Пожирательница душ

      - В-ваше величество хотели меня видеть? - насморочный женский голос вырвал диктатора из невеселых раздумий.       В дверях кабинета топталась преступница-горничная: Гэлли или Гэнни, он так и не вспомнил. Вырядилась, как на бал — в платье с широченной шуршащей юбкой и двумя ядовито-зелеными розочками на тех местах, где у более удачливых ее товарок обычно располагается грудь. И смотрела на него со страхом и надеждой.       - Не то чтобы хотел, - уточнил Урфин, - но приходится.       Заглянул в лежащий перед ним доклад полицейского Вереса. Ага, Гэлли Корн, племянница старшей горничной Флиты Корн.       - Госпожа Корн, объясните, будьте любезны, что вы делали сегодня перед обедом на дворцовой кухне? Разве готовка входит в ваши обязанности?       - Я... мне... просто надо было кое-что передать господину Балуолю, главному повару... - запинаясь, объяснила девица. - А... а что?       - А то, что какой-то неизвестный вредитель подсыпал в порцию жаркого, предназначенную для меня, убойную дозу приворотного зелья. И внутреннее расследование показало, что в тот момент, когда жаркое раскладывали по тарелкам, на кухне находилось лишь одно постороннее лицо — вы.       Девица побледнела, затем густо покраснела и дрожащей рукой схватилась за левую розочку.       - К счастью — к большому счастью для всех нас, - с чувством добавил Урфин, - все блюда, подаваемые на королевский стол, сперва пробует уважаемый первосвященник Краг. Во избежание отравы и всяких прочих неожиданностей. Но наш неизвестный и очень глупый вредитель не потрудился это выяснить... - И, сверля тяжелым взглядом убитую физиономию девицы, негромко и проникновенно поинтересовался: - Где зелье взяла?       - Э-э... этот человек ни в чем не виноват, - выдавила Гэлли. - Я ей не говорила, зачем... то есть, для кого... то есть...       - У кого зелье брала, дура?!       - Тетушка Рина, «Ведьмина лавка» под мостом — но она ничего не знает!       - Бездарь твоя тетушка Рина, - мрачно сообщил Урфин, - и шарлатанка. Вот завтра скажу смотрителю лавок, чтобы заодно и к ней наведался.       - А что... н-не подействовало? - пролепетала девица.       Он тяжело вздохнул.       - Подействовало. Только не так, как было задумано. Почтеннейший Краг не ощутил любовной страсти к тебе — он преисполнился такого, гм, любовного пыла, что принялся прямо там, в банкетной зале, кидаться на всех присутствующих, не разбирая ни возраста, ни даже пола. - При одном воспоминании об этой безобразной сцене его передернуло. - Очень... неудобно получилось.       Девица слушала, открыв рот и выпучив глаза: видимо, эта ужасающая картина представилась ей во всех подробностях.       - Одним из... э-э... пострадавших стал посол иностранной державы, - безжалостно продолжал король, - так что теперь нам грозят серьезные международные осложнения. А учитывая, что это был посол из Страны Болтунов...       Виновница внешнеполитического кризиса начала всхлипывать; розочки на цыплячьей груди заходили ходуном. Урфину даже жаль ее стало — на секунду и совсем чуть-чуть.       - Зачем ты это сделала, идиотка? - устало спросил он. - Королевой захотела стать?       - Н-нет... то есть, необязательно, - пробормотала девица сквозь слезы. - Можно и не королевой. Я согласна и так...       - То есть как это «так»?!       Увы, даже отринув все предрассудки, покорив полмира и стяжав сомнительную славу великого злодея, в некоторых вопросах властитель Изумрудного города остался провинциален и безнадежно добропорядочен. Вот и сейчас первая его мысль была та, что во времена его молодости у них в Когиде юных девиц воспитывали в куда более строгих правилах.       Горничная со всхлипом втянула в себя воздух, округлила и без того круглые глаза... и у него вдруг мелькнуло в голове, что в этой манере широко-широко раскрывать глаза есть что-то очень знакомое, точно, где-то он это видел, и совсем недавно... только, чтобы это выходило красиво, а не по-дурацки, как у нее, сами глаза должны быть совершенно другие...       ...огромные, черные, бездонные...       Но в этот миг, набрав воздуху в грудь, Гэлли выпалила:       - Потому что я люблю вас, ваше величество! Безумно! Всем сердцем и душой! И хочу быть с вами! Всегда! Ну, или... или сколько захотите!       Вслед за этим наступило долгое молчание.       Подобное признание из уст трепетной юной девы чаще всего оказывается для ее «предмета» полной неожиданностью. И, как правило, «предмет» реагирует не слишком грациозно. Особенно если до того не был избалован женским вниманием, да и вообще от природы не отличается куртуазностью характера. По крайней мере, первые несколько секунд он таращит на нее глаза и пытается подобрать отвисшую челюсть, и выглядит при этом довольно глупо.       Урфин Джюс не стал исключением.       - Ясно, - сказала Гэлли, глядя на него скорбно и с некоторым осуждением. - Вы тоже не понимаете, как можно вас любить. Ну да. Никто не способен меня понять! Весь дворец только и знает, что потешаться надо мной...       - К-как «весь дворец»? - дрогнувшим голосом переспросил диктатор.       - Они все знают, что я вас люблю безответно, - уточнила Гэлли, видимо, предположив, что он беспокоится о своей репутации. - Понимаете, когда тебя переполняет любовь, иногда очень нужно с кем-то об этом поговорить. А они все считают, что я просто дура и романов начиталась. Тетушка Флита — та вообще... ну, что вы кровавый тиран и так далее, это пустяки, так все говорят — но она вас так ругает, что и повторить нельзя!       - Да нет, отчего же, ты повтори...       - Она заблуждается, - отрезала Гэлли. - Никто из них не понимает масштаба вашей личности! Но я всегда знала, что под вашей неприглядной внешней оболочкой скрывается необыкновенный человек!       Урфин, до сей минуты полагавший, что под его неприглядной внешней оболочкой скрываются еще более неприглядные кишки и прочая требуха, снова утратил дар речи. И очень не вовремя. Потому что девица, видимо, считая, что самое страшное уже произошло и бояться больше нечего, решила поделиться всем, что у нее накипело. Восторженно глядя куда-то в стену за его правым ухом, она продолжала свои откровения:       - Вы просто ужасно одиноки и несчастны! Живя среди обывателей и мещан, вы не встречали понимания, исстрадались, озлобились — и теперь мстите за это всему человечеству. Но если бы нашлась чуткая и понимающая женщина, способная исцелить вашу больную душу и вернуть вас на путь добра! Ведь на самом деле вы способны и к любви, и к великодушию, и даже к самопожертвованию... в глубине души... очень глубоко... - закончила она упавшим голосом, вглядевшись ему в лицо.       Снова томительная, зловещая пауза.       - А знаешь, - сказал вдруг Урфин, - ты в чем-то права. Будь на моем месте действительно злой человек, кровавый тиран какой-нибудь — засадил бы тебя в подземелье на всю оставшуюся жизнь. Или просто на месте пришиб. А я вот добрый... слишком. Собирай манатки — и чтобы завтра к полудню тебя здесь не было.       - Во дворце? - пискнула влюбленная.       - В городе! - рявкнул он страшным голосом.       Девица всхлипнула в последний раз и исчезла за дверью.       Оставшись в одиночестве, Урфин некоторое время переваривал все услышанное. Затем сказал вслух, обращаясь, видимо, к мирозданию в целом:       - Ну и как тут не быть кровожадным тираном? С таким народом, а? Вот как?!       Черт знает что, думал он. Вроде хочешь, чтобы они тебя любили — а когда действительно начинают любить, понимаешь: нет, пусть уж лучше, как было!       И все же ему было неловко. Может, следовало проявить внимание, как-то самому заметить чувства бедной девушки, и... и выгнать ее гораздо раньше?       Что ж — на этом, хотелось бы надеяться, безумный день все-таки закончен. Пора и на покой.       Навстречу новым кошмарам...       