миэ вторая: скучающая немолодая госпожа, курящая кисэру
— Куда ты меня тащишь? Его голос не похож ни на что, что когда-то Мицуко слышала. Ни звенящая, но столь безразличная сталь слов благородного мужа. Ни заискивающе алчущий голос юнца-поэта. Ни угодливые песни дворцовых подхалимов. Даже ни грубые, но порой столь честные слова мальчишек кагэма. Его голос походит на ту грязь, на те сточные воды, что кровью и песком растекаются по жилистым улицам Расемёнгаши. Самому ужасному и самому величественному из районов вечно живой и пьянящей Ёсивары. Его голос — это и есть голос «полей радости». В горделивом превосходстве своем его голос ломается, будто бы тростник у рек в пору беснующейся весны. Тягучий и хриплый, словно цокот крыльев цикад. Переполненный омерзением ко всему живущему тембр, не лишенной зависти. Голос этого юноши настоящий. Без лицемерия. И Мицуко затягивается крепкой кисэру сильнее, когда столь до неприличия дерзко ее спутник вопрошает о такой мелочи. Мелочи, которую можно купить за какие-то двадцать пять золотых. — Ты был в агэя «Мохитё»? Это славное место, тебе там точно понравится. Все довольно-таки скромное, но не лишено особого уюта. Слова Мицуко неосторожно разлетаются среди сизого дыма. В сумраке паланкина они горят подобно углям в трубке — все равно что алые крылья бабочки, трепещущие блекло. Их беседа сладостна и уныла, скрашена лишь редкими лучам красных фонарей, что сочатся багрянцем сквозь темный бамбук плотных занавесов. Когда путешествуешь по лукавой Ёсиваре, всегда стоит держать опущенными все подолы. Деревянные створки заслоняют от слишком любопытных глаз и чересчур разговорчивых ртов. Но чем плотнее пурпурная ткань покрова снаружи, тем бесцветнее и мрачнее пребывание внутри. Тушью черных чернил покрыт паланкин, спрятан подобно утробе. Только кисэру непослушным светлячком отгорает в руках. От дыма трубки становится душно, грудь теснит от смеси сушеных трав и приторных цветов. Нет сил даже смахнуть теплый пепел в урну для тлена. Хотя. Нет ли именно сил? Может просто нет желания. Желания отрывать свой взор ради такой мелочи — проследить взглядом, дабы не спалить очередную скучную повозку, стряхнув пепел и остывшие угольки ровно в жестяную урну на полу. Все-таки, вся Мицуко теперь должна быть предоставлена лишь своему гостю. И только ему. И взор ее тоже. — В центр значит, — не вопрошая, но с долгим и липким выдохом, утверждает юноша. Он смотрит на нее неотрывно, также как и Мицуко смотрит в его глаза. Пытается смотреть, пока дым еще не заставил глаза слезиться мелкой росой. Обидно, почти по-детски обидно, что их и без того краткое время заключает обоих во мраке повозки. Ей бы рассмотреть его получше. Рассмотреть его уродство. В туманном чреве повозке трудно распознать черты. Мицуко замечает многое и в тот же миг малое: острые, до порезов острые, линии — подбородок, нос, вырез глаз, губы, кончики пальцев; пятна бурые, словно бы запекшаяся кровь, что забавным этюдом украшает переносицу; волосы чернеющие и спутанные в клубок из тысячи нитей, и явно не мытые, может и ни разу за молодую жизнь; широкие плечи, настолько широкие, что трудно скрыть смущенную полуулыбку. Худощавый, закутавший свои сильные кости в клочок жесткой ткани. Проступают ребра и кривые позвонки, так что шея походит на панцирь. По изгибам и углам его тела можно гадать, как делают то искушенные в медицине старцы из китайских морей. Узловатые пальцы, покрытые слоем желтоватых мозолей, поведают больше и поведают ярче о мире, чем подкопчённая лопатка черепахи. Юноша хорош. В нем нет ни капли привычного изящества, весь он — скошенный жесткий жук. Жук в человеческом обличье. Должно быть, один из тех, которых так любила «Принцесса, не чернившая зубы». Богомолов ловят и сажают в изящные злаченые клетки, просторные и устланные свежей травой. Интересно, его получится поймать? Или он откусит руку? Мицуко затягивается глубоко и долго. Горло болезненно опаляет, но она не поводит и бровью. Редкие тени вытягивают седые крылья на чужих высоких скулах, и кажется, что у него на лице лежит грязное серебро. — Ты болен сливовницей или могасой? — Мицуко задает бестактный вопрос тактично и вскользь, едва касаясь своим приглушенным голос явно не самой приятной темы. Как может быть приятна боль и немощь тех, кто не в силах отринуть от себя хворь? Как могут быть приятны струпья, нарывы