ёситё

миэ (見得) первая: встреча у лилового паланкина

— А ты хорош, юноша, хорош. Ее веер упирается в кривой подбородок. Столь надменно, что тянет сплюнуть желтой и липкой слюной на этот убогий разрисованный клочок ткани. Такие вот дорогие безделицы — удел богатых и красивых, которым некуда тратить тугие связки монет. Скупают всякий мусор из палок и рисовой бумаги. Бестолочи. Идиоты. Черви. Гютаро нашел бы лучшее применение такой вещице — острой и пропахшей лаком деревяшке, которая настойчиво давила ему под язык. Перепродал бы какой-нибудь хорошенькой шлюшке из размалеванных ойран за неплохие деньги. Зная, как бабы любят подобные бесполезные украшения, эти дуры из верхней Ёсивары подрались бы еще, как угорелые грязные кошки, за этот веер. И Гютаро выручил бы полсвязки жестяных или даже медных. Может купил бы на них пожрать чего-нибудь. Рисовых шариков, рыбы сушеной, бамбуковых ростков, раков. Голодным бы точно не остался. — Напасть на служанку сиреневого паланкина — храбро. Я даже удивилась, что ты решил ограбить мою работницу. Проклятый веер давит сильнее. Толпа вокруг в усмешках давит хари, наслаждаясь тем, как Гютаро — тот самый сутенёр Гютаро, выбивающий из всех долги, презираемый каждым и ужасающий каждого — сидит в луже помоев. Елозит промокшей задницей, думая, что даже с отрубленными кистями он все равно выпотрошит все эти морды, что смеют ухмыляться над ним сейчас. Храбро было бы отрезать наглой девке-служке язык. Той самой девке, которая заверещала на всю узкую улицу, когда он не стал уступать дорогу лиловой повозке. Только толкнул эту напудренную суку, плетущуюся у размашистого обода, плечом и попытался стянуть у нее пару монет из широкого рукава. Гютаро не боялся дорогих повозок, не боялся прислужников богатеев, и мужиков с мечами в качестве якобы охраны этих самых повозок. Знать всегда сбивалась в стайки, разъезжала по районам целыми процессиями. Мерзость. Убегать в сторону от редких гостей их квартала, словно жирный таракан, он не собирался. Только он здесь имел право взимать долги, требовать что-то и скалить свои кривые зубы. Мерзкие жалкие люди его боялись. Ему не пристало кому-то уступать дороги. Даже те жирные, сальные самураи, что приходили к сестре — их мечи ничего не значат. Эти увальни с жадными усмешками не закон тут. В Расёмонгаши только один указ — кто сильнее, тот прав. А Гютаро сильный. И он будет делать, что пожелает. Во всяком случае. Пока ему не отрубили кисти. У бабы, что склонилась над ним до жути дорогое кимоно. Гютаро пару раз слышал, когда бывал в центре Ёсивары, что такие называют томэсоде. Это те самые, у которых рукава волочатся по земле, а подол такой длинный, что можно запутаться насмерть. Убогие черные кимоно, расшитые чем-то пепельно-желтым только где-то с краю. Хер его знает, почему именно томэсоде считались у таю красивыми. Выглядели они жалко. И скучно. Умэ такое бы никогда не надела — оно не яркое, без узоров, без украшений, и даже без ляповатого красного пояса. Ублюдочное кимоно. Но все-таки, это ублюдочное кимоно никто в целой Ёсиваре носить не мог. Завидное кимоно. Даже тайти ойран не могли продать свое холеное тело за целый год за столько, чтобы наскрести хотя бы на кусочек томэсоде. Сегодня Гютаро нарвался на слишком богатую блядь. Ему-то, конечно, все равно кого бить и у кого тащить деньги. Расемёнгаши не делает различий, но. Видимо, в этот раз не повезло. Как родиться уродом, так и сейчас не повезло. Баба напротив бледными пальцами сжимает веер до смешного легко, и склоняется над ним на одно колено. Походу у нее больная голова, если ей не брезгливо пачкать свои одежды в вязкой грязи отходов. Больная сучка. Если из-за нее у Гютаро будут проблемы — он пустит ее по кругу, как тут говорят. Баба эта — явно, что «баба», а не «девка» — в летах. Не совсем седая старуха, но морщины проступают еле заметно на щеках. На лбу полупрозрачная складка. Ей лет двадцать шесть, может больше. Короче уже не в соку, но ее еще приятно вдалбливать в матрас ночами. И что такая ухоженная баба могла забыть тут? В своем дорогом платье и с горсткой охраны и слуг, да еще и в новенькой бамбуковой повозке? Давно ее не имели в самом гнилом и вонючем районе Ёсивары? Больная. Поехавшая. Безмозглая. Волосы прилизанно убраны в странную невысокую прическу. Одна только заколка на виске, узелок волос где-то внизу на затылке. Обрамляющие лицо темные пряди похожи на смолу, которой кто побогаче мастит крыши домов. Лицо