***
Сцена. Она озарена свечением софитов — голубых и жёлтых, иногда белых. Деревянный пол из тёмного дуба, а край её пропадает в бездонной темноте зала, наполненного зрителями. Тёмно-красные, скорее даже бордовые кулисы из бархата, с позолоченным традиционным Японским орнаментом и узором, что придает тяжести и солидности, даже некого богатства и изысканности. За ними, наблюдая за сценой, стоит Накахара и его спутник. Сейчас выступает какая-то девушка. Она одиноко стоит посреди сцены, свет падает таким образом, что видно только её одну, и создаётся ощущение, что она стоит под небесным потоком золотого свечения, а в её руках скрипка. Какая-то нежная мелодия льётся из-под смычка, которым она умело водит по струнам. Накахара не знает, что это за композиция, но уверен, что слышал её когда-то давно, когда был маленький. Сцена довольно большая, на противоположной стороне стоит фортепиано, на котором и будет играть рыжий, когда придет его очередь. — Ты как, Чуя-кун? — услышал он совсем рядом над ухом тихий бархатистый голос сенсея. Он почувствовал, как рука сзади стоявшего опустилась на плечо рыжего и мягко, совсем немного сжала его, словно кот, мнущий одеяло. Накахара был уверен, что его зрачки расширились до такого размера, что заполнили собой всю его радужку. Опять, опять переносицу заполняет румянец, а биение сердца начинает набирать темп. «Снова краснею, чёрт,» — Накахара начинает мысленно ругать себя, пытается сосредоточиться хоть на чем-то, только бы уничтожить это позорное чувство, не испытывать его хотя бы сейчас. Он молчит, он не может выдавить из себя ни слова, ни звука. Глаза мечутся по сцене, а он, стоящий за кулисами, и без того жутко переживающий, начинает опять тонуть в этом глубоком омуте непонятных и неясных ощущений, смеси мыслей и чувств. Будто пьянея, максимально пытается ухватиться за реальность железной хваткой, чтобы не дать себе до конца погрузиться в эту материю. — Чуя! Чуя, ответь, — начинает тормошить за плечо рыжего Дазай. У Накахары создаётся ощущение, что пальцы Осаму впиваются в его предплечья, и словно железные пики прокалывают нежную плоть. Он не отвечает, он просто не в силах что-либо ответить. Его взгляд прикован к сцене, на которую теперь вышел парень. Девушка же, закончив композицию, и поклонившись аплодисментам, ушла пару минут назад. Сам же Чуя не помнит, когда бы ещё он мог так волноваться. Вскоре, не выдержав, шатен резко двумя руками разворачивает Накахару к себе, из-за чего тот чуть не падает, но Осаму удерживает его. Дазай присаживается на корточки, немного подворачивает рукава своей рубашки и заглядывает в лицо Накахаре. Его взгляд, обычно либо спокойный, либо наполненный радостью и детской игривостью, сейчас приобрел некую смесь страха и волнения. Шатен часто моргает, смотрит в лицо Чуи, трясёт парня за руки, а после, не дождавшись никакой реакции от него, кладет его ладони на свои. Контраст ледяной кожи рук Осаму мешается с обжигающими и приобретшими жар ладонями Чуи, что приводит Накахару в себя. Рыжий тряхнул головой, а глаза распахнулись, словно он только что увидел сидящего перед ним сенсея. Юноша сглотнул и удивлённо глянул на Осаму, присевшего на корточки. Накахара молчит, но уже пришел в реальность. Молчит, не издает ни звука, лишь взгляд его устремлён на шатена. Второй также — молчит, не проронил ни слова. Дазай не в первый раз ловит себя на том, что вот-вот утонет в океанической глубине глаз рыжего. Он замечает, что Накахара раскраснелся: щёки покрыты пеленой румянца, губы приоткрыты и дыхание бедного рыжика сбилось. Осаму понимает и знает, чем это вызвано, но сейчас это не важно. Он резко поднимается и оказывается практически вплотную к Накахаре, слышит даже биение сердца. Либо же от волнения слух обострился, и шатену это только кажется. Дазай собирает мысли и силы в кучу, берёт Накахару за руку и ведёт его куда-то дальше, дальше за кулисы и дальше от сцены. Осаму мельком смотрит на наручные часы — время ещё есть. Шатен ведёт спотыкающегося Чую по каким-то темным коридорам