и водянистые пятна? Конечно, никак. Но ей — несчастной в своем богатстве вдове — все это представляется таким естественным и чудесным. Словно бы двойной суицид с собственной судьбой: невыносимые муки во имя самого себя и своих близких. Куда благороднее в поту и нищете лежать в бреду, претерпевая истину, чем жить в иллюзии дворца и мнимого благополучия. Будь у Мицуко на склоне лет хотя бы немного храбрости, она бы не думала долго, стала бы бхикхуни. Может быть, даже жила здесь, в далеком и хладном Эдо. Жаль, у нее нет ни смелости, ни стойкости. В отличие от этого юноши, столь отвратительного в своем лице. Лице настоящей жизни, лице Ёсивары. — Я, что, знаю? Сливовница, походу, — короткий, но растянутый на языке ответ. Голос юноши скребется нестриженными ногтями по отсыревшей циновке. Пробирающий и глубокий. Мицуко судорожно подтягивает к себе колени, тихо выдыхая табачный пар ртом. Мерзость чужого голоса завораживает: завистливые речи крепко связаны со спесивой усмешкой. У юноши нет и мысли думать о том, что и как ей сказать. Он насмехается над ней, потому что она — женщина, она — богата, она — нагла. Мицуко нравится, что перед ней не выслуживаются. И не пытаются устраивать театральный горделивый фарс. — Сливовница, — Мицуко пожимает плечами. Край тяжелого кимоно спадает с покатого плеча, и оголяет ее кожу. Чуть смуглую, но, к ее гордости, все еще мягкую и бархатную, как кожица персика. Приятную для прикосновений, что несомненно должно порадовать ее спутника. — Ну что ж, не страшно, — не стремясь поправить одежд, оставаясь безрассудно нагой, отвечает неспешно Мицуко. Руку и предплечье трогает летучий холод. По ключице блеклая пелена света, что капает через решетчатые бамбуковые занавесы. Взгляд юноши не так уж и долго замирает на теле Мицуко, что заставляет с печалью усмехнуться. Сделать затяжку. — Ты больная нахрен, где твоя юката? — он спрашивает рычащее, как рычат голодные псы, что питаются только кожей облезлых змей. Голос столь строг, что Мицуко не сдерживает себя — смеется заливисто и громко. Благородные дамы из ее дома только бы спрятали брезгливо свои лица в веерах, заслышав такой кошмарный звук. А здесь она может делать, что пожелает. Как и этот юноша, что желает презирать ее. И правилен его выбор. В ней мало достойного. Даже красота, что когда-то была изыскана и тонка, главное ее достоинство и гордость, ныне стареет, ветшает, увядает, как увядает самый прекрасный бутон хризантемы. У нее сейчас опала пола томесодэ, а юноша этот словно бы не замечает не просто намека из старых стихов, а призыва. Стареет, Мицуко, стареет. — Зачем мне юката в Ёсиваре? Здесь это будет излишнем. Я устану ее снимать и надевать вновь, — Мицуко смеется, все-таки отрывая пристальный, пытливый взгляд от юноши. Как он не заметил ее оголенного плеча, так, должно быть, не заметил ее ускользнувшего взора. — Больная сука, — скрип его зубов, неровных и крошащихся, заставляет просыпать хрустящие угли через край урны, когда она смахивает кисэру. Его брань ласкает слух более многосложных комплиментов. Почему-то он кажется столь милым в своей агонии, в своей ненависти к ней. Мицуко быстрым движением собирает пару просыпавшихся угольков, почти не раня пальцы. Ей не пристало спалить еще одну повозку из-за своей любви к длинноносым кисэру. Старая дама давно привыкла бороться с болью тела и разума, что ей кусающиеся угольки и пепел. — Я не буду с тобой спорить, — Мицуко перехватывает трубку одной рукой, пальцами другой поправляя залаченную прядь волос, что выбилась непристойно из-за уха. Истино, для женщины куда неприличнее допускать несовершенства волос и прически, нежели наготу тела. — А ты совсем пустоголовая, да-а? Не хочешь «спорить», да-а? Не смотря на вывернутые кости и скрипящие жилы, юноша оказывается быстр — он в миг близко. Слишком близко. Мицуко неосторожно теряет напускное, выученное спокойствие, и волнение проступает румянцем на ее щеках. Он наглый и жадный не меньше, чем она сама. Он легко хватает женскую руку, что небрежно держит кисэру, и сжимает столь сильно, что ей приходится с усилием сжать холеные пальцы, дабы не уронить трубку. И не спалить татами паланкина. — Я могу убить тебя, шлюшка, — он змеиным шепотом высекает слова, как высекают искры для свечей. Прямо ей в лицо, в губы. Мицуко успела уже забыть, что с ней могу быть настолько грубы. Так