В холодной воде

Серого вообще всегда было очень трудно заткнуть. Любил поцапаться с пацанами каждый божий день, сколько бы Олег ни стоял хмурым волком под боком и ни вкладывал в емкое «Серый» просьбу остановиться. Прилетало первое время обоим. Зато потом их обходили стороной, только бы не иметь дел с этим «ебанутым рыжим», а на их чердак никто даже не смел соваться. Технически, чердак, конечно, был никакой не их. Просто отстояли с боем, чтобы Сережа мог сладко лежать на Олеговом плече, переплетать с ним загрубевшие от драк и морозов пальцы, касаться шеи, полностью покрытой мурашками от теплого дыхания, и теми же губами, которыми обещал Максу из соседней комнаты засунуть кое-что кое-куда, шептать: — Ты сегодня у доски такой уверенный был, с такой осанкой, и волосы еще так взлохматил. Я думал, у меня штаны порвутся. Серого не заткнуть даже тут. Олег смеется негромко, целует его в макушку (смущается, конечно, таких комплиментов) и крепче сжимает его ладонь. Вообще-то, Олег бы тоже хотел говорить Сереже такие слова: о его волосах, о глазах, о веснушках и о коже, о лодыжках, о его заднице (которую сам Сережа жутко стеснялся и называл тощей, но которую Олег мечтал однажды увидеть без всех этих многочисленных слоев ткани). Но он не умеет. — Не порвались? — Тогда нет, — многообещающе усмехается Сережа. И медово-тягуче-соблазняюще ведет губами от шеи к мочке уха. Олег надеется, что его штаны сегодня тоже не порвутся. В конце следующей недели снова сидят на своем чердаке, и Сережа вдруг осмеливается залезть на Олега сверху. У Олега щеки схватывает таким густым румянцем, что он боится: как бы не воспылать на месте. Но Сережа кладет поверх свои ледяные ладошки и гладит горящее лицо, то ли даря облегчение, то ли заставляя вскипать все нутро Олега еще сильнее. Говорит: — Ты такой милый, когда краснеешь, Волч. Я бы все лицо тебе зацеловал, если бы ты позволил. Олег позволяет молча, кивает только, давая отмашку. И Сережа своими сухими губами, словно крыльями мотыльков, порхает по векам, носу, все еще алеющим щекам и лбу. Между поцелуями умудряется еще и уверять, что Олег у него самый сладкий, самый чудесный, самый сильный. Олег смысл слов мало улавливает. Откидывается головой на стенку, а руки кладет на Сережины бока, полностью отдаваясь во власть этого искусителя. А потом вдруг происходит интересное. Олег долго-долго собирается с духом, все несколько следующих таких «чердачных посиделок» трепещет под Сережиными пальцами, позволяет ему трогать себя везде (Сережа сам в первый такой сумасшедший раз оповещает с нажимом — буду трогать тебя везде, мой маленький волчонок), мычит в собственные закушенные губы, и выдает однажды: — Серый, ты такой охуенный. Не ахти какой комплимент. Олег почти сразу хочет ударить себя, поколотить, настучать по башке — потому что, сука, так долго решаться сказать хоть что-то приятное и выдать в итоге это. Ну какой же он тупой идиот! Еще и Сережа вдруг замирает над ним, больше не дышит громко в самое ухо (а дышит ли вообще?), пальцы сильнее сжимает на плечах и вдруг становится таким неподвижным и каменным, будто статуя. — Ты чего, Сереж? Что случилось? Сережа вдруг переводит на него мутный взгляд, фокусируется и сначала долго-задумчиво вглядывается куда-то вглубь, будто в самую душу. Мурашки по телу бегают теперь не от возбуждения, а от страха. Олег хватает Серого за запястья и потирает их взволнованно, привлекая внимание. У Сережи лицо покрывается красными пятнами и он, будто вдруг очнувшись, судорожно одергивает ладони, чтобы тут же за ними спрятаться. У Олега ни одной идеи, что со всем этим делать, и это очень страшно. Беспомощность стягивается напряжением во всем теле. Радует лишь, что Сережа не уползает поспешно в темный уголок и не забивается там, пытаясь спрятаться от всего мира, как делал в первые дни своего появление в детдоме (о, Олег прекрасно помнит). — Серый, ты меня пугаешь. Все порядке? Тот лихорадочно кивает, но лицо все так же прячет. Олег только гладит Сережу по спине, не пытаясь насильно отнять руки или