Что за ерунда! Неужто он, как ребенок, из-за какого-то полузабытого дурного сна боится снова лечь в постель? Нет, конечно, дело совсем не в этом. Просто... у него осталось что-то незаконченное. Точно. Что-то еще он должен был сделать сегодня — и забыл, надо только вспомнить...       Урфин оглянулся вокруг себя — и взгляд его упал на пухлую зеленую папку с золотыми тесемками. Ах да! «План Джюса — победа Волшебной страны»: он обещал Билану, что посмотрит его вечером — но так и не посмотрел.       Только... странно, кажется, пять минут назад этой папки на столе не было. Или?.. Да нет, что за глупости лезут в голову. Конечно, была.       Урфин пододвинул ближе трехсвечный канделябр, раскрыл папку и принялся просматривать листы, исписанные мелким каллиграфическим почерком.       На первой же странице достал перо и чернильницу, попытался править — но скоро оставил это бесполезное занятие, вместо этого начал жирно подчеркивать и перечеркивать фразы и целые абзацы, оставляя на полях: «Что за чушь!», «Ерунда!», «Не сработает» - и другие, не менее критические замечания.       Придумывать звучные названия Руф Билан умел; но более существенными талантами природа его явно обделила. Его, с позволения сказать, «план» никуда не годился — это понял бы даже деревенский мужик; что уж говорить о человеке с каким-никаким опытом управления государством. Не план, а какой-то бессвязный набор грандиозных до нелепости мечтаний: причем Билан почти не утруждал себя объяснениями, каким путем достичь поставленных целей и какие нежелательные последствия могут при этом произойти. Мало того: из его сумбурного изложения оставалось непонятным главное - кому и зачем все это нужно.       Нет, так не пойдет. План своих будущих великих деяний Урфин Джюс составит сам.       Урфин достал из нижнего ящика бюро стопку бумаги — и задумался, глядя в стену и покусывая перо.       За окном стихает городской шум: Изумрудный город отходит ко сну. Пятнадцать тысяч (или около того) купцов и ремесленников, подсчитав дневную выручку, плотно поужинав, всласть поворчав на жен и детей, быть может, обругав между делом «проклятого тирана», заползают сейчас под свои пуховые одеяла, сыто рыгают, почесываются — и засыпают, чтобы, проснувшись наутро, провести следующий день точно так же, как предыдущий... Хорошо, он подчинил их себе. И что дальше с ними делать? Как править людьми, на которых тебе даже смотреть противно?       Урфин встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у окна, устремив взгляд на неожиданно крупные и яркие звезды. В уме его брезжила какая-то смутная мысль, с каждой секундой принимавшая все более ясные очертания. В первый миг это казалось безумным, невозможным — но... почему бы, собственно, и нет? И чем такой план хуже любого другого?       Конечно, это займет не один год — и даже не десять лет. Потребует великого множества трудов и расходов. Но это вполне в человеческих силах. И, если удастся... о, тогда он превзойдет самого Великого Гудвина! Гудвин всего-навсего построил Изумрудный город - а он, Урфин Джюс, создаст новый народ! Без божественной мощи, даже без волшебства - сотворит новых людей, по своему образу и подобию. Не деревянных, а из плоти и крови.       С каждым мгновением этот дерзкий замысел становится все отчетливее, обрастает логикой и подробностями. Урфин садится за стол и начинает писать — наскоро, не заботясь ни о слоге, ни о пунктуации: секретарь потом поправит. Главное — ничего не упустить.       Итак: сейчас его власти подчинены четыре несходных друг с другом народа. Каждый — на своей территории. Между четырьмя Странами формально упразднены границы, все они платят налоги в королевскую казну; но в остальном каждый народ живет так же, как жил до этого десятки и сотни лет. Горожане зарабатывают деньги и считают деньги, крестьяне корпят над своими огородами и коснеют в невежестве. Мигуны мигают, жевуны жуют. Мигуны, пожалуй, получше прочих — но только в Фиолетовом городе; деревенские у них дикари хуже марранов, на окраинах до сих пор ведьм жгут...       Каких ведьм? Кто в Фиолетовой стране жжет ведьм, откуда это?.. Ладно, неважно.       