***
Здесь, Внизу, никогда ничего не происходит. То, что случается в Верхних мирах, находит здесь свое отражение и отзвук; но сам Мир Внизу остается неподвижен. Темные воды его гладки, как зеркало: ни ветер, ни подводное течение не возмущают их, ибо здесь не бывает ни течений, ни ветров. Тусклый свет – ни день, ни ночь - всегда идет словно со всех сторон сразу, и всегда один и тот же. Туман над водами не движется, не сгущается и не рассеивается: от начала времен клубится он, складываясь в одни и те же причудливые фигуры, но нет здесь никого, кто разгадал бы их значение. Непостижимые обитатели этого мира – если они есть – из века в век бродят кругами по своим бесконечным тропам, ничего вокруг не замечая. И монотонный полустон-полуплач, что разносится над водою – тоже звучит здесь от начала времен. Но однажды покой Мира Внизу оказывается нарушен. Что-то падает сверху, со страшной высоты, оставляя за собой огненный и дымный след. Гротескная фигура, объятая пламенем – словно бы человек, но изуродованный до неузнаваемости, слитый с чем-то бесформенным и черным – вспарывает туман и без всплеска погружается в воду. Темные воды смыкаются над ним, и пламя гаснет. В Мире Внизу нет страха: раз уж ты здесь – все страшное уже произошло. Нет ни гнева, ни горечи, ни отчаяния, ни надежды. Только усталость и печаль. Хорошо, что всё наконец закончилось. А победил ты или проиграл – не все ли равно? Там, наверху, это что-то значило… для того, кем ты был когда-то… но не здесь. Здесь, внизу, нет ни побед, ни поражений. Ни «я», ни других. «Был» и «будет» здесь тоже нет. Только тишина, и забвение, и погружение в бездонные темные воды. Все кончено.***
Это случилось, когда Форгар-кузнец зашел домой за новым топорищем. Рубя вместе с прочими деревья для засеки, он забылся и не рассчитал свои силы. Вместо того чтобы стесать с железного дерева ветки, принялся бить по вековому стволу – со всей своей медвежьей силищи, словно вкладывая в каждый удар свою боль и ярость. Топорище раскололось надвое, и топор отлетел далеко в сторону. Пришлось возвращаться домой. Огородить деревню огненной засекой порешили на мирском сходе, после долгих споров и разговоров. О ведьме точно известно одно: она боится огня. И если разжечь вокруг всей деревни, в нескольких шагах друг от друга, большие костры, и поставить часовых, чтобы огонь не гас ни днем, ни ночью – она больше сюда не войдет. Решение было не слишком удачное, это понимали все. Как теперь работать в поле? Ведь у одних наделы на склоне горы, у других внизу, в речной долине. Как выгонять скотину на пастбище? Как ходить в лес за дровами или за ягодами? А ну как подымется ветер, отнесет искры в деревню, начнется пожар – это ведь будет беда еще похуже ведьмы? Но лучшего решения не было. Жирный Перре, хозяин кабака у околицы, заговорил было о том, что, мол, пращуры наши как-то уживались с Келемриндой. Так, может, и нам не стоит нос задирать? А пойти к госпоже в пещеру – самим, не дожидаясь, пока она снова сюда явится. Ударить челом. Покаяться – извините, мол, за давешнее, спервоначалу вас не распознали. Как-то договориться с ней. Откупиться… Но ему не дали договорить. - Сам и бей челом, коли охота! – прорычал Форгар-кузнец, придвинувшись к толстяку вплотную и сжимая кулаки. – И своими детишками откупайся! А мы откупились уже… на триста лет вперед! И все прочие с ним согласились. Мрачнее тучи, чертыхаясь себе под нос, Перре-кабатчик покинул собрание; а пару часов спустя соседи видели, как он, побросав на телегу кое-как уложенный скарб, усадив туда плачущую жену и ребятишек, запер свой кабак и отправился неведомо куда. У Перре водились деньжата – он мог переселиться и начать дело на новом месте. Но большинству крестьян бежать было некуда. Да и что может быть страшнее, чем бросить дом, где жили твой отец и дед, бросить землю, скот, налаженное хозяйство – и отправиться в неизвестность? Нет, никуда они не побегут. Будут бороться, пока силы есть – а дальше… может, кто из добрых фей услышит об их беде и прилетит на помощь. Или полузабытые боги пращуров, бросив случайный взгляд с небес, заметят, что творится на земле. Больше-то надеяться не на кого. «…в глаза бы ей взглянуть, - думал Форгар, подходя к дому. – Только взглянуть в глаза. Спросить: «Что, сука, по вкусу ль тебе пришелся мой сынок? Сладок ли был? Не хрустел ли на зубах?» И – плюнуть в лицо. А после этого пусть делает со мной, что хочет». Жить дальше ему не хотелось. Он не уберег сына – долгожданного, вымоленного. И жену не уберег. Вот