предпринять хоть что-то. Боится сделать даже одно неправильное движение. — Мне надо умыться, — глухо оповещает Сережа. Но сидит все так же, будто не способный шевелиться. — Я с тобой. — Нет, тебе нельзя! Олег набирает побольше воздуха в легкие, чтобы высказать свое «что ты опять там себе надумал?», когда Сережа все-таки самостоятельно догадывается одарить его ответом быстрее: — Я сейчас такой уродливый, Олег. Олега будто что-то ударяет по башке и по ребрам. Он снова вцепляется в запястья — не стараясь их сдвинуть, больше для поддержки. — Ты? Уродливый? — Еще какой! Красный весь, в пятнах этих. Я не хотел, оно само, когда ты… Не договаривает. Жмется доверчиво, уйти не пытается, обнимает только, чтобы лицо осталось за пределами видимости. — Ты же ну… очень красивый, — как само собой разумеющееся сообщает Олег. — Я не понимаю, Серый. А Серый будто снова напрягается. Дрожит немного, впивается в спину своими изъеденными ногтями (перенервничал перед последними контрольными) и носом тычется в шею. То ли плачет, то ли просто дышит так странно и рвано. — Самый чудесный, — добавляет Олег несмело-восхищенно. — Такой… такой… — Олег, перестань, — давит из себя Сережа и легонько ударяет сжатой ладонью по лопатке. — Ты делаешь только хуже. У Олега голова закипает и логические цепочки никак не желают складываться. Делает хуже… чем? — Не говори ничего, ладно? — Серый? — Не говори, что я… ну… то, что ты сказал. Просто не надо. Я сразу становлюсь безобразным и уродливым. Вроде немного успокаивается и обмякает. Из объятий так и не отпускает, прячется в них и вылезать на свет пока боится. Олег слишком озадачен, чтобы сказать хоть что-то. Он про жизнь мало чего знает, и Серый только что сделал ее еще чуть сложнее. — Я не понимаю, — снова признается и хочет заглянуть Серому в глаза, но тот диким зверьком вдруг бьется в его руках и не дает выпутать себя из капкана. — Ну Олег! Я сейчас красный как рак. Это же отвратительно! Это же… Олег все же прилагает немного сил, отрывает сжавшееся в нервный комок тело от себя и глядит такими бешенными глазами, что, наверное, пугает Сережу. А потом вдруг впивается в него наверняка немного больнючим поцелуем. Он делает это не специально, просто злится. Злится на Серого так, что может целовать только с укусами, только оттягивая его губу, а после неистово пролезая в его рот языком. Серый коротко стонет и сладко прижимает к себе за голову. — Как ты можешь называть себя отвратительным? — шипит Олег в губы. Не может оторваться, терзает их и мысленно просит прощения у такого же ошалелого Сережи. — Но я ведь… — Я никого красивее тебя не видел, Сереж! Тот краснеет снова. Хочет отвернуться, но Олег не позволяет. Смотрит на него, подушечками правой оглаживает и нежит лицо. А сам шепчет, будто в бреду: «Красивый, красивый, красивый». Сережа сжимается поначалу, пытается еще спрятаться за волосами, а на седьмом «красивый» как будто чуть расслабляется и оседает под этими ласками. — Ты красивый, когда краснеешь. И ты красивый, когда спишь. Когда рисуешь. Когда пиздишься с этими уебками. Когда сидишь на мне сверху. А еще когда я сижу на тебе, ты красивый. Такой красивый, Серый, что я пиздец с ума схожу. А сказать об этом не могу. Боюсь. А ты же заслуживаешь. Сережа не отвечает ничего. Только, кажется, теперь пунцовые пятна расползаются одним сплошным покровом по всему лицу и шее. И Олег целует везде, потому что это правда невероятно красиво, губами прихватывает за кадык и прижимает-прижимает Сережу к себе. Тот обвивает его ногами за талию и, похоже, снова заводится. Олег решает пока не говорить ничего, на сегодня сказано уже достаточно (кто же знал, что Сережа со своим языком без костей сам настолько боится чужих ласковых слов). Сегодня Олег хочет просто любить его касаниями. Надеется только, что со временем будет выражать все свои мысли и всю свою любовь в полной мере, как Сережа того и заслуживает, а Сережа научится принимать их так же отзывчиво, как принимает сейчас теплые ладони Олега на своих бедрах и чувственные губы Олега на своей ключице.