Для начала — отменить деление на Страны, заменить его делением на провинции: меньше по размеру, чтобы легче было ими управлять, и не совпадающие с границами Стран. В наместники присылать проверенных людей из центра. И регулярно менять их местами, чтобы не засиживались и не обрастали связями. Эти же наместники пусть назначают городских мэров и деревенских старост: староста, не выбранный односельчанами, а получивший власть из рук начальства, будет делать все, что ему говорят, и не рыпаться.       Эта реформа не коснется только марранов. У них пусть остаются наследственные князья и привычные порядки... по крайней мере, пока. Налоги с них тоже брать не стоит. Марраны — главная опора его власти, и такими и должны оставаться. Их тоже надо как-то подтягивать к общему уровню — но осторожно, малу-помалу, действуя исключительно лаской и привилегиями.       Следующий пункт — дороги. Все провинции связать друг с другом нормальными дорогами. Пусть не из желтого кирпича — но такими, которые не раскисают и не превращаются в болото после дождя. Достаточно широкими — чтобы могли встретиться и разъехаться две подводы... или две пушки. Перебросить широкие и прочные мосты через реки и горные ущелья. Истребить саблезубых тигров, которые, говорят, снова расплодились в Тигровом Лесу. Чтобы столичный ревизор — или карательный отряд — мог за несколько дней беспрепятственно доехать от одного конца страны до другого.       Да, придется повысить налоги, может быть, согнать народ на принудительные работы — ничего, потерпят. Это все для их же блага. Потом спасибо скажут.       Дальше: собрать под одну обложку все оставшиеся от прошлых правителей законы, дополнить их недостающими — и составить Свод Законов, один для всей страны. Копия Свода Законов должна быть у каждого наместника. Пусть судит и распоряжается по писаным правилам, а не по своему разумению. Нарушит закон — отправится на рудники или в подземелье сам.       Единый закон для всей страны — и единые правила поведения. Национальные цвета в одежде, так и быть, можно оставить; а вот жевание, излишнее мигание, слезы по любому поводу, идиотские бубенчики на шляпах — строго запретить. Взимать за это штрафы и не брать жующих-мигающих ни на какую государственную службу. И хватит этой болтовни про «национальный характер» и «врожденные неискоренимые привычки»: сам Урфин отучился жевать — и других отучит.       Дальше: школы. Сейчас школы есть только в Изумрудном городе, и то не для всех. В прочих местах ребятишек учат либо сами родители, либо какие-нибудь грамотные старички и старушки, родителями в складчину нанятые. Учат как попало и чему Гуррикап на душу положит. Это не дело. В каждом городе и селе, даже в каждой захолустной деревушке должен быть учитель — приезжий, прошедший подготовку в столице, подчиненный наместнику и от наместника получающий жалованье. Вместе с чтением, письмом и счетом он будет преподавать детям историю страны — правильно поданную историю — учить уважению к королевской власти, внушать тягу к знаниям, отвращение к серой обывательской жизни, какой живут их родители, и желание двигаться вперед.       Для школ понадобятся книги, много книг. Значит, выкупить у хозяев в Изумрудном городе книгописные мастерские — сколько их у нас, кажется, три? - слить в одну государственную, где сотня писцов будет скрипеть перьями с утра до ночи. А частную переписку книг, кстати, запретить — а то мало ли, что они там напереписывают!..       Но нет — учебники должны быть в каждой деревне, здесь и тысячи писцов не хватит... Погоди-ка! В летописи, в описании первого путешествия феи Элли, ему встречалось упоминание о том, что в Мире-за-Горами книги не переписывают, а печатают — по тысяче штук разом! Интересно, как они это делают? Печатать книги... гм... Так же, как печатают узоры на тканях? Но вырезать из дерева каждую страницу — это же с ума сойдешь, проще переписать! А если... да, кажется, это должно сработать... Вот что: завтра, вместо очередного приема страждущих, он спустится в свою подвальную мастерскую, вырежет буквы и с ними поэкспериментирует.       