уже четвертый день – с тех пор, как, проснувшись среди ночи, увидала над колыбелькой изломанную белесую тень – Ивга почти не ест, не спит и не выходит из дома. Сидит на кровати, упершись взглядом в пустую колыбель. Иногда раскачивается взад-вперед и что-то беззвучно шепчет. А Форгар не знает, чем ее утешить. Да и что из него за утешитель? Кузнец уже вошел к себе на двор и направлялся к сараю, когда издалека, со стороны заснеженных горных пиков, послышался далекий гул – словно гром прокатился по безоблачному небу и затих, или где-то далеко в горах сошла лавина. Обернувшись, он успел заметить, как что-то сверкнуло нестерпимо ярким светом и погасло на склоне ближайшей горы. А в следующий миг… едва ли Форгар смог бы объяснить, что произошло, или описать свои чувства. Но ощущения его были ясны и неоспоримы. Сквозь тусклое марево, с полудня затянувшее небо, прорвались яркие солнечные лучи, и все вокруг как-то посвежело и прояснилось. Вдруг стало легко дышать – словно камень упал с груди. Из-за неплотно затворенной двери хлева послышались, перебивая друг друга, удивленные и взволнованные восклицания домашней скотины. А из открытых окон соседского дома, где Энья, пастухова жена, неотлучно сидела над своей несчастной дочерью (вот уж кому не повезло! – встреча с ведьмой стала для нее еще хуже смерти), раздался звон разбитой посуды, и вслед за ним – женский вскрик: слабый, приглушенный – но, несомненно, полный изумления и радости. Форгар словно позабыл, где он и зачем пришел сюда: он стоял посреди двора, бездумно глядя на заходящее солнце, полной грудью вдыхая воздух, сладкий, словно мед. Впервые ему пришло в голову, что жизнь не кончена, что даже самое страшное горе рано или поздно уляжется, и что у них с Ивгой могут быть еще дети. Скрипнули ступеньки крыльца. Ивга – растрепанная, с опухшими от слез, отвыкшими от света глазами. Торопливыми и нетвердыми шагами шла она к мужу, и на измученном лице ее читалось недоверие и радость. - Ты слышал? – окликнула она его. – Ты… чувствуешь? Он молча протянул ей руки. Ивга подбежала к нему; муж и жена крепко обнялись. За тыном, на улице и в соседних дворах, все ближе раздавались взволнованные голоса. - Ты тоже это чувствуешь? – прошептала она, заглядывая ему в лицо. Форгар кивнул. - Кончено, - хрипло проговорил он. – Нет больше ведьмы! И – впервые за эти страшные дни – заплакал, не стыдясь своих слез.***
Огненные языки прорвали туман над ущельем. Воины застыли на краю обрыва, словно живые статуи, все обратившись в зрение и слух. Быть может, магические чары создали оптическую иллюзию, или исказили само пространство – только ущелье и мост словно бы сложились в несколько раз, и сейчас марраны видели Келемринду так ясно и близко, как будто она стояла перед ними, в паре шагов. И она горела. Багровое пламя, пришедшее из ниоткуда, лизало подол ее платья и взбегало все выше. Волосы, охваченные горячим потоком воздуха и подсвеченные огнем, приподнялись и рыжими змеями извивались вокруг головы. На бледном полудетском личике с приоткрытым ртом застыло недоумение и страх, словно колдунья спала с открытыми глазами и силилась проснуться. Она не двигалась и не издавала ни звука. Здесь – ни звука. Тот пронзительный нечеловеческий вой, что оглушал марранов, звучал у каждого из них в голове. Все они понимали, что происходит; но ликовать никто из них не мог. Нездешнее пламя уже охватило платье и волосы колдуньи; багровые языки лизали кожу – и кожа истончалась на глазах, сквозь нее проступала сетка жил, серебристых и черных. С каждым мгновением Келемринда теряла человеческий облик. Лицо ее хаотически изменялось, в нем проступали все новые черты – мужские, женские, детские; должно быть, в агонии колдунья инстинктивно пыталась укрыться за обликами своих жертв. Неизменными оставались лишь ее бездонные глаза. Вой и визг становился все оглушительнее, все отчаяннее. Вот в центре неестественно застывшей фигуры, прямо против сердца, расползлась черная дыра с неровными краями. В ней что-то двигалось, изгибалось, кружилось – и весь облик колдуньи, словно вырезанный из рамы портрет, начал сворачиваться и тянуться к этой черной воронке. Несколько марранов, стоявших к обрыву ближе других, как зачарованные, сделали шаг вперед. И еще шаг. С ветки сосны над обрывом сорвался грузный птичий силуэт. Должно быть, находясь к Келемринде ближе всех, Гуамоко оказался более всех уязвим; а может, его подвело любопытство. Так или иначе, этот шаг стал для него последним. Воронка втянула его – и через мгновение