у этой бабы, кстати, все-таки неплохое. Глаза какие-то узковатые, но так — неплохо. Глаза ее отливают зеленым, как молодая тина по весне. Будь она проституткой — могла бы зарабатывать. На таких, как она, обычно не скупятся: пахнет вкусно, кожа не желтая, без пятен, вшей нет, здоровая, ногти подстрижены, плечи узки. Высокая, правда что, но сойти может. Два серебренных за ночь — ей цена. Идеальная шлюха, для тех, кто любит постарше, что сказать. Но, блядь. Заносчивых девок никто не любит. Особенно настолько заносчивых, чтобы над мужиком возвышаться, стоя на одном колене. Когда Гютаро почти свалил от крикливой служанки, пару раз скорчив той мерзкую рожу, именно она, эта старая сука, его остановила. Даже не ее мужики, которые, два-дурака, теснились у повозки. Не эти крепкие кобели на привязи. А она. Гютаро даже не думал, что бабы, посещающие Ёсивару, могут выйти из повозки. Им это куда стыднее, чем мужчинам. Наведываться для ночных удовольствий в шлюшатники, так еще и в обход закона. Может поэтому, когда его схватила хозяйка этой сраной служанки, он не знал, что делать. Выпорхнула, словно бы голодный сокол, из повозки. И быстрым, цепким хватом оплела его запястье. Не ожидая такой подлости, он запутался в косых ногах. И упал. Гютаро привык бить по лицу и женщин, и детей, и стариков. Бедных и зажиточных. Но жену самурая он еще не бил. И в лицо ей смачно не плевал. Видимо, время настало. Время отомстить. То, что сучке удалось застать его врасплох на миг — только удача. Сраная удача, которая вечно не на его, уродца, стороне. Как же сильно он завидует тем, кого любит Будда. До дрожи, до сиплого скулежа. До желания выцарапать таким тварям глаза. Удачливым, красивым, богатым мразям в лиловых повозках. — Я тебе пасть порв… — Гютаро хриплым свистом отзывается, хлестким замахом изувеченных сухих пальцев откидывает надоевший веер от подбородка. Но на чужом хитром лице нет удивления. Как же она бесит. — Если тебе нужны деньги, я тебе их дам. Две связки из пять золотых. Когда ее тонкие губы, лишь слегка подведенные чем-то багряным, растягиваются в усмешке, Гютаро забывает о том, что хотел сказать. Неожиданно для себя он замечает, что у это сумасшедшей маловато на лице косметики. Ни белили, ни румян. Зубы не начищены. Только немного туши. Для своих лет она неплохо сохранилась. Еще и не подохла от болезни или того, что ее мужик бы прирезал. — Мицуко-сама, разве можно! — та самая служанка, что плелась у колеса повозки и которая с таким сладким презрением верещала, когда Гютаро ее пихнул, встревает настырно. И хочется отвесить ей жирную пощечину, а еще лучше просто выдрать клок волос. Чтобы молчала когда следует. Не лезла. — Саюри, принеси мои деньги. Баба в томэсоде приказывает. Гютаро этот тон хорошо знает — так говорят только богатые кошельки, которые смеют мнить себя лучше других. Повелевают с наслаждением и не терпят и единого возражения. Спесивые ублюдки, для которых весь мир продается и покупается за монеты, в которых они купаются. Завидно. — Мицуко-сама, как можно! Мелочь-служка не возражает. Она ноет и ноет, но уползает куда-то к повозке, достав из нее коробку. Красивую такую, из дерева. Черную и с красными нарезками. Даже не бамбуковую или из рогоза. Вроде такие штуки называют «шкатулками». Баба в томэсоде — Мицуко, ее так называют, значит, — не смотря ни разу на подношение, одной рукой, берет в руки коробку. Та вроде тяжелая, деревянная. Но бабе даже не тяжело. Здоровая стерва. Повезло родиться здоровой и дожить до старости. Везучая, здоровая сучка. Сучка, которая очень вовремя вынимает из шкатулки связки денег, потому что Гютаро близок к тому, чтобы ударить ее ногой в морду. Грязной ступней прямо по этим сладким губкам, рабочим, наверное. В ее ладони — звенит золото. Прямо как звенят заколки юных таю и гейш. Недоступный, но приятный звук. Увесистые связки монет, как и сказала баба — пять штук в одной веревке. Столько можно заработать только, если у тебя есть покровитель. Или если ты держишь нехилый бордель, а лучше два. Гютаро протягивает руку и вырывает у сучки связки… точнее думает, что вырывает. Почему-то монеты оказываются у нее в руке. Сутенёр Гютаро — никто не может быть быстрее его. Сильнее. Проворнее. Жизнь ему все кости перебила и научила быть скользким, как уж. Почему тогда у него пустые руки? Почему не успел перехватить? Скалясь, как голодная псина, Гютаро встает на ноги и без лишних раздумий замахивается. Терпение — не