Кстати, о летописях, особенно за последние годы: все их придется переписать в правильном духе — а старые экземпляры уничтожить...       Ветер, доносящийся неведомо откуда, колеблет огоньки свечей, шуршит листочками злосчастного сочинения Билана — и колеблющийся свет отбрасывает на стену странные тени. Но Урфин, поглощенный своим великим замыслом, ничего этого не замечает. В лихорадочном возбуждении он торопливо записывает идеи: обязательная армейская служба для всех молодых парней — богатых и бедных, городских и деревенских... налоговые льготы для крестьян, желающих выйти из общины... новые города, на стройку которых он будет собирать молодежь со всех концов страны...       Конечно, этот план придется долго дорабатывать — и еще дольше воплощать в жизнь. Пройдут годы, даже десятилетия, прежде чем он даст первые плоды. И нынешние подданные Урфина, разумеется, примут все эти новшества в штыки.       Но уже их дети будут не похожи на родителей. А следующие поколения станут совсем иными. Пресловутые «корни» утратят для них всякое значение, традиции и предрассудки предков будут вызывать только смех. Из жующего, мигающего, копошащегося в грязи быдла они преобразятся в новый, единый народ — народ, который возьмет от своих отцов только лучшее. От марранов — силу, стойкость и отвагу, от мигунов — пытливый ум и изобретательность, от жителей Изумрудной страны — практическую сметку, от жевунов... крепкие челюсти и здоровые зубы — больше с них взять нечего. И волю, неукротимый дух, способность стремиться к великим целям — от него, их создателя. Называться этот народ будет... нет, «урфиниты» - пожалуй, уж слишком. Неважно: звучное название для страны и для народа пусть придумает Билан, он на это мастер.       Чем займутся жители этой новой империи? Это уже им решать. Может, найдут способ противостоять волшебству и подчинят себе владения Виллины и Стеллы. Может, пойдут войной на Мир-за-Горами. А если существуют какие-то иные миры — покорят и их. Жаль только, он этого уже не увидит... Хотя почему? В Волшебной стране надо жить долго; и что, если его народу удастся овладеть волшебством и победить саму смерть?       И для этих новых людей, на которых не стыдно будет смотреть и не противно ими править — он, Урфин Джюс, станет уже не «тираном», а отцом и благодетелем!       Он ставит в конце последнего листа размашистую подпись, машет листом в воздухе, чтобы чернила скорее просохли, затем переворачивает всю стопку — хочет перечитать еще раз и, может быть, что-то добавить.       И — застывает, словно громом пораженный, тупо глядя на исписанные страницы.       Листы перед ним сверху донизу покрыты одинаковыми строчками. Два слова, только два слова. Его собственным почерком, неровным и прыгающим.       ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО       Страница за страницей. И в конце последней, вместо подписи — размашисто и криво:       ОНА ЗДЕСЬ       А в следующий миг порыв ледяного ветра гасит свечи; и в наступившей темноте вдруг отчетливо раздается звук, который, как вдруг понимает, он слышал сегодня весь день, с самого утра — едва заметно, где-то на пороге слышимости, заглушаемый обыденным дневным шумом.       Скрип-скрип. Скрип-скрип.       Нетвердой рукой Урфин лезет в карман за зажигалкой. Ему еще кажется, что все это какое-то недоразумение, морок: сейчас он зажжет свет — и все станет как было...       Из зажигалки вырывается плотная струя пламени; причудливо изогнувшись, рассыпается искрами и гаснет во тьме.       Сама зажигалка тоже разительно изменилась: золотистые стенки ее стали прозрачными — и в этом прозрачном сосуде плещется жидкий алый огонь, бросая на все вокруг красноватые отсветы.       Фэа.       И — его совсем немного. Сосуд заполнен едва ли на четверть.       