выплюнула бесформенный комок окровавленных перьев. Беззвучный вопль взлетел до какой-то невыносимой ноты – и вдруг оборвался, оставив по себе звенящую пустоту. А в следующий миг Келемринда словно обрушилась внутрь себя. Черная воронка исчезла; пламя погасло; бледная личина колдуньи растаяла, и последние клочья ее разметал по ущелью неощутимый ветер. Туман еще плавал над ущельем; но с каждым мгновением становилось светлее. Вот ярко вспыхнули лучи заходящего солнца – и в свете их листва на деревьях и трава под ногами снова приняли свой привычный, сочно-зеленый цвет. Стало легче дышать. Марраны вдыхали полной грудью, крутили головами, словно пробуждаясь от тяжкого сна. А по бревнам моста – с того места, где стояла колдунья – весело разбегались в обе стороны язычки пламени. Уже не багрового пламени из ниоткуда – обыкновенного, земного огня. - Помогите мне! Скорее! – послышался отчаянный хриплый рев. Топотун, схватив бесчувственное тело своего хозяина зубами за ворот и пятясь задом, пытался оттащить его от огня. Марраны словно очнулись. Двое, стоявшие ближе всех, бросились Топотуну на помощь. Через несколько секунд они уже осторожно уложили свою ношу на траву; прочие столпились вокруг, взирая на тело своего повелителя со страхом и надеждой. За спинами у них послышался грохот; это обломки моста рухнули в пропасть, рассыпая за собой шлейф огненных искр.***
Урфин Джюс лежал на траве, запрокинув голову. Руки его были еще сжаты в кулаки, лицо искажено судорогой; один глаз скошен к переносице, другой, широко раскрытый, смотрел в небо. Марраны молча расступились, пропуская десятника. Венк, старший в отряде, опустился перед повелителем на одно колено, взял его за руку, положил два пальца на запястье. Наступила мертвая тишина: двадцать воинов разом затаили дыхание. Наконец Венк медленно покачал головой – легко провел ладонью по лицу Урфина, закрывая ему глаза, и поднялся. - Берите топоры, - приказал он хриплым, словно враз сорванным голосом. - Готовьте погребальный костер. И торопитесь – солнце уже заходит. За спиной у него послышались звуки, похожие на детский плач. Это, уткнув морду в лапы, тихо и горько заскулил Топотун. - Но... как же это? - выражая общее недоумение, неуверенно заговорил Лакс из клана Бурундука. - Он ведь победил ее, верно? Если победил - значит, и вправду был богом! - Венк молчал. - А разве... разве бог может умереть? - Если он воистину бог, - медленно, тяжело роняя слова, ответил десятник, - значит, вернется в огонь, из которого вышел. А если нет... Хватит болтать. Идите за дровами. В отличие от других народов, марраны не зарывают своих покойников в землю. До встречи с Огненным Богом они относили умерших на вершины гор и оставляли там, чтобы тела их стали пищей орлам. Теперь, овладев огнем и поселившись вдали от родных гор, научились огненному погребению. Но один обычай остался неизменным: все погребальные обряды над умершим – особенно над умершим не своей смертью – должны быть совершены в тот же день, до темноты. Иначе Те, Кто Бродит в Ночи, могут заметить еще неостывшее тело и вселиться в него, словно в пустую хижину. Солдаты разошлись – медленно, едва волоча ноги, как будто придавленные каким-то тяжким грузом; а Венк опустился на землю рядом с мертвецом и завел ту протяжную песнь, что поют марраны над храбрыми воинами, павшими в битве.***
Рыжеволосый Харт отошел вместе с остальными прочь от ущелья, выбрал ладную невысокую сосенку, успел даже пару раз ударить по ней топором – и вдруг выпустил топор из рук и опустился наземь так, словно из него разом выдернули все кости. - Как же так? – бормотал он, уставившись в землю. – Нет, этого не может быть! Он не мог умереть! Как же так?! Ничего он не понимал и не мог сказать, что с ним делается – знал лишь одно: вместе с жизнью Огненного Бога закончилась и его собственная жизнь. Оборвалась так же страшно и непоправимо, как если бы он на бегу, на полной скорости, врезался лицом в стену. Словно кто-то взял и ножом отрезал его от жизни. Труды и опасности походов, товарищи, нехитрые развлечения, мечты о девушке, что ждет в родной долине – все осталось там, на той стороне. А здесь – все серо и мертво, и не на что больше смотреть, и дышать больше незачем; только и остается, что сидеть на земле и бессмысленно повторять: - Как же так?! Этого не может быть!.. Он не знал, сколько времени просидел так; постепенно его бессвязные восклицания сложились в молитву. - Господи! – шептал Харт. – Мой Повелитель! Что же мне делать? Какую жертву принести? Я готов сам умереть, лишь бы ты жил!***
