыкой. Его тон — мороз по позвоночнику. Нойманн проследил за рукой Фридриха, нервно сжимающей ладонь Теодоры. Он хищно впился взглядом в эту интереснейшую деталь. Обер-лейтенант манерно скинул пепел с сигареты. — Не переживайте за Мисс Эйвери. Она будет сидеть тихо, и это не создаст никаких проблем, — светло-голубые глаза прищурились, язвительная ухмылка скривила рот, — ведь так, Мисс Эйвери? Фридрих снова взглянул на девушку. Теодора точно слышала, как его глаза просили: «Пожалуйста, не высовывайся». Фридрих знал, что она поняла это. Но подсознательно он чувствовал, что для Теодоры нужно сделать что-то ещё. Развеять страх, усмирить пыл. Он потянулся к её уху и прошептал на смеси английского и его языка, родного: — Просто смотри мне в глаза, Theodora. У Эйвери точно провалилось сердце, когда она услышала своё имя на немецкий лад. Как же до опьянения хорошо оно ложилось именно на его язык, с этим чистейшим произношением. Фридрих тут же оторвался от её уха и посмотрел ещё раз в глаза Теодоры, «закрепляя» указание. Эйвери завороженно кивнула, все её тело требовало, чтобы горячий рот Фридриха вернулся и продолжил шептать что-то на немецком. Она не могла думать о чём-то другом, потому смотрела, не моргая, в его глаза. Как он и просил. Её немец улыбнулся и кивнул, довольный результатом. Их пальцы разъединились. Теодора почувствовала холод. Она медленно опустилась на стул у самого крайнего столика рядом с выходом. Фридрих быстрым шагом дошёл до барной стойки, пока его освистывали солдаты. Ему выдали скрыпку, видимо, конфискованную у мирных жителей. Фридрих аккуратно положил инструмент на плечо, он вскинул свои светлые глаза в зал. Солдат увидел, как Теодора смотрела на него, не отрываясь, из самого дальнего угла. Фридрих улыбнулся одними уголками губ, ему стало легче. Каким же дураком он был, когда не решался смотреть в её глаза. Фридрих нежно положил подбородок на деревянную поверхность коньячного цвета. Его длинные пальцы аристократично обхватили шейку скрипки. В зале на мгновение повисла тишина, нарушаемая лишь громким кашлем и скрипом стульев. Кто-то выкрикнул: «Давай!». Фридрих вдохнул полной грудью. Пальцы, обхватившие смычок, дрожали. Он невесомо провёл им по струнам. Теодора следила за каждым движением, ей казалось, что происходила какая-то магия. Фридрих что-то нашёптывал скрипке, еле заметно шевеля губами. Что же он шептал? Молитву, просьбу? Ритм, который будет играть она, скрипка, а не он? Фридрих снова взвёл смычок в воздух и наконец-то по-настоящему приложил его к струнам, которые точно изнемогали, как зал, ожидая. Тонкий, высокий звук рассёк воздух. Фридрих принялся сильнее нажимать на струны, скрипка раз за разом начала издавать изнеможённый, душераздирающий крик. В таверне звучала не музыка, а плач. Солдат откинул короткую белесую чёлку. Он снова устремил серьезные глаза на Теодору. Смотрел на неё пристальнее, пока продолжал играть эту одинокую исповедь скрипки. Эйвери чувствовала, как начало покалывать в носу, как глаза наполнялись слезами. Кожи не существовало более, всё тело покрылось иглами-мурашками. А звук продолжал разрезать её сердце, разрезать её душу, пока Фридрих аккуратно и покорно резал струны смычком. Теодора наспех вытерла непрошеные слёзы. Она не имела понятия, как назвать это состояние. Страх перед немцами, чувство влюблённости к Фридриху и просветление. В каждой ноте Теодора чувствовала истину, будто ей досталось непостижимое великое знание. Но и с новым звуком истина ускользала, и тело обдавало льдом. Фридрих смотрел на неё. Для него не существовало шаркающих звуков, дыма сигарет, резкого запаха спирта. Он видел её глаза, освещённые старым горе-светильником. И этого было достаточно, чтобы играть дальше. Теодора крепко сжимала ткань юбки. Она осознала, что это было — чувство бессилия и знание их обречённости. Эйвери читала в его глазах простую истину, обоюдоострую правду: «Прошу, не люби меня». Фридрих прикрыл глаза, полюбовно приложился утомлённой щекой к скрипке, как ребёнок к матери. Смычок дёрнулся в последней резкой ноте. Звук оборвался, обломился подобно ветке. Секунда тишины перед свистами и жадным хлопаньем. Это их конец — нервный, рваный, дёрганный. Пустой.