помещения, и через минуту-две он останавливается возле какой-то обшарпанной деревянной двери. — Стой тут, — «ставит» Дазай рыжего и уходит вглубь темноты, как Накахаре показалось, бесконечных коридоров. Чуя, облокотившись о прохладную бетонную стену, начинает потихоньку сползать вниз, но уже подбегает Дазай и похлопывает его по щекам, вставляет ключ в скважину, пару раз поворачивает и отворяет дверь. Он берёт рыжего за руку и заводит в комнатушку. У стены расположен небольшой туалетный столик, где лежит всякий хлам, начиная с обёрток от шоколадок, заканчивая кистями для макияжа. К этому столику привинчено зеркало, которое освещают блеклые жёлтые фонарики. В самой комнатке мрачно, лишь эти фонарики, да гирлянда на потолке освещают помещение. Осаму посадил юношу на стул рядом с этим столиком и, подбежав к кулеру с водой, стоящему рядом, накачал воды в пластиковый стаканчик и протянул Накахаре. — Дазай, — Чуя окончательно пришёл в себя, выдохнул и успокоился, — Сколько времени ещё осталось? Осаму посмотрел на наручные часы, прочистил горло. — До твоего выхода ещё пятнадцать минут, думаю лучше будет уже пойти. Рыжий кивнул и Осаму повёл его обратно по коридорам к сцене.***
Он слышит каждый свой шаг, каждый скрип половицы, отдающийся эхом в его голове. Громкое отчётливое биение своего сердца в гробовой тиши зала. Пульсирование крови в венах и каждый вдох и выдох. Мозг и сознание чисты, словно горная река. Создаётся ощущение, будто он плывёт по божественному пути в какую-то далёкую неизвестность, видя только тёмное фортепиано, залитое светом огней и поглощающее силы, но дающее что-то светлое и чистое, ждущее, пока к нему подойдут, а из-под белоснежных клавиш водопадом нот польётся композиция. Всё в такой же пустынной гробовой тиши он садится за рояль, чувствует на себе сотни взглядов, но также чувствует полное одиночество. Осаму рядом нет, он стоит где-то в нескольких метрах за кулисами, наблюдает и ждёт — Накахара знает это. Пальцы касаются прохладных клавиш, рыжий вздыхает и чувствует, будто ветерок проходится по его коже и волосам, будто он пронзает его, но это не больно, а скорее просто необычно и странно. Он начал. Кончики пальцев в ритмичном темпе порхают над клавишами, словно перья лебедя на утренней заре. Он не чувствует страха, он не чувствует волнения, только необычайную лёгкость, будто все кости вынули, а жидкость, необходимую для жизни, слили. Не допуская ни одной ошибки, словно по белому листу тонкими и ровными чёрными полосами продолжается игра.***
— Чуя-кун, ты лучший! — Накахара не успевает ничего понять, как попадает в крепкие объятия Дазая. Шатен значительно выше, и поэтому рыжий утыкается носом в его грудь, пока сенсей тискает его. Через несколько минут, выпустив Чую, тот облегчённо выдохнул и с сияющей улыбкой осмотрел с ног до головы Накахару, словно он был желанной игрушкой, стоявшей на витрине магазина. — Чуя-кун, ты был просто неотразим! Великолепен! Просто вау! Ни одной ошибки! Всё чисто, как стёклышко! — Спасибо, — смущённо улыбнулся Накахара, — Спасибо… Он повторил это слово ещё несколько раз, пока Осаму расхваливал его. Было прекрасно заметно, как сильно и безгранично рад сенсей. — Ладно, Чуя-кун, результаты и награждение будут завтра, а сейчас поехали в отель. Ты наверняка проголодался, я закажу еды. Такси уже у выхода. — Может всё-таки не надо ничего заказывать, Дазай? — возразил рыжий. На это шатен лишь изрёк: — Надо, Чуя, надо. А, и ещё, тебе тут какой-то незнакомый номер звонил, — пожал плечами он и удивлённо посмотрел на Накахару. — Уже не первый раз… И сообщения тоже, — нахмурился Чуя, но решил про себя, что разберётся с этим потом, ответив ему лишь, — Ничего, ладно, идём. Вскоре они уже сидели на мягком заднем сиденье машины. В салоне приглушённо играла музыка, что-то из разряда классики. Накахара был уставший, вымотанный, но счастливый: всё-таки его труды не прошли напрасно. На улицах Токио уже смеркается, за затемнёнными окнами автомобиля загораются яркие неоновые вывески и огни. В