В бездонные воды Мира Внизу все глубже и глубже погружается нечто, давно утратившее даже самое отдаленное сходство с человеком – бесформенный сгусток, темнее самой тьмы. Там, Внизу, нет дна – и времени тоже нет; и погружение это длится вечно. Но вот происходит нечто необычное. В толщу темной воды каплями расплавленного золота падают слова, способные проницать миры – редкие и драгоценные слова чистосердечной молитвы. И бесформенная черная сущность – та, что в нашем мире, за неимением лучших имен, звалась «чудовищем» - замедляет свой полет и обращается им навстречу. Опаленное огнем и сброшенное Вниз, чудовище лишилось почти всего. Разума у него и прежде не было; а теперь нет и той власти, которую давали ему сожранные души. От былого своего могущества оно сохранило лишь способность путешествовать между мирами – и голод, неутолимый голод. Но там, наверху, кто-то взывает к нему… [Нет, не к нему… к тому смертному, что растворился в нем… но не все ли равно?..] …обещает отдать свою жизнь. Обещает жертву. Что за сладкое слово! Как давно чудовище не вкушало добровольных жертв! Эта будущая жертва молода и сильна; фэа ее, даже омраченное скорбью, горит и переливается ярким багрянцем – и зовет назад, и этому зову невозможно противостоять. Собрав остатки сил, чудовище раскидывает щупальца, замедляет свое падение, тонет все медленнее, медленнее, наконец останавливается… и, словно вывернувшись наизнанку одним неуловимым движением, пускается в обратный путь. Вверх, к поверхности темной воды. Но вместе с ним пробуждаешься и ты.***
Давит. Тесно. Еще теснее. Колыбель становится тюрьмой. Плотный, вязкий мрак охватывает со всех сторон. Ни шевельнуться, ни вздохнуть. Нарастает паника. Ты бьешься в вязкой слизи, словно муха в паутине. Беззвучно кричишь. Мрак сжимается, пытаясь тебя раздавить – или вытолкнуть. Впереди – вверху – вспыхивает свет. Отчаянный рывок – и ты вспарываешь свою тюрьму и выплескиваешься наружу, растекаешься мутной пленкой по глади темной воды. Снова здесь! Это повторялось уже сотню раз: смерть и возрождение. Вновь и вновь смертные пытаются тебя убить – и зря тратят силы. День, год, сто или пятьсот лет пролетают для тебя, как один миг – и ты всегда возвращаешься. Но на этот раз что-то изменилось. Голод – тот необоримый голод, что прежде, подавляя все иные мысли и чувства, властно гнал тебя на поиски новой добычи – теперь молчит. Черный шлейф «чудовища», твой вечный спутник и господин, больше не толкает тебя в спину, требуя немедленно вернуться к охоте. Обессиленный, словно выпотрошенный, в бурых пятнах ожогов, свернулся он у твоих ног и скулит побитым псом, умоляя хотя бы посмотреть вверх. Ты поднимаешь взор к бесцветным небесам. Там, наверху, несколько воинов с суровыми лицами скорбно застыли над телом, лишенным души: отсюда, из безвременья, живые кажутся неподвижными, как и мертвый. Вид этого тела, очерченного остывающим багровым следом утраченного фэа, порождает в тебе неожиданное и неприятное чувство: что-то вроде… укола в сердце – можно было бы сказать, будь у тебя сердце. Ах да… тот человек. Твоя последняя добыча – и первый за долгие столетия серьезный противник. «Бог»-самозванец, что бросил тебе вызов, всерьез надеясь тебя одолеть. Ну и где он теперь? А где ты? И – если уж на то пошло – кто ты? Безымянный черный зверь дергает тебя и настойчиво тянет вверх. Хочет… вселиться в это тело? Что за глупость! Это же чужое тело. Мужское. Тебе оно не подойдет. «Чужое… но если есть чужое, значит, где-то должно быть и мое?» Странные мысли. Странные вопросы. Странный шум… […шепот?.. …плач?..] …доносящийся откуда-то издали. Здесь, Внизу, ничто не меняется – почему же ты не слышала его прежде? Странно, что от назойливой черной твари можно просто отмахнуться – и она покорно замрет. Впервые невесть за сколько веков у тебя появился выбор: вернуться в мир людей и продолжить свою охоту – или остаться здесь и… и заняться чем-нибудь другим. Необходимость принять решение ставит тебя в тупик – и ты не трогаешься с места. Черный зверь дернулся в последний раз и затих, видимо, смирившись с тем, что в ближайшее время ему ничего не светит. Он ли так ослабел – или что-то изменилось в тебе? Должно быть, эта последняя схватка вывела тебя из равновесия. Ты победила, да – но этот фальшивый «бог» отчаянно сопротивлялся и сумел-таки нанести тебе серьезный удар. И там было еще что-то… что-то… […не надо!..] Не стоит вспоминать. Ничего особенного не произошло. Ты просто устала. Нужно