С ужасом, равного которому никогда еще не испытывал, Урфин беспомощно смотрит, как его талисман безболезненно и неощутимо вплавляется в ладонь, становится частью его тела. Неровное красноватое сияние разгорается: теперь оно исходит от него самого.       Он видит свои руки — значит...       Нет! Это сон. Продолжение того давешнего кошмара. Конечно же, просто сон, потому что... ну, потому что иначе быть не может! Надо проснуться. За спиной у него зеркало в тяжелой бронзовой раме: сейчас он обернется — и не увидит в нем себя, даже ничего похожего на себя не увидит, потому что все это не может быть по-настоящему, и...       Он поворачивается к зеркалу — и видит там огонь.       Меж бронзовых завитушек пылает алое пламя, сверху донизу оплетенное жгутами тьмы. Болезненно ярко — так вспыхивает свеча за миг перед тем, как погаснуть. Над пламенем — серебристые стрелы мадхи: застыли, словно заломленные в отчаянии руки — и снизу вверх по ним стремительно расползается черная гниль.       А в следующий миг видение исчезает, и он видит в зеркале себя — но не таким, каким ожидал.       В зеркале он — в дорожной одежде, перепачканной и кое-где порванной; алый плащ за плечами превратился в изодранную бурую тряпку. В густых черных волосах — седые пряди, которых не было еще вчера. Изможденное лицо цвета земли; рот приоткрыт и жалко искривлен, к подбородку спускается блестящая дорожка слюны. Один глаз неестественно скошен к переносице, в другом, широко раскрытом — ужас и боль. Лицо безумца — и, может быть, уже мертвеца.       Урфин-здесь отшатывается, натыкается спиной на стол. Пытается что-то сказать — может быть, «пожалуйста», или «не надо» - но из горла вырывается только какое-то сипение.       Урфин-в-зеркале, жутко, не по-человечески оскалившись, знакомым жестом подносит указательный палец к середине лба.       Она здесь.       Не оборачиваясь, он нашаривает позади себя зеленую папку, запускает ею в зеркало — и оно взрывается ему в лицо осколками стекла.       Сверкающие осколки вспарывают фальшивую реальность: мир вокруг начинает расползаться стремительно, как истлевшая маска. Пузырятся и трескаются шпалеры на стенах, обнажая деревянные балки и перекрытия Мира Вверху. Звездное небо в окне облезает клочьями; за ним — непроглядная чернота.       Что за грубая подделка — как он мог хоть на миг поверить, что все это настоящее?!       «Безумный день», ха! Сколько же прошло на самом деле — минута, две?       Ветер вздымает в воздух листки бумаги, осколки стекла, обрывки неба; ветер сбивает его с ног — он катится по деревянному помосту, в последний миг вцепляется в какую-то балку, с трудом поднимается на ноги. Почему-то сейчас ему очень важно устоять на ногах. И понять, было ли в этом поддельном мире хоть что-то настоящее.       Бунтовщик Бер Лант — был на самом деле, или не было его? Кажется, был... А «План Джюса»? Не было — и теперь, наверное, уже не будет. А эта влюбленная дура? Вроде была... или нет? Черт ее знает, эти девчонки в униформе все на одно лицо, он никогда не обращал на них внимания... а надо было?       Хорошо, пусть так — но Изумрудным городом-то он правил на самом деле? Это уж точно не иллюзия?! Или... сейчас он и в этом не уверен. Может, когда-то и правил, да что толку? Реальность — вот она, ледяная, шаткая и скрипучая: и в этой реальности он — не хозяин даже самому себе.       А тот безумный марран с мальчишкой? Не было и их: это какая-то часть его собственной души, та, что все поняла с самого начала, отчаянно пыталась до него докричаться — а он не слушал...       Нет, не так. Рыжий Харт все-таки был. Только не сходил с ума. Но точно был. Обращался к нему, как к Богу, молил спасти, защитить...       А его Огненный Бог попался в ловушку.       И теперь — сползает в безумие, под напором ледяного ветра, дующего сразу со всех сторон, цепляясь за непрочную опору, в любой момент готовую рухнуть. Перед ним уходит в черное беззвездное небо лестница, возведенная его волей и разумом; и по крутым деревянным ступеням с высоты, шаг за шагом, неторопливо спускается она.       