ярко-жёлтые, оранжевые, кислотно-розовые и малиновые краски с каждой минутой начинает окрашиваться город и его улицы, начинает раздаваться музыка из баров и ресторанов, наступает час, когда уличные музыканты выходят и превращают город в огромнейший клуб под открытым небом. Накахара откинулся на спинку и прикрыл глаза. Дорога не слишком короткая, как хотелось бы, но отдохнуть не грех. Ещё через пару минут, как Чуя практически отрубился, Осаму, заметив это, и мягко усмехнувшись, поинтересовался: — Ты совсем засыпаешь? — в ответ раздалось лишь тихое положительное мычание, после чего Дазай, аккуратно приобняв рыжика, потянул его на себя таким образом, что Накахара лёг на его колени. Сам не зная почему, Чуя не отодвинулся, не возразил и даже наоборот, где-то в глубине души был рад. Глаза уже полностью сомкнулись, физически он уже отключился, но мозг и сознание всё ещё были трезвы. Сквозь грань сна и реальности рыжий почувствовал, что Осаму бережно начал перебирать его волосы, перекладывать и гладить кудри. Накахара слегка потёрся щекой о бёдра Дазая словно котёнок. Теперь город окончательно заиграл ночными искрами, огнём и бесконечностью цветов, красок, пятен, что заполняют темноту. Здесь, горящие всевозможными цветами, названия различных магазинов и ресторанов, в особенности много ночных клубов и баров, свет от фар автомобилей, россыпи гирлянд на деревьях, пестрящие витрины. Всё существующее соединяется в каком-то сумасшедшем калейдоскопе зеркальных звёзд, отражающихся в окнах домов и машин, но остаётся и пролетает за окнами автомобиля, в котором они сидят.***
— Чуя-ку-ун, — зовёт Накахару Дазай, пока тот находится в ванной комнате. — Что? — раздается голос Накахары в ответ, а после и он сам выглядывает из дверного проема. — Сколько сетов заказываем? Мы же суши решили, да? — поднимает голову сидящий на кровати с компьютером Осаму. Накахара молчит пару секунд. — Думаю, одного нам хватит, — пожимает плечами рыжий. Парень только вышел из душа, волосы были мокрые, и с них на пол капал вода. Сам он был в белой домашней футболке, которая прикрывала верхнюю часть бедра. — Ладно, — лучезарно улыбается Осаму и как-то, словно на автомате, инстинктивно оглядывает обнажённые ноги рыжего. После того, как Чуя уходит обратно в ванную, Дазай кричит: — Значит, закажу два. Сил спорить и что-то отвечать у рыжего не было, поэтому он порылся в ящичке под раковиной и, достав из него фен, просто начал сушить свою шевелюру. После плотного и вкусного ужина на кровати Осаму, оба разговорились на свободные темы, обсуждая различные фильмы, любимые книги и произведения. — Мне «Дневник баскетболиста» нравится, смотрел его? — Ага, когда был в твоём возрасте, — усмехается Дазай, — Но на тот момент он показался мне слишком депрессивным. — А ты был где-нибудь заграницей? — интересуется в свою очередь Дазай. — Ага, был, — довольно улыбается рыжий и продолжает, видя совсем уж детский интерес Осаму, — В Мексике, Мехико. С мамой ездили, только мне на тот момент одиннадцать было, и я мало что помню. А ты? — Ага, был. В Германии, Армении и пару раз Нидерландах. — Ого! — воскликнул Чуя, — Расскажешь? — Ну, в Армении горы красивые и еда вкусная, — на последних словах рыжий смеётся, — В Германии и Нидерландах климаты схожи. Пару минут они молчат, после чего Чуя отводит взгляд и, как-то странно улыбаясь, спрашивает: — А это… Правда, что в Нидерландах запрещёнку можно просто так употреблять? Теперь Осаму залился безудержным смехом. — Ну… Частично, не везде. — Ого, — распахнул глаза Накахара. — Я с другом был, — смеётся Дазай и отводит взгляд, — Мы накупили конфет всяких, печенья и кексов с марихуаной и ждали какого-то «вау» эффекта, но ничего прямо «такого» не было. Да, немного мы не в себе были, но экстаз быстро пропал. Через пару дней решили ещё попробовать, только на этот раз уже приобрели несколько видов травки в чистом виде, и вот тогда это было что-то. Осаму подался в повествование задумчиво, словно ностальгируя по временам «шальной молодости». Выпучив глаза, Накахара