отдохнуть. Подождать, пока мертвое тело твоего врага, странно притягивающее взор, станет прахом и пеплом, пока затянутся раны твоего зверя, и это приключение безвозвратно канет в прошлое. А затем – вперед, на новую охоту. С этой мыслью ты уходишь внутрь себя, в бархатистую мглу. В бесконечный лабиринт, где восстают и рушатся миры, выстроенные из осколков чужих мыслей, чувств, воспоминаний. Где ты – единственная обитательница и безраздельная владычица. Почти каждую свободную минуту – когда не охотишься – ты проводишь здесь. Становишься то одной, то другой своей жертвой. Проживаешь за них непрожитые жизни. Вкушаешь их радости и печали, словно драгоценное вино. Охота утоляет голод и доставляет острое наслаждение – игра с пленными душами дарит покой. Но здесь тебя ждет настоящее потрясение. Темница душ пуста! Черный бархат твоего уютного мирка облез и болтается обвисшей грязной тряпкой. Сквозь неровные, словно прожженные дыры в его мягких стенах проникает сквозняк. Холодно. Впервые за много веков ты чувствуешь холод. Ветер иных миров лишил тебя своей дружбы: он треплет тебя за волосы, хлещет по щекам, пронизывает насквозь. Что стало с ним – или с тобой? А твои сокровища, плененные тобою души – исчезли, оставив по себе лишь причудливо переплетенные, медленно меркнущие серебристые следы. «Обрели покой» - кажется, так это называется у людей. Прекрасно! А о твоем покое кто подумает? Будь он проклят, этот смертный! Он разрушил твой мир! И, кстати, где его душа? В порыве ветра вновь доносится шепот – торопливый, жалобный, захлебывающийся; кажется, в нем различимы слова. Но ты не обращаешь на него внимания: в ярости ты переворачиваешь свой мир вверх дном, обшариваешь каждый его уголок в поисках хоть одной, хоть самой завалящей младенческой душонки! Пусто. Бесцветно и голо. Все потеряно… И в этот миг тебя застает врасплох новая мысль, холодная и насмешливая: Выходит, все твои богатства – краденые? Как «краденые»? Что это значит? Чужие лица, чужие мысли, чужие жизни. Есть ли у тебя хоть что-нибудь свое? От неожиданности ты даже оборачиваешься, проверяя, не стоит ли кто за спиной. Но там, разумеется, никого нет. Ты одна. Да и кому быть здесь – в твоем тайном убежище, надежно огражденном от реальности? Безымянный зверь снова дергает тебя за платье, словно говоря: «Ну ладно, а теперь, может, пора и подкрепиться?» Но ты отмахиваешься. Ты взбешена – и сбита с толку, и решительно настроена в этом разобраться. Что значит «свое»? Свое тело? Ну да, тела у тебя нет. И отлично. С человеческим телом такая морока! Вечно ему что-то не так: то жарко, то холодно, то темно. Оно слабо и уязвимо, не дает менять облик по своей прихоти, со страшной скоростью стареет и теряет красоту, из него то и дело что-то течет, пахнет… [А еще тело – это больно. Острая, режущая боль в самой середине, там, где оно всего нежнее и уязвимее. Боль… и беспомощность… и парализующий страх…] Короче, от тела ты избавилась давным-давно – и этому только рада. А взамен получила могущество. Такую силу, такую власть, о какой никто из смертных не в состоянии даже помыслить… Власть над кем? И еще знания… Точно – знания! Ты живешь уже тысячи лет. Тебе ведомы самые древние и темные тайны подлунного мира. Ты прочла больше книг, чем некоторые видели за всю свою жизнь. Даже сама писала книги о том, что встретила и познала в своих странствиях по Трем Мирам… это-то – уж точно твое, этого никто у тебя не отнимет! Взметнувшись, со скоростью мысли ты переносишься к себе в пещеру, где еще догорает всеми забытый факел. Вот они – бесчисленные полки, уставленные свитками и кодексами… вот эта, в обложке из человеческой кожи, написана твоей рукой – ты помнишь, как скрепляла заклятиями пергаментные страницы, узнаешь свой легкий почерк на корешке… И – не можешь его прочесть. Причудливая вязь древнего алфавита тебе непонятна. С трудом припоминаешь ты значение отдельных букв – но смысл целого от тебя ускользает. Взмахнув своим черным шлейфом – невидимый, неощутимый вихрь – ты сбрасываешь книгу с полки. Она падает, взметнув облачко едкой пыли, и раскрывается на середине. Ровные бисерные строки, какой-то чертеж… да что же это?! Хотя бы – когда ты это писала? О чем? Когда в последний раз перечитывала? Как такое возможно? Ты же больше всего на свете любишь книги!.. то есть любила… Ледяной вихрь проносится по пещере; вслед за одной рукописью летят с полок другие. Ты растерянно озираешься вокруг, словно в первый раз видишь свою обитель по-настоящему. Стены черны от грязи, со сводчатого потолка