Пожирательница Душ.       Она кажется эфемерной, почти прозрачной; от нее исходит бледное сияние, напоминающее о гнилушках на болоте — а за ней, словно тяжелый шлейф, ползет облако вязкого непроницаемого мрака, еще темнее окружающей тьмы.       И там, где этот мрак падает на лестницу под ее ногами — ступень за ступенью обволакивается вязкой черной слизью, рушится под ее тяжестью и летит вниз.       Она все ближе... и она смеется звонким серебристым смехом. Ей очень весело.       - А вот и я! - говорит она. - Скучал по мне?       И еще говорит:       - По-моему, неплохо вышло, а? Со служанкой мне особенно понравилось. Когда я сказала, что в глубине души ты очень добрый — ты бы только видел, какое у тебя было лицо!       - Будь ты проклята, лживая тварь!       Повинуясь его мысленному приказу, тяжелый стол срывается с места и, нарушая все законы природы, летит вверх — в нее. Келемринда на мгновение замирает — и всасывает стол в себя, мгновенно и без остатка: он проваливается сквозь ее тускло мерцающую личину и растворяется во мраке за ее спиной.       - А кто тебе сказал, что я буду играть честно? - с усмешкой повторяет она его собственные слова — и идет дальше.       Отчаянным усилием мысли он выбивает из-под нее пару ступенек: еще несколько лет его жизни, истлевая и крошась на лету, исчезают во тьме. Словно не заметив этого, она идет дальше по воздуху — и за ней тянется шлейф вязкой клубящейся мглы.       Ну конечно! Это же ее мир. Что толку сопротивляться ей здесь? - от этого она становится только сильнее.       Келемринда все ближе. Должно быть, созидание Призрачного Мира далось ей нелегко — лицо у нее блеклое, словно выцветшее... и очень голодное. Он больше не слышит ни ее мыслей, ни чувств — только низкое механическое гудение ее голода.       - На самом деле я тебя не обманывала, - говорит она. - Когда ты открыл глаза здесь — отлично помнил и обо мне, и о нашей битве. Но быстро убедил себя, что это сон, а то единственная реальность — и с облегчением в это поверил. Ты сам себя обманул, Урфин Джюс. Сам выбрал иллюзию.       Она усмехается хищно и криво; на миг в ее исказившемся, отяжелевшем лице, как в кривом зеркале, проступают его собственные черты. И это зрелище больше, чем что-либо иное, убеждает его: все кончено. На этот раз — действительно все. Он снова проиграл; и это поражение Урфина Джюса — уже точно последнее.       Она легко спрыгивает с последней ступени на помост; теперь они — на одном уровне, и багровый отблеск его фэа играет на ее лице, отражается в бездонных черных глазах.       - Все кончено, - мягко говорит она. - Твое тело — там, на земле — доживает сейчас последние секунды. Твой разум... уже не твой. Право, лучше бы ты согласился принять мой дар. Лучше бы остался в Призрачном Мире по своей воле — навеки.       - Как ты? - спрашивает он вдруг.       Ветер срывает слова с его губ; в вое урагана, душераздирающем скрипе лесов и гудении тьмы за ее плечами он сам не слышит собственного голоса — но знает, что она его услышит.       - Ты ведь не родилась чудовищем, верно? - тихо говорит он. - Ты очень многое знаешь и помнишь — но ничего не помнишь о себе. Кто ты на самом деле, Келемринда? Как ты стала такой?       По полупрозрачному лицу ее пробегает рябь; но в следующий миг она слегка качает головой — и идет дальше. К нему.       Не сработало. Ну да. Он и не надеялся.       У него остался еще один ход. Самый последний. Сработает, нет — неизвестно: но попробовать стоит. Сожрать-то она его все равно сожрет — но пусть хотя бы подавится!       Только думать об этом нельзя — она может перехватить его мысли; думать можно только о том, как продержаться, пока она не подойдет к нему вплотную. Как остаться собой — хотя бы еще на несколько секунд.       И, вцепившись обеими руками в две вертикальные балки, изнемогая под порывами ураганного ветра, он повторяет про себя, ожесточенно и упорно:       «Мое имя — Урфин Джюс. Мои родители — Аррен и Кейта Джюс. Я из народа жевунов. Я родился тридцать семь лет назад в Когиде. Мое имя — Урфин Джюс...»       