то, чем отличаются жители Расемёнгаши. Забирать и присваивать себе чужое — вот чем тут занимаются. Торгуют телами и крадут деньги. Этой старой суке следовало бы знать об этом, когда она зачем-то приперлась в такой район, что с ней церемониться не будут. Показала деньги — будь готова их отдать и получить по лицу или в поддых. Но Мицуко-«сама» легко встает на ноги, подобно тому, с какой легкостью она держала веер. Словно бы сухой лист, который вскружил сиплый ветер. С озорством совсем юной девчонки она поправляет тяжелые складки кимоно. Не обращая малейшего внимания на то, что ее — вообще-то — хотят ударить. Вмазать ей. При всех. При толпе ущербных жителей Расемёнгшаи. При крикливых служанках повозки. При двух амбалах с мечами. При небе, которое безучастно качается над головой. Она перехватывает руку Гютаро, что хочет ее побить. Он не замечает когда и как. Перехватывает, так, словно бы он ребенок, который неугоден. В которого хочется кинуть камнем, грязью, слизнем. Меркзий маленький ребенок с вечно отбитыми зубами и синяками по всему телу. Ничтожество в струпьях и гнили. — Всего — десять золотых. Можешь забрать их все сейчас, — она ласково вкладывает в его ладонь связки. — Но, если сделаешь, что я хочу, получишь еще три такие связки. Всего двадцать пять монет. Сучка ухмыляется с издевкой, но разумно отходит на шаг назад. В повозку, наверное, хочет вернуться. Невозмутимость ее лица заставляет судорожно сжимать пальцы. Клещи на шее чешутся и ошметки грязной кожи зудят. Гютаро остервенело неровными ногтями скребет плечи и с него слетает кожная труха. Он целится плюнуть «госпоже» в глаз, но монеты в руках звенят славно. Только на эти деньги он может купить им еды на ближайшие месяцы. Новое платье Умэ. Циновки, чтобы поудобнее спать. Может быть еще одно одеяло и новый матрас. А за двадцать пять монет, еще и золотых, можно купить хоть новую лачугу. Жирно, очень жирно. — Мицуко-сама, нам уже пора, — с угодливой настойчивостью девка-служанка бросает дрожащим голосом. Не разобрать, что ей страшно больше — рожа Гютаро или ее госпожа. Эта поехавшая старая баба. Отшибленая головой до той степени, что не погнушалась вручить ему денег. Столько денег. Больная на голову. Гютаро таких повидал, больных то, — в самых захудалых домах Расемёнгаши. Бездумные тупые девки, которые умеют только мычать и пускать слюни. Когда их трахают, они даже не кричат, а только скребутся тихо и плачут липкими слезами. Поговаривают, что таки проблемы с башкой бывают, если мать согрешит с братом или отцом, а потом понесла. Может у этой Мицуко тоже отец — брат ее матери или что-то такое? — Двадцать пять монет, — с одновременным безразличием и нежной настойчивостью, повторяет сука в своем черном томэсоде. Гютаро все-таки сплевывает накопившеюся слюну себе под ноги. Трясет в руках связки. Монеты славно звенят. — Меня сестра ждет дома, — он говорит тихо. Хрипло отчеканивает и вытягивает слога, так что речь превращается в грязный ил, что стекает по канавам. Мицуко не поводит бровью. Обрубком выщипанной сухо брови. Странная баба. Хочется долбануть ее в живот — в женское место. Чтобы корячилась на дороге, как гнида. Но деньги есть деньги. Гютаро злой и обожает взыскивать. А еще он ушлый и не тупой. Поэтому пока стоит поодаль. — Управимся до часа тора. Служанка за спиной старой сучки закусывает губу. Ее скоро сблюет, видимо, от того, как ей в тягость взирать на Гютаро. Это радует. — Хорошо. Что делать? — не думая слишком долго и снова скашивая гнойные глазья на связки золотых, Гютаро ухмыляется. — Для начала, пожалуй в мой паланкин. Мицуко улыбается на богатом. Получает, что хочет. Так часто давят губы клиенты Умэ, но у этой хотя бы мордашка смазливая, хоть уже не такая свежая. Смотреть на ее улыбку не столь ужасно, как могло бы быть. Больная, просто конченная баба. Ей явно не хватает кулака в жизни, чтобы ее за волосы потаскали, и отымели хорошо. Но раз уж она предлагает монеты, так и быть. Гютаро пока посидит тихо. Воровать, угодничать, жрать тлю, выполнять грязную и изматывающую работу — все ради денег. Даже проще — все ради еды, дабы не подохнуть. Что он только не делал за свою жизнь, чтобы найти деньги на новые тряпки для сестры и двухдневный рис. Разве что не торговал задницей. И то, потому что лицом не вышел, а не потому, что постремался бы идти в район кагэма. Зайти в паланкин — меньшее из зол. Если Мицуко что-то выкинет — он ее придушит. И стащит ее деньги в любом случае.