капает вода. На полу, толстым слоем – помет летучих мышей. Вдоль стен – бесконечные сундуки и ларцы с драгоценными камнями и монетами давно забытых государств; на них навалены в беспорядке гнилые, слежавшиеся тряпки, и снова груды книг, и бесценные магические артефакты – искореженные, в пятнах плесени и ржавчины. Многие из них явно сломаны; о большей части ты даже не помнишь, что это такое и для чего служит – и, даже если снова придешь сюда во плоти, вряд ли сможешь хоть одним из них воспользоваться. И эта грязная дыра – твой дом?! Эта куча мусора – твоя сокровищница?! Почему же прежде ты ничего этого не замечала? Когда это началось? Как ты здесь жила? И как могла привести сюда… […того человека… кстати, у него было имя…] …привести сюда посторонних? Какой стыд!.. Но что за глупость! - разве великой волшебнице, стоящей бесконечно выше смертных, может быть перед ними стыдно? И не все ли равно, что подумает о тебе твоя добыча?.. Ты стискиваешь голову бесплотными руками; незримый вихрь вокруг тебя шелестит страницами и вздымает в воздух клубы пыли. Что это, ты сходишь с ума? Или – быть может, после долгих лет безумия рассудок к тебе возвращается? Порыв ветра сбрасывает наземь факел. Иссохший древний пергамент занимается мгновенно; огонь перекидывается на соседние книги; миг – и вся пещера охвачена пожаром. Но тебя уже здесь нет: отпрянув от огня, ты в страхе отступаешь назад, в свою призрачную цитадель. Бархатные завесы тьмы истлели и выцвели; серыми лохмотьями бьются они на ветру. Пустота проваливается под твоими шагами; ты ступаешь по воздуху неуверенно, как по тонкому льду. Далекий жалобный плач звучит теперь, не умолкая. И еще – хоть это и совершенно невозможно, ты ясно ощущаешь на себе чужой взгляд. Тяжелый, недобрый. Пожалуй, злорадный. - Все хорошо, - повторяешь ты себе, осторожно выходя на середину своего мира и создавая себе временную опору. Что-то вроде обломка скалы, висящего в пустоте: странной формы, неопределенного цвета и не слишком устойчивый – но, по крайней мере, к нему можно прислониться. – Разумеется, я знаю, кто я! Сейчас успокоюсь, припомню, и все будет хорошо. Все будет как раньше. Но успокоиться не выходит. Мысли скачут, тебе трудно сосредоточиться. Подступает паника. Черный зверь скулит у ног, уговаривая отвлечься и забыться единственным известным ему способом. Может быть, он и есть ты? За долгие годы ты так с ним срослась, так привыкла ему подчиняться, что уже не представляешь вас по отдельности; но сейчас при взгляде на него тебя охватывает отвращение. Нет, ты – определенно не он! - Пойдем по порядку, - говоришь ты громко, слегка дрожащим голосом. – Мое имя – Келемринда… верно? Верно. Так меня зовут – и всегда звали… кажется. Имя – это действительно «твое»: произнеся его вслух, ты чувствуешь себя намного увереннее. - Да… теперь помню, - продолжаешь ты уже спокойнее; взгляд твой устремлен вдаль, голос звучит мечтательно. – «Келемринда» значит «благословленная». Там, откуда я родом, и у мужчин, и у женщин были всё такие долгие, протяжные, полные значения имена. И весь язык у нас был такой же – торжественный и звучный, как звенящая медь. Теперь, должно быть, его уже никто, кроме меня, не знает… Но тут ты умолкаешь и надолго задумываешься. А ты-то его знаешь? На каком языке говоришь сейчас? Непонятно – все кружится, ветер выдувает мысли из головы, не дает сообразить… Читать и писать ты разучилась; что помешало бы тебе забыть и свой родной язык? Так и не найдя ответа на этот вопрос, ты продолжаешь – осторожно, словно на ощупь в кромешной тьме: - Я жила в большом белокаменном городе на берегу озера. – «Скала» за твоей спиной плавится в такт речи, превращается в миниатюрную крепостную стену с башенками; очертания ее смутны и нестойки. – Но озеро давно обмелело и высохло, а от города не осталось даже развалин. Я родилась… давно. Очень давно. Тридцать веков назад. Или сорок? Неважно, вспомню потом. Мне шестнадцать лет… Тут ты снова останавливаешься. Здесь явно что-то не сходится. - Нет, мне действительно шестнадцать лет. Просто… уже очень долго шестнадцать. Я из древнего королевского рода. Мои родители… мой отец… […Не надо!!..] - …н-неважно. В общем, родители у меня тоже были. Да, я была человеком! И что с того? Это давно в прошлом. С детских лет я тяготилась участью простой смертной и мечтала о чем-то большем – и вот, однажды заветная мечта моя сбылась. Я обрела могущество, оставила пути земные, чтобы идти путем богов, и… …забилась в вонючую нору и стала пугалом для крестьянских