И думает о круглых домах с островерхими крышами, выкрашенных в цвет неба, среди бескрайней зелени лесов.       Те самые «корни», которые он так ненавидел, от которых всю жизнь пытался убежать — теперь обернулись для него единственной опорой. Ненавистное, презренное, родное — не все ли равно? Это настоящее. То, что остается, когда рушится все остальное. То, за что можно держаться... пока еще можно.       Гудение в голове становится невыносимым; вслед за ним наплывает калейдоскоп бессвязных образов, чувств, чужих воспоминаний. В осажденную крепость его разума ломятся призраки прежних жертв Келемринды — сожранных, быть может, в незапамятные времена. Мужчины, женщины, дети... сколько детей!... и он становится ими всеми... становится ею...       «Нет! Я — это я, и никто больше!»       Урфин Джюс. Аррен и Кейта. Когида.       Облупившаяся голубая краска на крыльце. Цветничок перед домом. Запах яблочного пирога. Платяной шкаф, в котором он любил прятаться, треснувшее зеркало в передней, перед которым строил себе рожи. Отец — огромный, чернобородый, с раскатистым хохотом. Загрубелые руки и певучий голос матери. Всю жизнь он считал, что не помнит их — оказалось, помнит...       - Я помню! - говорит вдруг Келемринда.       Она стоит перед ним, и отблески его фэа пляшут на ее лице, словно пламя костра. Безликая голодная тьма напирает сзади, торопит ее — но Келемринда замерла на месте.       - Я вспомнила, - повторяет она медленным, низким голосом. - Я помню... я была... я была...       Облако тьмы толкает ее в спину; она раскидывает руки, стараясь сдержать его напор. Лицо ее стремительно преображается: блеклый голодный дух без возраста и выражения наливается жизнью, превращается в...       - Я была человеком!       Нетерпеливая тьма уже просачивается сквозь нее; из глаз ее бегут черные слезы, и что-то черное сочится из уголка рта.       - Спаси меня! - шепчет она; и он цепенеет от изумления, ибо узнает шепот, доносившийся до него из Мира Внизу.       Это ей он обещал вернуться.       Она выгибается и сжимает кулаки, отчаянно пытаясь остановить напор склизкой тьмы. По лицу ее — лицу юной человеческой девушки, живому, потрясенному, полному смятения и ужаса — расползается сеть черных трещинок.       - Спаси меня! - стонет она. - Там, Внизу...       А в следующий миг — взрывается, разлетается клочьями тумана; ураган подхватывает эти клочья и гонит прочь.       А освобожденное чудовище бросается вперед.       Все его инстинкты кричат: «Сопротивляйся! Беги! Сделай же хоть что-нибудь!» Но сейчас нужно поступить наперекор инстинктам — и, вцепившись в две вертикальные балки на краю помоста, словно распятый между ними, он остается на месте и ждет.       Черная тварь движется стремительно — и в то же время страшно медленно. Вот склизкая тьма заполняет все поле его зрения. Вот умолкают гудение, скрип и вой ветра, сменившись жуткой, оглушительной тишиной.       Лицо отца. Голос матери.       Исчезает холод. Исчезают шершавые занозистые балки в руках и шаткий помост под ногами — он висит в пустоте.       Мое имя — Урфин Джюс.       Что-то сдавливает грудь. Исчезает воздух. Нечем дышать.       Мое имя...       И, через миг после того, как скользкие щупальца чудовища обвили его и потащили куда-то во тьму — и за миг до того, как его сознание непоправимо изменится — он вкладывает руку с зажигалкой в распахнутую склизкую пасть и выпускает прямо в поганое нутро твари струю живого огня!       Тварь замирает от неожиданности, как-то растерянно булькает — а он делает шаг назад и падает, увлекая ее за собой.       Сплетясь, словно любовники, срастаясь и сливаясь на лету в единое невиданное существо, человек и чудовище, объятые пламенем, летят вниз... вниз... ВНИЗ.       ***       Следующая глава будет называться "То, что Внизу", и она будет последней.