открыты и так жестоки. И по коленям неумолимо прошлась дрожь. Поездка в Ёсивару по началу казалась просто очередным способом убить время, которого у нее было слишком много (как и денег). Но искав развлечения, она нашла истинное наслаждение. Руки его — жестокие и четные. А глаза его голубые. Как небо зимой. И холодные, как бывают холодны зимы на западе. — Убей, я уже давно живу — мне не будет жаль, — Мицуко отвечает покорно и тише, опуская глаза к чужой груди. Сквозь прорези рваного кимоно бесстыдно касается взором впалой груди. Клиньями торчат ребра, и здесь тоже бурые пятна. Выпирает острый кадык. Ничего такого, что обычно видишь под одеждами благородных аристократов. Настоящее убожество. Пленительное, отражающие жизнь, которая есть. А не которую желают создать искусственно во дворцах. — Или все-таки будь терпелив. Оставшиеся монеты находятся в моих покоях в агэя. Жёсткие пальцы ранят изнеженную кожу. Давят, как не давили самые дорогие и тяжелые украшения и душные пояса. Юноша замирает. Выжидает и дает время Мицуко что-то сказать. Но, какой стыд, у нее так мало мыслей. Она теряется в его взгляде — таком неприветливом, ранящем. В его хватке — сильной и приказывающей. В его глазах — зимний снег, страна снега. Неужели он ждет от женщины, что искала в Ёсиваре радостей плоти, хоть каких-то связных речей? Ей нечего сказать. Она здесь за тем, за чем и все остальные. Без подвоха, лжи и попытки обмана. Ей уже надоели интриги в своем доме, зачем разводить еще и тут. Все так просто, что стыдно. Мицуко и не помыслит его обмануть. Всё золото — уже его. — Ты получишь все, что желаешь. Работа — неописуемо проста, — Мицуко шепчет, из последних сил напрягая пальцы, дабы кисэру бессильно не опала на пол паланкина. Знали бы ее милые «подруги» и «щедрые» родственники, что у Госпожи Мицуко подгибаются пальцы от трепета и предвкушения в такой ситуации. Испробовав столько радостей плоти, изысканных, долгих, тягучих, жарких, иноземных, давно забытых и вовсе новых. Испробовав всё это, любые касания лилейных юношей (а порой и дев) казались такими скучными. Не будоражила истомой тело и сердце. Ныне лишь что-то совсем необычное могло доставить хотя бы толику удовольствия. А этот юноша. В своем уродстве — он был лучший. Он был необычен. Другой. Просто другой. Незнакомый. Изогнутые позвонки, словно бы мосты над реками. Выпирающие сизые жили на сухих, но столь крепких руках. Грязные волосы, как черная тушь для письма. Трудно даже подобрать высокие слова для столь низменного. Столь настоящего. Мицуко так устала от обманчивой роскоши. Ее влечет к ужасному. Тому, что хоть как-то можно ощутить кожей, рукой. Не к воздушному и бесцельному миру богатых. К реальному и грязному. Это юноша желанен. Когда он отпускает ее руку, Мицуко скорее укладывает разгоревшуюся трубку в курильницу. Запястье жарко ноет, но боль приносит приятную негу. — Ты знаешь, что будет, если не отдашь мне деньги, — вновь возвращаясь в угол повозки, юноша складывается в мятое оригами. Он — высок. Намного выше Мицуко, даже если горбит свою многострадальную спину. Но до забавного больно видеть, как он опускает голову в колени, и прячет свой превосходящий всех взор. Отводит брезгливо глаза. — Я знаю, что будет, когда я отдам тебе деньги, — Мицуко усмехается, судорожно прикасаясь к месту его хватки. Там словно бы клеймо, каким клеймят воров в Киото и Эдо. Клеймо ее больной жизни, где нет ничего кроме скуки. — А еще я знаю, что я хочу знать, — после мига молчания, Мицуко все-таки поправляет полы томосэдо. Крепче запахивается, но лишь потому, что скоро они достигнут агэя. Ей давно не ведом стыд за свое плечи и руки. — Я хочу знать твое имя. Он молчит долго. Так долго, что в какой-то миг что-то похожее на острые заколки впивается между ребер. Мицуко, конечно же, не глупа. Знает, что в Ёсиваре мало кто любит называть свои имена. Особенно тем, кто их покупает. Покупают ведь только тело, а имя — имя за него тоже нужна плата. Но особая, слишком высокая. Сколько не предлагай — все равно мало. Имя интимно и свято. Но юноша все-таки открывает израненный и сухой рот. — Гютаро, — хмыкает он коротко, поднимая медленно голову к Мицуко. На его лице перекошенная ухмылка — широкая и рваная. Видимо, старается впечатлить ее. Подарить отвращение. Но, увы, Мицуко любит все отвращающее. Оно для нее прелестнее ста стихов ста поэтов.