детей. Ты точно об этом мечтала? Ты резко оборачиваешься. За спиной у тебя в распахнутые ворота призрачного древнего города бесшумно входит призрачный караван. Сверху, снизу, слева и справа – тьма, и ничего, кроме тьмы. И никого. Что происходит? Это же не твои мысли! Ты никогда так о себе не думала! И все же… ведь это правда. «Великая волшебница», «могущество», «бесконечно выше смертных» - что за пустые, бессмысленные фразы! Вроде тех «звучных слов», любимых людьми, над которыми ты совсем недавно потешалась. Только еще хуже. Где оно, твое могущество? В чем? - Нет! Я хотела только… хотела… Стены города перед тобой дрожат, словно мираж в пустыне. К горлу подкатывает тошнота. Новый страх охватывает тебя: страх, что ты безумствуешь, что в ослеплении не замечаешь чего-то огромного и важного, самого важного – того, что, быть может, стоит прямо здесь, перед тобой… - Я жила в башне, - произносишь ты вдруг, медленно и отрешенно, словно во сне. Повинуясь этим словам, вокруг тебя вырастает башня. Она очень высока и сложена из белого камня, сияющего на солнце; внутри ее – богато убранные покои, и статуи, и многоцветные гобелены со сценами из жизни богов, и свитки, таящие в себе неисчислимое множество увлекательных историй. И потайные комнаты для музыкантов, чтобы музыка звучала прямо из стен. Все, чего только можно пожелать. В каждом покое – бронзовые зеркала в рамах, изображающих солнечные лучи, звездное небо или плетение ветвей; господин твой отец приказал расставить их повсюду, чтобы ты радовалась своей красоте. Придворные льстецы сравнивают тебя с одной из младших Богинь: ты невысока ростом, но отменно сложена, с нежным лицом, с волосами, как пламя свечи, и глазами… глаза… какого же цвета были у тебя глаза? Окна башни выходят на озеро. В погожие дни ты поднимаешься на открытую площадку под самой крышей; ветер треплет твою белую тунику, играет прядями волос, и ты думаешь: вот бы стать легкой, как утренний туман, подняться в небо и улететь! Внизу, на бескрайней водной глади, чернеют лодки. Озеро, как и все окрестные земли, принадлежит королю – но господин твой отец щедр и милостив, и разрешает простолюдинам охотиться в своих лесах и закидывать невод в свои воды. Ты машешь рыбакам рукою – а они привстают в своих лодках, с улыбками снимают шляпы и кланяются тебе в ответ. Эти люди совсем не боятся тебя… странно – кажется, они тебя любят… Один из них совсем молод - не старше тебя. Он всякий раз старается подплыть поближе. Ты думаешь: что, если окликнуть его с высоты? Что, если сплести лестницу из покрывал – как твой прадед, когда бежал от своего коварного брата-узурпатора? Летописный рассказ о его заключении и побеге ты перечитывала, должно быть, сотню раз. Предложить рыбаку золотой браслет или серьги с изумрудами, спуститься к нему в лодку, когда стемнеет – и пусть он увезет тебя куда угодно, только отсюда подальше!.. Но тонкие, слабые руки твои, не знавшие никакой работы, не смогут разорвать покрывало и сплести из него прочную веревку. И голос твой слишком тих – он не долетит до рыбака. А если и долетит – ты не осмелишься с ним заговорить. По глади воды бежит, удлиняясь, алая дорожка: Бог-Солнце на своей колеснице возвращается во дворец Матери-Ночи, а рыбаки – домой, к семьям. Только тебе некуда идти. А что, - думаешь ты, - если прыгнуть вниз? Стать одной из прекрасных и коварных Подводных Дев, о которых поют рыбаки – или просто уйти на дно, исчезнуть, раствориться... Но умирать страшно. А за спиной уже звучат тяжелые шаги, и чьи-то руки ложатся тебе на плечи… […Пожалуйста, не надо!!!...] - Я просто хотела спастись, - говоришь ты едва слышным, надломленным голосом. – Сперва мечтала, чтобы, как в сказке, пришел какой-нибудь прекрасный принц и спас меня. Но время шло и шло, и никто не приходил. И тогда… тогда… И вдруг замираешь на полуслове. На этот раз новая мысль не звучит чем-то чужеродным – она, несомненно, твоя собственная: и от этого особенно страшна. Он же пришел в конце концов! Совсем не принц, да и не прекрасный – но разве это главное? Он все-таки пришел! Человек, чья сила не уступала твоей. Не устрашившийся бросить тебе вызов, способный выдержать твой взгляд. Тот, кто мог бы тебя спасти! А ты его убила. Как и многих, многих других. Из груди твоей вырывается cтон; в затуманенном сознании прошлое мешается с настоящим. То огромное, сверкающее и черное, что ты все это время принимала как должное, чего не желала замечать – вырастает перед тобою во всем своем величии и ужасе. Ты убила их всех. Молодого