слушал рассказ. — Ого… Так это правда… — Только вот, в состоянии наркотического опьянения, или как там говорят… эйфории? Я разбил окно в номере, скатился кубарем со второго этажа, где был наш номер, на ресепшн, потом, убегая на улицу от персонала, содрал футболку с себя и начал подставлять её проезжающим автомобилям, ну как там делают тореадоры… Я думал, точнее видел, что машины — это быки, и что сам я испанец с красной тряпкой, то есть своей футболкой в руках. А друг мой, которому привиделось, что горничная, убиравшая наш номер — это грузовик, после чего он пытался залезть ей на спину, чтобы поехать на фестиваль фикусов… На последних словах Осаму и Чуя, уже захлебываясь смехом, лежали и судорожно извивались на кровати, но Дазай всё же пытался рассказать историю до конца. — В общем, он был уверен, что опаздывает на какой-то фестиваль фикусов, которого вообще не было. Еле-еле успокоившись, Осаму подвёл итог: — В общем, Чуя-кун, наркотики — зло. — Да понял я, понял. Накахара посмотрел на настенные часы. Уже почти двенадцать ночи. — Ладно, поздно уже, — сказал он, слезая с кровати и направляясь к своей, — Спать пора, спокойной ночи. — Ага, и тебе доброй ночи, Чуя-кун. Чуя лежит в прохладной кровати, но спать почему-то не хочется."В такси что-ли выспался?» — думает он. «И что это за странный звонок сегодня был? В телефоне и вправду есть пропущенный вызов с неизвестного номера. Надо уже разобраться, кто это. И тогда ночью, ещё до поездки кто-то звонил… Нериятное предчувствие. И та фотография, правда этот неизвестный её потом удалил… Странно,» — Накахара пролежал с подобными рассуждениями, как он чувствовал, уже минут пятнадцать. Затем прислушался к тишине. Не спит ли Дазай? Ничего толком не услышав, он пролежал под одеялом ещё пару минут. Вскоре стало жарко и он раскрылся. Из приоткрытого окна веет ночной лёгкий ветерок и раздаются звуки машин, да и остальные звуки жизни ночного города. Он пролежал в томительной бессоннице ещё пару минут, и ему стало холодно. На нём была лишь тонкая футболка по бедро, да боксеры. Наверное поэтому он замёрз. «Дазай-то в бинтах весь, ему не холодно… Но на нём ещё и шорты почти до колена,» — усмехнулся Накахара своим мыслям и обратно натянул на себя одеяло, повернувшись на бок. Он пролежал минуты две, когда его начало клонить в сон, и только он начал засыпать, как опять почувствовал себя, будто находится в пустыне, что начало уже конкретно злить. Дальше как в тумане. Накахара сам не знал и не мог сказать, объяснить, «зачем и почему». Ступни его коснулись прохладного пола, и от этого он поджал пальцы ног. Тихо вздохнув и ощутив новый поток ветерка на коже через тонкую ткань футболки, он бесшумно прошёл к соседней кровати. Оказавшись рядом, он облизнул пересохшие губы, и вновь ощутил то странное, тягучее чувство внизу живота, только вот сейчас не хотел с ним бороться. Рыжий сел на край кровати, и приподнял одеяло, залез под него полностью и положил голову на соседнюю подушку. Пролежал не двигаясь пару секунд на спине, а после отвернул лицо от рядом лежавшего шатена, и лёг на бок. Пару минут в таком положении он окончательно расслабился, и внезапно почувствовал на своей талии чужую руку. Хотя теперь нет, теперь не чужую. Рука Дазая немного приподняла краешек футболки рыжего и теперь оказалась на обнаженном животе Накахары. Это было как-то странно, очень аккуратно и нежно. Дыхание рыжего опять начало прерываться, живот совсем уж сводило это странное чувство, и он громко втянул носом воздух. Рука шатена потянула его назад, на себя и рыжий почувствовал спиной забинтованную грудь сзади лежавшего Осаму. Он слышал биение сердца Дазая, тепло его кожи даже через слой бинтов, и его прохладную руку у себя на животе. Ещё через пару секунд она спустилась ниже, туда, где как раз таки и было это странное ощущение тягучести и притянула ещё ближе. Теперь их сердца бились одновременно, в такт, а дыхания слились воедино. За всё это время никто из них не проронил ни слова, но слова тут были и не нужны. Оба это понимали.