рыбака – и его мать, и младших сестер, которых он пытался заслонить собою. И их соседей, сбежавшихся на крики. Старика-звездочета, что учил тебя астрономии и философии. Служанок в людской, поварят на кухне, музыкантов в потайной комнате. Жрецов в дворцовом храме – за то, что их боги так и не ответили на твои молитвы. Вассалов твоего отца, вместе с женами и детьми – за то, что все знали, и ни один тебе не помог. Простолюдинов – за то, что лишь качали головами и шептались на кухнях о твоей беде, и никто, никто из них ничего не сделал. А других – за то, что даже и не знали, и продолжают жить в счастливом неведении. За то, что женятся и выходят замуж, рожают детей, пляшут на праздниках, куда ты никогда не попадешь. Всерьез страдают из-за какой-то ерунды, несравнимой с твоей болью. Живут – когда твоя жизнь растоптана, едва начавшись. Сильных мужчин, воинов и охотников – за то, что у них есть мужество и решимость, которых не хватило тебе. Их жен и дочерей – за то, что избежали твоей участи. Младенцев на руках у матерей – за то, что слабы и беспомощны, а ты ненавидишь слабость… Так было вначале. Но очень скоро причины и оправдания стали не нужны. Остался только голод. Неутолимый голод. Чудовище. Мерзкая тварь, отверженная, всем ненавистная. Чума для собственного народа, пугало для соседей. Бесконечный бег в кровавом колесе. Этого ли ты хотела, Келемринда? Стоило ли твое освобождение такой цены? Да и не смешно ли называть это «освобождением»? Когда Мать Чудовищ явилась тебе в зеркале и предложила сделку – что на самом деле отдала ты ей за свою свободу? Что?! Что… Тебя рвет криком – и крик оставляет на губах вкус крови и желчи. Ты рвешь на себе волосы, пытаешься выдавить себе глаза, чтобы не видеть бесконечные ряды убитых тобою, проткнуть уши, чтобы не слышать их стонущих и плачущих голосов. Но бесплотные руки твои проходят сквозь бесплотное тело, как сквозь туман. Ты мечешься во тьме, с воплями бьешься о стены своей башни; но стены, мягкие, как губка, и склизкие, как болотная жижа, безвольно прогибаются под тобой, распадаются и исчезают во тьме. С кровли падают кирпичи и куски черепицы – и пролетают сквозь тебя, не встречая преграды. Пожалуйста, пожалуйста, пусть хоть что-нибудь тебя остановит! Но и вокруг тебя, и в тебе самой – лишь гниль и пустота… …и вдруг все стихает. Ты натыкаешься спиной на что-то жесткое, неподатливое. Чужое. Сильные руки держат тебя за плечи и не дают упасть. На мгновение приходит мысль, что это отец: ты отчаянно вскрикиваешь и бьешься, словно пойманная птица. Но эти чужие руки не делают тебе ничего плохого. Просто держат. А чужой голос над ухом говорит нечто неожиданное - хотя, в сущности, вполне естественное: - Хватит орать, - говорит он. – Ты не одна здесь. Не одна?! Не двинувшись с места, ты мгновенно перетекаешь лицом назад. Перед тобой – непроглядная мгла; и во мгле мерцает слабое багровое свечение, словно угли остывающего костра. - …Т-ты?! Ты обмякаешь в его руках; из груди вырывается отчаянный всхлип: - Спаси меня! - Приехали. Сначала сожрала, а теперь я же тебя должен спасать? Да, это он! Он здесь! И остался собой! Никогда, ни одной своей победе ты не радовалась так, как сейчас – тому, что все-таки не смогла победить. - Это не я… – шепчешь ты, как испуганный ребенок. – То есть я не хотела… прости… я не понимала, что делаю… я хочу это остановить, но не могу… все падает, кружится, повторяется снова и снова, я ничего уже не понимаю… пожалуйста, помоги мне! Останови меня! Сделай что-нибудь! Я просто хочу, чтобы все это закончилось! – Ты цепляешься за него, как плющ, обвиваешь, как змея, бормочешь, торопясь, всхлипывая и захлебываясь слезами: - Пожалуйста… прости меня… всё отдам… сделаю для тебя всё, что захочешь… - Это я уже слышал. – Слова его звучат глухо, с усилием, с большими паузами – словно издалека, пробиваясь сквозь что-то вязкое и неподвижное. – Всё – не надо. Просто отпусти меня. Освободи и дай вернуться назад. На этот раз ты не кидаешься объяснять, что это невозможно. Ты больше не знаешь, что возможно, а что нет. - А ты мне поможешь?! После долгого молчания – и без особой уверенности: - Попробую. Со вздохом безмерного облегчения ты разжимаешь руки – и падаешь лицом вперед, в бездну, едва подсвеченную красным. Отдаешь без боя свое постылое королевство. Отдаешь себя. Облик твой распадается на тысячи блуждающих огоньков. Бледный свет смешивается с багряным – и тьма словно взрывается снопом освобожденного пламени... Но этого ты уже не видишь. окончание следует